Марк писал и звонил каждый день. На двадцатилетие, которое Марина провела в университете, прислал букет. Тогда она впервые ощутила укол стыда: вот цветы от Марка, который всегда рядом, а вот Левицкий, и он тоже всегда рядом. От этого ей по-настоящему захотелось, чтобы кто-то узнал о происходящем. Возможно, это могло бы что-то изменить, исправить. По крайней мере, так ей нравилось думать.

Марк позвонил почти в полночь. Он был взволнован: неровно дышал, суетился, часто извинялся и переспрашивал. Еще он постоянно ругался, обходя сонных курильщиков, толпившихся на перроне.

– Опять к бабушке собрался?

– Марин, я утром буду у тебя уже.

– Завтра утром?

– Сюрприз!

Она ответила не сразу:

– Марк, ты же уехал… до сентября?

– Эм… – он сконфуженно осекся. – Почему мне кажется, что ты не рада?

– Почему? Рада! Я очень рада.

– Да, но голос у тебя грустный, Маринад. И, если ты опять скажешь, что заболела, я вызову скорую, клянусь.

– Нет, я не заболела, – она вымученно засмеялась. – Просто устала.

– Я почему-то не верю тебе, Маринад. И меня это очень беспокоит.

Оба замолчали. Марина смотрела на свое отражение в темном окне, Марк ждал, вслушиваясь в звуки из динамика.

– Давай мы утром поговорим?

– Только без дураков, ладно? Не надо меня жалеть.

– Я и не жалею, Марк.

– Тогда прекрати врать.

Впервые голос одногруппника звучал обиженно. От этого у Марины под ребрами стало тесно, а щеки заалели. Она прижалась разгоряченным лбом к холодному стеклу и прикрыла глаза, а потом еле слышно попрощалась с Марком.

Невыносимо долго тянулась ночь. Незнакомая, болезненная надежда не давала Марине сомкнуть глаз. Ее мучили желание увидеть Марка и страх увидеть его.

Она решила навести порядок в комнате, открыла давнишний список дел и прошлась по нему еще раз. Закончив короткую уборку, Марина легла на кровать и уставилась в потолок. Она чувствовала тяжелую усталость, но сон никак не приходил. Вместо этого в голове клубились мысли. Липкие и спутанные мысли.

Ее пугало, что Марк, рыжий Марк с глупыми веснушками и проколотыми ушами, вызывал в ней такие переживания. И разве нормально, что она думает о нем? Особенно если брать во внимание Левицкого. Как рассказать о произошедшем Марку? Что ему рассказать?

Будильник сработал в восемь утра, когда Марина все еще смотрела в потолок. Она не спеша умылась и привела себя в порядок. Впервые с той ночи нанесла парфюм, блеск для губ и немного румян, чтобы спрятать болезненную бледность, которая уже месяц не покидала ее. Проверила телефон – ни сообщений, ни пропущенных звонков не было.

Чем только она не пыталась занять время: прогулка вокруг общежития, чтение, вынужденный завтрак. Потом Марина дала себе слово, что переведет песню Тимберлейка, и перевела ее. После отправилась кормить голубей, но ее прогнал дворник. А на часах между тем было только полдесятого. Она решила, что не станет больше брать телефон в руки и уж тем более ждать Марка. Пошла в душ, смыла макияж, парфюм и бессонницу. Но, вернувшись в комнату, вновь оказалась один на один с немым телефоном и неумолимым желанием позвонить одногруппнику.

– Марина, ты в своем уме? Что ты ему скажешь? – Она вытащила из небольшой косметички консилер, блеск для губ и начала наносить макияж снова. – Всякое скажу. Скажу, что уже утро. Может, скажу, что скучала, что разговариваю сама с собой, что уже месяц меня Левицкий насилует. Или попрошу купить к чаю… Хотя про Левицкого не скажу.

Раздался стук. Марина подтянула колени к груди и замерла. Телефон завибрировал, уведомляя о сообщении от Марка. Она наспех надела пижамные штаны и черную майку, а потом настороженно спросила:

– Кто там?

– Кто-кто… Игорь Николаев!

– Марк?

– Ага, Цукерберг.

– Таких не знаю.

– Цветкова, я всю ночь провел в плацкартном вагоне. Я голодный, злой и воняю. Прояви милосердие!

Приложив руку к груди, она глубоко вздохнула несколько раз, поправила тонкую бретель и провернула ключ в замке.

Белые носки с потертостями висели на холодной батарее рядом с расшнурованными красными кедами. Марк сидел на кровати, закутавшись в серую толстовку, поджав холодные ноги под себя и размешивая сахар в чашке чая. Он старался не глазеть на Марину, но это явно удавалось ему с трудом. Она выглядела иначе. Сильно иначе. Она металась по комнате и тараторила, точно заведенный зайчик. Покатые плечи теперь ссутулились, а щеки стали впалыми. Пижамные штаны, которые обычно плотно прилегали к бедрам, висели точно на манекене из детского мира. И волосы… Она состригла волосы, теперь вместо вечно вьющихся и непослушных прядей у нее была ровная белая щетина. Марина напоминала тень себя прежней, очень напуганную тень. Когда она уже в третий раз принялась прибираться на настенной полке, Марк осторожно, очень медленно подошел и сел рядом со стопкой книг. Протер старый словарь русского языка от несуществующей пыли и тихо начал:

– Ты в порядке?

– Да, конечно. Как бабушка?

– Ты уже спрашивала, а я уже отвечал, что мы не пересеклись.

– Точно. Она уехала к тете, пока ты поливался и пололся.

– Марина, ты в порядке? – повторил он уже серьезнее, вглядываясь в ее лицо.

– Да, конечно. Как бабушка?

– Мы что, в фильме Тарантино? Это день сурка? Я сплю и мне снится кошмар?

– Да, конечно…

Он поднял на нее уставший взгляд. Марина выхватила словарик из его рук и с минуту молча смотрела на оглавление. Марк силился понять, что происходит, но собственное тело мешало ему – спину стянуло напряжением, челюсти были плотно сжаты.