– Получается – да. Думаю, я у них страх вызывал. Отвращение.

– Догадываюсь о ваших чувствах. – Катя старалась говорить искренне. Хотя она воображала его чувства с трудом. Паренек вообще теперь представлялся ей абсолютной загадкой после рассказов о капитале отца, своих выдающихся способностях в математике, позволивших ему выбирать и колебаться: остаться ли в магистратуре МГУ по приглашению кафедры или нет. – Перейдем к событиям убийства и предшествующим им. Расскажите нам, что произошло тогда? Ваши личные воспоминания, эмоции?

– Я в то лето жил с отцом. – Симура повернул голову и уставился на площадку для барбекю в центре сада ресторана, видимо не желая встречаться взглядом с собеседниками. – Родители весь год не ладили. Отец подал на развод, и их должны были уже вот-вот развести окончательно. Но я не вникал, они мне не говорили ничего. Я узнал это позже, от тетки. Отец специально переписал на меня свою недвижимость. Не хотел с матерью ничем делиться. Они существовали раздельно в то лето. Мать осталась в нашем доме, где я родился, отец ее оттуда выгонял – дом ведь наполовину его, но она не уходила. Закатывала дикие сцены. А папа… он уступил… снял дом у своего компаньона Тиграна и забрал меня. Но мы вскоре уехали и оттуда. Папа обожал рыбалку. Мы перебрались в дом его матери, моей покойной бабушки. Он там был убит.

– Все аморфно, – бросил ему Гектор. – Мало конкретики. Месяц, число, когда вы отправились рыбачить в бабкины угодья.

– Июль. Вторая половина, – ответил Симура. – Стояла прекрасная жаркая, солнечная погода. Потом хлынул дождь.

– Дом, где вы последние дни провели с отцом, расположен в Кукуеве? – уточнила Катя.

– На берегу Оки. От Кукуева надо либо недолго ехать на машине, либо плыть на лодке. Старики обитали на отшибе: дед служил бакенщиком [5] на реке. Отец все оставил в родительском доме почти без изменений. Лодочный сарай – он держал в нем надувную лодку и моторку для рыбалки. Уборная там была деревенская… Это я отлично помню. Скворечник-развалюха с «очком». Но обзор открывался потрясающий на Оку, если дверь не запирать. Я всегда сидел с распахнутой дверью: уборная на Круче над Окой и баржи плывут к пристани… Я балдел в натуре от видака. Меня отсутствие обычного бытового комфорта не напрягало. Я и лопухом подтирался. Мы туалетную бумагу тогда с отцом просто забыли в горячке сборов. Но позже папа рулоны в супермаркете купил в Тарусе. И я подтирался уже цивилизованно. А сидеть в уборной с распахнутой дверью мне папа запретил.

Катя внимательно слушала Симуру. Его непосредственность, казалось, зашкаливала. Именно так она решила в тот момент. Хотя кое-что ей уже показалось весьма необычным. Но в их первую беседу она и предположить не могла: странности вскоре начнут множиться, словно вылупляясь из кокона еще более поразительных и необъяснимых противоречий, несоответствий, воспоминаний, утверждений. Зигзагов чужой памяти. Окажется ли все обычной ложью? Или чем-то гораздо более сложным и пугающим? Зловещим?

– Значит, дом бакенщика-деда – место убийства вашего отца. – Катя решила не вестись на фразы Симуры про «уборную». В тот миг ей все представлялось юношеским стебом. – Что с ним стало в дальнейшем? Он сломан, продан?

– Он мой. Его отец тоже на меня записал. Но я туда не ездил с тех пор. Я не представляю его нынешнее состояние. Внутри имелась большая теплая печь. Обогреватели еще раньше папа привез. И холодильник купил маленький новый для прикормки и червяков в банках. Дом славный: голубой, с резными наличниками, настоящий деревенский, в три окошка. И вишневый сад вокруг. Забор покосившийся…

Внезапно у Симуры зазвонил мобильный. Он глянул на экран, встал и отошел.

– Я немножко занят, но скоро освобожусь. И к тебе сразу, – донеслись до них его негромкие фразы. Тон Бродяги Кэнсина изменился: нежность и радость сквозили в нем. – Быстро домчу. Купить по дороге… Ага… конечно… И я очень скучаю…

Личный, трепетный разговор с кем-то близким, дорогим.

Звон стекла…

Арсений Блистанов, неловко повернувшись, задел локтем стакан с недопитым смузи Симуры, и тот опрокинулся, покатился по столу, грохнулся на каменную плитку ресторанной дорожки.

Вдребезги.

Полосатик-Блистанов побагровел.

– Бывает, Сеня, – обратился к нему Гектор. – Официант уберет. Ты сам только не поранься об осколки.

Симура вернулся, дав отбой.

– Извините. Срочный важный вызов.

– Сколько же вы были в доме бакенщика в том июле? – задала Катя новый вопрос.

– Дня четыре. Или три.

– Рыбачили на Оке?

– Мы плыли на надувной лодке. Рано утром. Заря еще занималась. Или нет… темно было, ночь. – Симура нахмурился. – Отец греб, а я сидел на корме. Держал брезент.

– Брезент? – переспросил Гектор. – Зачем он вам потребовался на рыбалке? Палатку ставить?

– Сеть, наверное, в него завернули и удочки отца. Мы приплыли в замечательное место. Берег и лес густой. Мы рыбачили. Поймали сома, щуку и лещей.

– Вы разбираетесь в рыбе, – заметила Катя. – Я, например, не отличу леща от окуня. Щуку, конечно, знаю… А сомы в Оке тоже водятся?

– Мы поймали в том месте большого сома. Я помню. Это его я вез завернутым в брезент, не удочки.

– Уже на обратном пути в дом деда, когда возвращались с уловом? – ввернул Гектор. Катя отметила: он слушает парня тоже очень внимательно. И крайне серьезно.

– Наверное. У меня в голове все смешалось, – ответил ему спокойно Симура. – Но я отлично помню голубой дом с резными наличниками, скворечник-туалет и… сома в брезенте.