Мы жили тогда на планете другой…
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

Александр Вертинский

В степи молдаванской

Тихо тянутся сонные дроги И, вздыхая, ползут под откос. И печально глядит на дороги У колодцев распятый Христос. Что за ветер в степи молдаванской! Как поет под ногами земля! И легко мне с душою цыганской Кочевать, никого не любя! Как все эти картины мне близки, Сколько вижу знакомых я черт! И две ласточки, как гимназистки, Провожают меня на концерт. Что за ветер в степи молдаванской! Как поет под ногами земля! И легко мне с душою цыганской Кочевать, никого не любя! Звону дальнему тихо я внемлю У Днестра на зеленом лугу. И Российскую милую землю Узнаю я на том берегу. А когда засыпают березы И поля затихают ко сну, О, как сладко, как больно сквозь слезы Хоть взглянуть на родную страну…

1925

Бессарабия

Пани Ирена

Ирине Н-й

Я безумно боюсь золотистого плена Ваших медно-змеиных волос, Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена» И в следы Ваших слез. Я влюблен в Ваши гордые польские руки, В эту кровь голубых королей, В эту бледность лица, до восторга, до муки Обожженного песней моей. Разве можно забыть эти детские плечи, Этот горький заплаканный рот, И акцент Вашей польской изысканной речи, И ресниц утомленный полет? А крылатые брови? А лоб Беатриче? А весна в повороте лица?.. О, как трудно любить в этом мире приличии, О, как больно любить без конца! И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться, И, зажав свое сердце в руке, Осторожно уйти, навсегда отказаться И еще улыбаться в тоске. Не могу, не хочу, наконец — не желаю! И, приветствуя радостный плен, Я со сцены Вам сердце, как мячик, бросаю. Ну, ловите, принцесса Ирен!

Сумасшедший шарманщик

Каждый день под окошком он заводит шарманку. Монотонно и сонно поет об одном. Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку, Пожилую актрису с утомленным лицом. Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик С обнаженной душой, ты не знаешь стыда. Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда. Мчится бешеный шар и летит в бесконечность, И смешные букашки облепили его, Бьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность Исчезают, как дым, не узнав ничего. А высоко вверху Время — старый обманщик, Как пылинки с цветов, с них сдувает года… Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда. Мы — осенние листья, нас бурей сорвало. Нас всё гонят и гонят ветров табуны. Кто же нас успокоит, бесконечно усталых, Кто укажет нам путь в это царство весны? Будет это — пророк или просто обманщик, И в какой только рай нас погонят тогда? Замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик, Эту песнь мы не можем забыть никогда, никогда!

1930

Желтый ангел

В вечерних ресторанах, В парижских балаганах, В дешевом электрическом раю, Всю ночь ломаю руки От ярости и муки И людям что-то жалобно пою. Звенят, гудят джаз-баны, И злые обезьяны Мне скалят искалеченные рты. А я, кривой и пьяный, Зову их в океаны И сыплю им в шампанское цветы. А когда настанет утро, я бреду бульваром сонным, Где в испуге даже дети убегают от меня. Я усталый старый клоун, я машу мечом картонным, И в лучах моей короны умирает светоч дня. Звенят, гудят джаз-баны, Танцуют обезьяны И бешено встречают Рождество, А я, кривой и пьяный, Заснул у фортепиано Под этот дикий гул и торжество. На башне бьют куранты, Уходят музыканты, И елка догорает до конца. Лакеи тушат свечи, Давно замолкли речи, И я уж не могу поднять лица. И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел И сказал: «Маэстро, бедный, Вы устали, Вы больны. Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго, Даже в нашем добром небе были все удивлены». И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи, Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда. А высоко — в синем небе догорали Божьи свечи И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.

1934

Париж

«Dancing girl» [84]

I. «Это бред. Это сон. Это снится…»

Это бред. Это сон. Это снится… Это прошлого сладкий дурман. Это Юности Белая Птица, Улетевшая в серый туман. Вы в гимназии. Церковь. Суббота. Хор так звонко-весенне поет… Вы уже влюблены, и кого-то Ваше сердце взволнованно ждет. И когда золотые лампады Кто-то гасит усталой рукой, От высокой церковной ограды Он один провожает домой. И весной и любовью волнуем, Ваши руки холодные жмет. О как сладко отдать поцелуям Свой застенчивый девичий рот. А потом — у разлапистой ели, Убежав с бокового крыльца, С ним качаться в саду на качели Без конца, без конца, без конца… Это бред… Это сон… Это снится… Это юности сладкий обман, Это лучшая в книге страница, Начинавшая жизни роман.

84

Девушка для танцев» (англ.).

II. «Дни бегут все быстрей и короче…»

Дни бегут все быстрей и короче, И уже в кабаках пятый год С иностранцами целые ночи Вы танцуете пьяный фокстрот. Беспокойные жадные руки И насмешка презрительных губ, А оркестром раздавлены — звуки Выползают, как змеи из труб… В барабан свое сердце засунуть!.. Пусть его растерзает фокстрот!.. О как бешено хочется плюнуть В этот нагло смеющийся рот!.. И под дикий напев людоедов, С деревянною маской лица, Вы качаетесь в ритме соседа Без конца, без конца, без конца… Это бред. Это сон. Это снится, Это чей-то жестокий обман. Это Вам подменили страницы И испортили нежный роман.

1937

Yang-Tze-Kiang

Великая Голубая Река

Китай

Китай

Над Желтой рекою — незрячее белое небо… Дрожат паруса — крылья ветром расстрелянных птиц, И коршун летит… и, наверное, думает: «Где бы Укрыться от этого зноя, от этой тоски без границ». Да — этой тоски неживого былого Китая, Тоски Императоров, Мертвых Династий и сил, Уснувших Богов, и безлюдья от края до края, Где дремлют века у подножий Великих Могил. А в пустых городах, — закаленные в мудром Талмуде, — Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане спеша, Итальянцы и немцы и разные белые люди — Покорители Мира, купцы и ловцы барыша. Но в расщелинах глаз, но в покорной улыбке Китая Дремлют тихие змеи и молнии дальних зарниц, И когда-нибудь грянет гроза, и застонет земля, сотрясая Вековое безмолвье Великих Священных Гробниц.

1938

Шанхай

Вознесенный над желтой рекой полусонною, Город — улей москитов, термитов и пчел, Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную Я ее, как раскрытую книгу, прочел. Это Колосс Родосский на глиняном цоколе, Это в зыбком болоте увязший кабан, И великие ламы торжественно прокляли Чужеземных богов его горький обман. Победителей будут судить побежденные, И замкнется возмездия круг роковой, И об этом давно вопиют прокаженные, Догнивая у ног его смрадной толпой. Вот хохочут трамваи, топочут автобусы, Голосят амбулансы, боясь умереть… А в ночи фонарей раскаленные глобусы Да назойливо хнычет китайская медь. И бегут и бегут сумасшедшие роботы, И рабы волокут в колесницах рабов, Воют мамонты, взвив разъяренные хоботы, Пожирая лебедками чрева судов. А в больших ресторанах меню — как евангелия, Повара — как епископы, джаза алтарь И бесплотно скользящие женщины-ангелы — В легковейные ткани одетая тварь. Непорочные девы, зачавшие в дьяволе, Прижимают к мужчинам усохшую грудь, Извиваясь, взвиваясь, свиваясь и плавая, Истекают блаженством последних минут. А усталые тросы надорванных мускулов Все влекут и влекут непомерную кладь… И как будто все это знакомое, русское, Что забыто давно и вернулось опять. То ли это колодников гонят конвойные, То ли это идут бечевой бурлаки… А над ними и солнце такое же знойное, На чужом языке — та же песня тоски! Знаю: будет сметен этот город неоновый С золотых плоскогорий идущей ордой, Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый Нависает, как меч, над его головой.