Черные ножи 4
Концентрационный лагерь Заксенхаузен перемолол не одну тысячу человеческих жизней. Немецкая машина смерти поставила на поток процесс умерщвления неугодных унтерменшей. Кажется, выжить там попросту невозможно... Но Дмитрий Буров попытается переломить судьбу.
AnnotationКонцентрационный лагерь Заксенхаузен перемолол не одну тысячу человеческих жизней. Немецкая машина смерти поставила на поток процесс умерщвления неугодных унтерменшей. Кажется, выжить там попросту невозможно... Но Дмитрий Буров попытается переломить судьбу.
Черные ножи — 4
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Эпилог
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
Черные ножи — 4
Глава 1
Тяжелое свинцовое небо висело прямо над длинными бараками, выкрашенными в желтый цвет. Я видел его сквозь крохотный кусочек окна со своего места на втором ярусе нар. Казалось, сейчас небо рухнет всей своей непреодолимой массой прямо на лагерь, и раздавит в лепешку всех: заключенных, охранников, собак, исходящих яростным лаем и рвущихся с поводков. И это будет правильно. Потому что такое место не должно существовать даже в аду, а уж тем более на земле.
— Штей ауф! — заорал капо Осипов, бывший советский уголовник, ныне — старший по бараку. — Шнеллер, сволочи! Аппель[1] через полчаса!
Откуда-то он неплохо знал немецкий, но с нами говорил на русском, лишь используя для связки некоторые немецкие слова. Наш барак — для советских военнопленных, поэтому герра Осипова понимали хорошо, но вот в других бараках кого только не было: и англичане, и голландцы, и датчане, и итальянцы, и прочие, попавшие сюда в разное время и по разным причинам — больше шестнадцати национальностей. Впрочем, туда он и не совался. Ему хватало нас.
Осипов, сука, хорошо устроился. Жил отдельно, за территорией основного лагеря, с другими такими же предателями, согласившимися работать на врага. Следил за тем, чтобы в бараке все шло по распорядку. Переводил, если господам немцам непонятно было, или если господа желали сами сказать что-то. Морда сытая, нажратая. Одет тепло, не мерзнет. Даже варежки себе сообразил, напялил их и доволен, мразь. Впрочем, когда нужно будет избить до смерти очередного бедолагу, варежки он снимет, в них удар не тот, слишком мягкий, щадящий. А Осипов щадить никого не собирался. Наоборот, мечтал уничтожить тут каждого, желательно собственными руками. Душить, забивать ногами, и снова душить — оружия немцы ему не давали, даже нож. Гнида. Каждое утро он приходил в лагерь и устраивал очередную проверку в нашем бараке, гонял всех нещадно. Немцам это нравилось, они смеялись.
Барак зашевелился, стал просыпаться. Те, кто спали высоко, первыми начали заправлять свои кровати. Все нужно было сделать с геометрической точностью. Заправишь не так — наказание. Удобнее всего было первому ярусу, там хоть на скрипучие доски пола можно было встать. Верхним же приходилось непросто, но привыкли уже, как-то справлялись. Впрочем, всегда можно было найти к чему придраться — было бы желание, а оно у Осипова имелось в избытке.
На трехэтажных нарах, рассчитанных на пятнадцать человек, спали по сорок -пятьдесят заключенных и даже больше, кто мог поместиться, втискивались между тел. Остальные ютились на полу на соломе, им было холоднее всего.
В бараке стоял тяжелый запах, исходящий от множества мужских тел. Казалось бы, к такому все же привыкаешь… я так и не привык.
Кряхтя, люди слезали с нар. У одного неловко подломилась нога, и он рухнул вниз с третьего яруса, разбив лицо в кровь. Хорошо, капо этого не видел. Доски быстро вытрели от крови, а упавшего пропустили без очереди в умывальню, находившуюся в центре барака.
Времени на банные процедуры было выделено мало — полчаса на все про все, а очереди выстраивались ого-го какие. Успел — не успел, сам виноват. Если опоздаешь на аппель — не поздоровится. На выходе из умывальной всегда торчал Осипов с парой подручных, он может и проверить, помылся ли ты согласно правилам до пояса. Если все хорошо, то просто даст оплеуху и пропустит, но если подумает, что филонил, заставит раздеться догола, будет поливать из шланга ледяной водой, а его помощники станут чесать твое тело терновой метлой, сдирая кожу. Поэтому лучше помыться тщательно, хоть в умывальнике и плавал лед.
Новое утро наступило не для всех. За ночь умерли трое, и это только в нашем бараке. Насколько я представлял, в соседних дела обстояли не лучше.
Холод. Здесь всегда холодно, до костей пробирает. Вроде и климат мягкий, но даже при небольшом минусе уже мерзнешь. Благо, в Германии зимы далеко не челябинские, и температура здесь держалась умеренная, редко уходя до минус десяти градусов.
Солнце не было видно. Оно почти и не появлялось за последние несколько недель, лишь несколько раз мелькало в просветах между туч и вновь исчезало. Здесь оно и не должно светить, нечего вокруг освещать. Тут одни изможденные, потерявшие веру люди, худые, словно скелеты, качающиеся на ветру. Не люди даже — тени. Отголоски былых людей.
Я быстро оделся. Точнее, я и спал, не раздеваясь, а сейчас лишь нацепил свои жуткие ботинки на деревянной подошве. К бело-голубой полосатой лагерной униформе, сделанной из вискозного штапельного волокна, жесткого и грубого материала, я уже привык за эти недели, проведенные в лагере. Под куртку каждый надевал, что только мог, лишь бы поменьше мерзнуть. Помогало слабо. На голове — такая же полосатая шапочка, вовсе не защищавшая от холода.
Тряпичные нашитые буквы «SU» — «советский» на груди и тоже тряпичный обязательный «винкель»[2] над номером. В моем случае — красный перевернутый треугольник — таким помечали пленных, шпионов и дезертиров. Не самый смертельно опасный знак, были куда хуже. Например, человека, помеченного штрафной меткой, — небольшим черным кругом с точкой под винкелем, любой охранник мог застрелить просто так безо всякого повода.