К родам дочери приехала госпожа д’Амберьо. Она надеялась, что родится крепенький мальчик. Родилась девочка. Чего и ждать хорошего от какого-то Меркадье! На другой же день бабушка укатила в Париж.

Сперва Паскаль, которому шёл тогда шестой год, преисполнился великой, неразделённой, восторженной любовью к маленькой сестрице. Он забирался на скамеечку и, заглядывая в колыбель, принимался делать «ладушки» и сюсюкать, надеясь, что малютка поймёт его. Но она смотрела на светлый квадрат окошка, не удостаивая брата ни единым взглядом. «Уходи, ты ей надоедаешь», — говорила мать.

Выйдя в коридор, Паскаль останавливался перед дверью, за которой дремала сестричка, и, прижимая руки к сердцу, шептал: «Жанна, миленькая моя Жанночка, я за тебя жизнь отдам!..» Глаза у него были полны слёз, душа трепетала от восторга при мысли о предстоящей ему великой жертве. Однако столь благородная клятва никогда ещё так быстро не забывалась и не имела так мало отношения к будущему…

Лишь только Жанна научилась ходить и лепетать несколько слов, она потеряла для него всякий интерес. Да она и в самом деле была неинтересной малюткой. Итак, в семье, где укоренился разлад между родителями, Паскаль, хотя он и не был единственным ребёнком, рос одиноким. Одинокое детство! Да нет, не такое уж одинокое. От этого детства ему навсегда запомнятся тёмно-зелёные перепутавшиеся ветки, запах кустов орешника и коз, и вдруг помрачневшее предгрозовое небо, когда бежишь со всех ног и хорошо знаешь, что уже поздно — всё равно от дождя не укрыться.

VI

Наступила чудесная летняя погода. Пожалуй, ей не очень радовались в лицее, задыхаясь в переполненных, плохо проветриваемых классах; учителя изнывали от жары, но сочли бы для себя бесчестьем снять суконную тужурку или не надеть жилета, или не прицепить жёсткого, туго накрахмаленного воротничка, хотя он стягивал шею и оставлял на затылке красную полосу, как у Пьера Меркадье. Для него это было особенно неприятно, потому что как раз на затылке у него вскочил фурункул, грозивший перейти в карбункул. Сидя за партами, юные нормандцы обливались потом.

Но дома, в комнатах с запертыми ставнями, царила прохлада, приятно пахло лавандой, а в окна вливался ещё и запах созревавших яблок и выстиранного подсинённого белья, которое сушилось в саду; дома жаркая погода казалась чудесной, потому что установилась она прочно, на долгие летние месяцы, когда знойных солнечных дней хоть отбавляй и всех охватывает ленивая истома.

Дом стоял на самой окраине Алансона, и, хотя к нему вела какая-то неприветливая, угрюмая городская улица, задами он выходил в тенистый овраг, глубокий, точно колодец из зелёной листвы; из окон были видны засеянные поля. Вокруг шла высокая изгородь из побуревших замшелых досок, и её обвивали розовые цветы молодила.

Полетта проводила приятные часы перед туалетным столиком. Она обожала свою спальню. Пожалуй, это было самым сильным в ней чувством. Но не думайте, что с розовой комнатой она связывала какие-то сладкие воспоминания или вложила в её убранство всю силу своего воображения: нет, она просто-напросто скопировала обстановку, которую видела в спальне своей школьной подруги Денизы де Ласси де Лассаль, урождённой Курто де ла Поз, Дениза была в её глазах непререкаемым авторитетом по части изящества и тонкого вкуса. Никогда ничего лишнего, главное, ничего лишнего…

В комнате с чуть приотворёнными ставнями стоял полумрак; туалетный столик загромождали флаконы с огуречной водой, с туалетным уксусом, с одеколоном «Жан-Мари Фарина», баночки с кремом (секрет Денизы), тут были во множестве щипчики, пилочки, полиссуары, пульверизаторы, щёточки в серебряной оправе, украшенной — так же, как и зеркало, — головками херувимов, коробочки и шкатулочки всевозможных форм — круглые, продолговатые, квадратные, — среди которых совсем терялась распялка для перчаток, и перед этим алтарём на пуфе, обитом розовым плюшем и отделанном бахромой с помпончиками, восседала Полетта. Сняв с себя даже матинэ из розового батиста с мелкими цветочками, она осталась в юбке и тюлевом лифчике с оборочками из узеньких кружев валансьен, блистая свежестью и молодостью, белизной обнажённых плеч, рук и груди, слегка сжатой и приподнятой корсетом с твёрдой планшеткой, от которого торс казался совершенно прямым. Пепельные волосы уложены были в высокую причёску, обнажавшую сзади шею, над которой вились два локончика; последние ещё не снятые надо лбом папильотки придавали Полетте задорный вид, и нисколько не портили прелести молодого и счастливого личика, говорившего о том, что она хорошо выспалась и отдохнула. Материнство ничего не отняло у этой молодой женщины, — напротив, красота её лишь расцвела.

В этой розовой опочивальне, из которой вела на верхний этаж широкая лестница с позолоченными перилами, она казалась королевой, повелительницей розовых кресел, стульев, диванчиков, пуфов. Прислушиваясь к басистому жужжанью шмеля, летавшего по комнате, она недовольно хмурила бровки. Вокруг неё всё сияло розовым цветом, — густо-розовым, почти красноватым, только круглый столик был чёрный с золотом и с перламутровыми инкрустациями, а на нём стояла лампа на высокой узорчатой подставке с огромным абажуром из розового шёлка, собранного в мелкую складку, отделкой служили бесчисленные рюши. Кровать стояла в алькове, — это, конечно, старомодно, но зато удобно для сокрытия утреннего беспорядка. Гардероб — огромный шкаф, украшенный филёнками из хрустальных гранёных пластинок, — распахнул обе свои дверцы, в нём целым роем висели на плечиках платья, обёрнутые белыми простынями, и на каждом сверху перекинуто было двойное саше, наполненное засушенными цветами вербены.

Полетта озабоченно смотрелась в зеркало. Ей предстояло дать званый обед, но её беспокоил вовсе не выбор блюд и вин — на этот счёт существовала твёрдо установившаяся традиция. Тревожил её необходимый этикет: как рассадить за столом гостей? Обед она давала в ответ на приёмы, которые устраивали у себя в течение года коллеги Пьера и их супруги. В Алансоне, да и в других городах, где служил Пьер, дамы этого круга довольно косо смотрели на Полетту. Меркадье жили слишком богато для учительской семьи, и Полетта больше вела знакомство с местной знатью да бывала в домах лицейского начальства — директора, инспектора. О её туалетах много говорили. В начале лета она, отдавая долг вежливости, приглашала всех к себе на обед. На этот раз её волновало важное событие: в Алансон проездом заглянул адмирал, и, конечно, он пожалует на обед. Полетта (надо сказать откровенно) была в восторге: и утрёт же она нос всем этим надутым дурам и дуракам со всеми их орденами и громкими названиями вин на их убогих приёмах. Она посмеивалась, предвкушая своё торжество.