XI

В тот год весной Паскаль пошёл к первому причастию. К этому времени Полетта вынуждена была расстаться с нормандским домом и розовой спальней — Пьера перевели в Лотарингию. С всегдашней своей непоследовательностью госпожа Меркадье, не очень-то усердно посещавшая церковь, потребовала от мужа, чтобы до первого причастия их сын учился в иезуитском коллеже и не переходил в казённый лицей. Это навлекло на Пьера некоторые неприятности, ведь он был лицейским учителем. Это могло повредить его карьере. «А мне наплевать!» — заявила Полетта Меркадье, — такого рода оппозиция считалась особым шиком в том кругу, где она вращалась. Она принимает у себя гостей — надо же развлекаться, но выбирает знакомых за их приятные в обществе качества, а что о них думает правительство, ей безразлично. Пусть господин учитель, её супруг, попробует сказать, что она поступает дурно. Господин учитель благоразумно промолчал. Бесцеремонность Полетты объяснялась очень просто: она прекрасно понимала, что жалованье Пьера играет в их бюджете очень маленькую роль. Так будет и в дальнейшем, даже если он и выдвинется по службе. Получит или не получит Пьер прибавку к своему окладу — это почти не имеет значения, а раз так, значит, можно без страха задавать тон. А Полетта любила задавать тон. Это у неё была чуть ли не единственная фамильная черта.

Пьер Меркадье был совершенно неверующим человеком, но отличался терпимостью. Впрочем, его терпимость и не подвергалась особым испытаниям, он просто считал, что отец не вправе распоряжаться судьбой сына, и уже свыкся с мыслью, что дети принадлежат матери, — недаром же Полетта приблизительно два раза в месяц, в присутствии многочисленных гостей, испытывала прилив бурной и неожиданной для домашних материнской нежности к Паскалю. К тому же в истории права есть замечательные примеры матриархата… А в сущности, сын был для Пьера чужим существом и не стоило ради него воевать с Полеттой. Да и не всё ли равно, где Паскаль будет учиться, — в так называемой свободной школе или в казённом лицее? Кому может пригодиться в жизни то, чему нас учат в школах? Конечно, директор лицея сделал Пьеру замечание…

— Вы же понимаете, господин директор, — ответил Пьер, — сам я либерал и останусь либералом при всех обстоятельствах… Но у матери свои взгляды… И своей терпимостью к ним я подаю хороший пример некоторым реакционерам.

— Да, да, возможно…

Но в Париж его всё-таки не назначали.

Пьера Меркадье перевели в большой мрачный город с узкими улицами и угрюмыми домами, город, не имеющий своего лица, город, где выделывают вафли и сложные станки для заводов и где у людей, как у всех жителей восточной Франции, на сердце камнем лежала никогда не забываемая угроза вражеского нашествия; там он обучал в лицее сыновей судейских чиновников, напористых промышленников и мелких трусливых рантье, сообщал им о преклонении Вольтера перед шведским королём и об усилиях Неккера спасти финансовое положение разорённого французского королевства. В этом городе маленький Паскаль рано утром выходил из дверей старинного и красивого, но обветшалого дворянского особняка, где его родители сняли себе квартиру; под монументальной лестницей стоял рядом с чьей-то детской колясочкой его велосипед; Паскаль отпирал цепочку и, придерживая велосипед за седло, катил его к выходу по каменному полу из чёрных и белых плиток. Книжки, привязанные сзади, были стянуты ремнями и завёрнуты в синюю скатёрку с красными цветочками для того, чтобы брюки не очень протирались о них. Ехать ему приходилось через весь город, так как он учился в коллеже святого Эльма, — со стороны Полетты это было уступкой, ибо школа не была поповской в строгом смысле слова: священник там был только один — он преподавал в старших классах катехизис и правила выработки характера.

Коллеж святого Эльма помещался на тихой улице в частном особняке, утратившем пышный облик богатого буржуазного дома. Облупившиеся, оштукатуренные стены, щербатые карнизы, по углам дома — большие чугунные вазы, где уныло застаивалась дождевая вода, — всё это ничего не говорило о прежних владельцах особняка; вероятно, им не повезло в торговле вафлями. Только огромная веранда и парадный подъезд, красивые решётчатые ворота, теперь навсегда запертые для экипажей, свидетельствовали о несбывшихся надеждах на широкую жизнь с роскошными колясками и лошадьми, и на это же указывали просторные конюшни, превращённые коллежем в лаборатории, где старшеклассники делали опыты по химии, и в гимнастические залы. Весь этот трёхэтажный дом с высоким фундаментом принял однообразный и скучный облик учебного заведения, кроме флигелька, где ютился господин Легро, директор коллежа со всей своей семьёй, да ещё один из классных наставников. Господин Легро был низенький человек с хитрыми глазами и окладистой чёрной бородой с сильной проседью, — из-за этой бороды он казался ещё более приземистым и посему взбивал надо лбом хохол для придания себе роста; он носил долгополый чёрный сюртук, из-под которого выглядывали помятые брюки в чёрную и серую полоску, пристежные манжеты, постоянно вылезавшие из рукавов, крахмальный воротничок с отогнутыми уголками и широкий чёрный галстук.

В год первого своего причастия Паскаль был в шестом классе 3 и только тогда начал по-настоящему изучать латынь. В седьмом классе им после пасхи уже преподали начатки латинской грамматики, но это в счёт не шло — от последней четверти учебного года у них осталось какое-то странное, смутное впечатление, китайские иероглифы и те озадачили бы их не больше. Мальчики с отчаянием смотрели на страницы учебника, где выстроились страшные таблицы спряжений латинских глаголов, ничего не понимали, всё путали и, как попугаи, бормотали латинские слова. Затем настало лето и прошло, словно долгий волшебный сон. А когда вернулись в школу, то неизвестно как и почему, всё стало ясным или почти ясным. Между седьмым и шестым классом пролегла резкая грань, точно мальчики стали вдруг зрелыми мужами. О, тайны латинских склонений, аблатива абсолютуса! Подростки в тесных курточках, больно натиравших шею жёсткими воротниками, в толстых чёрных чулках, в люстриновых нарукавниках, надетых в защиту от чернильных пятен, сорванцы, тайком кромсавшие перочинным ножиком многострадальную крышку своей парты, вдруг подходят к серьёзным вопросам жизни, правда, весьма удивительным, окольным путём — через знакомство с древними, мёртвыми языками. Turba ruit 4 или ruunt… Как ни странно это может показаться, а латынь отвратила Паскаля от религии, которой он начал было увлекаться. Он вообразил себя язычником. Теперь ему хотелось читать Вергилия. А на душе у него всё-таки было не совсем спокойно: как же язычником идти к первому причастию? Может, лучше было бы выждать, когда на него снизойдёт небесная благодать, а уж потом склонять себе вовсю urbs 5 и manus 6.

Класс Паскаля помещался на втором этаже в довольно большой комнате, окна которой выходили во двор. Она всё ещё не утратила характера гостиной, приспособленной для школьных занятий, — в ней сохранились красивые, светлые, хотя и запачканные панели, сохранился камин серого мрамора, на котором теперь лежали словари, предоставлявшиеся в распоряжение учеников; картину портила только переносная печь, поставленная перед камином; сохранилась высокая застеклённая дверь, выходившая на парадное крыльцо, и вторая застеклённая дверь, соединявшая класс с бывшей оранжереей, где теперь обучались английскому языку и математике. Но паркет больше не натирался и был теперь серый, как пыль; парты стояли по три в ряд, справа и слева от прохода, оставленного в середине класса. Последний ряд срезан — мешает камин, так что всего стоит их двадцать восемь. У парт все крышки чёрные и покрытые лаком, а там, где краска слезла, видно некрашеное дерево. Пахнет чернилами и изгрызанными вставочками для перьев. Света очень мало, — кажется, что круглый год идёт дождь за стёклами удивительно узких окон. Над кафедрой, за которой чахнет преждевременно облысевший классный наставник, — чёрная доска, и на ней почему-то осталась нестёртая фраза: Der Reisende, der in Breslau umsteigen soll, kann in der Bahnhofsbuchhandlung eine Zeitung kaufen 7.

Над камином висит зеркало в рамке из мелких зеркальных шариков.

Внезапно дребезжит звонок. Поднимается со своего места бледный наставник в узком сюртуке, унылый, как пасмурный день; за партами торопливо собирают учебники; падает карандаш, сломалось перо, брызнув во все стороны чернилами. Толкая друг друга, ученики встают из-за парт. Двадцать пять разношёрстных мальчишек, взлохмаченных от усердных занятий, скрестив руки на груди, хором бормочут: «Богородица, дева радуйся, благодатная Мария, господь с тобою…»

К счастью для детей, всё для них ново, даже зубрёжка в поте лица. А то как они могли бы вынести всё это? Школа, в общем, самая обыкновенная, такая же, как все. Не назовёшь её детской каторгой, какую часто описывают в романах. Но всё в ней противно, как гнилые картофельные очистки. Всё здесь утопает во лжи, обо всём даётся фальсифицированное представление. О религии я не говорю: она тут просто вывеска, оправдывающая существование этого заведения, — вроде того, как вывешивают трёхцветный флаг у дверей портомойни. Дело даже не в религии, а в том, что всё, именуемое здесь добром и красотой, ничему реальному в жизни не соответствует. Это несоответствие, можно сказать, — основной принцип здешнего воспитания. На свете существует зло, но здесь о нём не говорят. Или уж объявляют страшнейшим злом гримасы при ответах учителю, наушничество, списывание у соседа… Как будто ни у кого из этих прилежных и скрытных юнцов нет ни отца, ни матери, как будто не случается им, возвращаясь к вечеру домой, видеть на улице предместья поножовщину и слышать площадную ругань, заглядывать в газеты, подробно расписывающие убийства и любовные истории, — но недаром же господин Легро, преподававший в пятом классе латынь, говорил: