И в детстве у него было так. Помнится, шел он вечером домой из школы. Видит: у ворот соседского дома сани стоят, оглоблями на запад. Яшка поворотил сани оглоблями на восток. Кто-то заметил, хоть и темнота была, и сообщил хозяину саней. Отодрали его так, что неделю на стул не садился.

Стало Якову вдруг до слез жаль себя. Люба тоже, видно, возненавидела его за смешки. Он, нахмуренный, — мохнатые брови почти закрыли глаза, — гнал и гнал грузовик по тракту. На товарный двор прибыл в конце рабочего дня. Когда, торопясь, оформил накладную на получение груза, из соседней комнаты позвали:

— Кто там Рожин? Есть Рожин? К телефону.

В трубке что-то гудело, потрескивало, заглушая шум, раздался сердитый голос Запесочного:

— Рожин? Я, признаться, уж не надеялся, что вы сегодня получите груз. Вас видели в деревне Антипино. Что вы там делали?

«Пропал», — с каким-то странным отчаянным равнодушием подумал Яков.

— Что вы там делали, я вас спрашиваю?!

Шутки ради Яков частенько привирал, а когда дело касалось серьезного, говорил только правду. Более того, он терпеть не мог «серьезных» вралей. Сейчас он, однако, немножко соврал, сказав, что девушка прождала на дороге целые сутки и сама была очень больна. Голос у Якова нетвердый, с фальшивинкой. Яков боялся, что директор заметит фальшивинку и скажет: «И плетешь же ты, парень». Но он не заметил.

— Что с матерью этой девушки?

— Лежит. Тяжелая очень. Врача хотели привезти со шпалозавода. Машину искали.

— Как это хотели? Ее не лечили, что ли?

— Не знаю. Я сразу уехал.

— Хм! А почему не привезли врача? Дочку привез, а врача не захотел. Глупей не придумаешь.

Действительно, глупей не придумаешь. Он ошибся в директоре, приняв Запесочного за бездушного формалиста. Ну… Запесочного он еще успеет узнать, а вот Люба так и будет думать, что Яшка — великий нахал, негодяй и ничего более.

А, впрочем, не все ли равно, что будет она думать о нем. Мало ли девок встречаешь по дорогам?

Эти мысли, однако, не утешили Якова, и было у него в тот вечер совсем пакостно на душе.

Тасю Дедову назначили бухгалтером Тархалинского леспромхоза. В отделе кадров сказали ей, что из Тархалы прибыл рабочий Елкин и не сегодня, так завтра должен поехать обратно в леспромхоз.

Тася нашла Елкина в отделе снабжения. Это был приземистый парень с толстым носом и толстыми губами. Он все время улыбался. Улыбка его была недоброй. Тасе всякий раз казалось, что Елкин хочет выпалить что-то ехидное.

В прошлом году приезжал он в контору и почему-то все время обращался только к Тасе. Она забыла фамилию, но лицо и улыбка его сразу вспомнились ей.

Лучше бы, конечно, ехать одной, но не так-то просто добраться до Тархалинского леспромхоза: дороги размыло, а навигация еще не открылась, говорят, в низовьях Оби лед стоит.

Был конец апреля. Где-то на юге уже цвели цветы, а здесь дул студеный пронизывающий ветер, в чащобах и оврагах еще лежал снег, по ночам дороги покрывались игольчато-острой ледяной коркой, и было сумрачно вокруг, неуютно.

До леспромхоза триста двадцать километров, по масштабам сибирским не очень-то большое расстояние.

Они устроились на попутном грузовике: Тася сидела в кабине, а Елкин наверху возле высокого тяжелого ящика, который все время передвигался по кузову, угрожающе погромыхивая.

На втором десятке километров у Таси уже болела голова, и каждый толчок грузовика режущей болью отдавался в мозгу, от запаха бензина мутило и было страшно подумать, как протянет она оставшиеся триста километров. Вся история с переездом казалась ей теперь глупой. Шофер, мужчина с грубым лицом, был мрачен, как черт, и молчал, как немой. А Елкину там, наверху, наверное, совсем худо. Ишь, как отплясывает, постукивает сапожищами-то. Замерз. И она страшно удивилась, услышав, что он поет.

Они выехали перед рассветом и ехали все утро, весь день, сделав лишь одну остановку, чтобы тут же в машине поесть всухомятку.

В сумерки в низине, затопленной водами, машина застряла. За дорогу она много раз застревала, но ее удавалось вытаскивать. А сейчас села намертво, накренившись, как подбитая.

Часа через два мокрые, грязные, обессиленные, шли они по дороге, оставив машину в воде. Тасе казалось, что земля качается, и мучительно хотелось сесть. Блекло-серые цвета ранней северной весны утомляли и раздражали ее. И еще какое-то непонятное чувство овладело Тасей: как будто бы слилась она с этой страшной дорогой и не только ногами, а всем существом своим ощущает, где дорога тверда — танки пройдут, где покрыта скользкой жижей — тоже крепкая земля, а где сверху твердовата вроде бы, однако настораживайся — под тобой трясина.