Лицо Дюрера было исполнено силы и возвышенного духа. Однако оно было столь четко вылеплено, что сводило на нет некое нивелирующее влияние образованности, делающее лицо красивым. Глубина души художника угадывалась в восторженном взгляде, который часто лучился из-под его густых, нахмуренных бровей, а его приветливость — в неописуемо обаятельной улыбке, игравшей на губах, когда он начинал говорить.

Многие утверждали, что в его глазах читается некоторая болезненность, а не совсем естественный цвет лица свидетельствует о некоем тайном недуге. Такой цвет лица встречается на некоторых полотнах мастера, главным образом у монахов, и передан он с таким чувством, что становится ясно: Дюрер знал, что у него самого цвет лица не совсем обычный.

Дюрер любил красиво одеваться, отдавая должное своему прекрасному телосложению — ведь отдельные части его тела зачастую служили ему самому моделью. Весь его облик сегодня, в это солнечное воскресенье, производил особенно приятное впечатление. На нем был обычный плащ из черного лионского шелка. Ворот и рукава из рытого бархата того же цвета украшены изящным узором. Камзол с большим вырезом на груди был сшит из цветной венецианской парчи. Широкие, ниспадающие пышными складками панталоны доходили ему лишь до колен. Этот праздничный костюм довершали, как и предписывал обычай, белые шелковые чулки, большие банты на туфлях и берет, прикрывавший лишь полголовы и украшенный маленьким волнистым пером и драгоценным камнем, пожалованным императором.

Итак, Дюрер внезапно возник перед своим приемным сыном и строго сказал:

— Рафаэль! Рафаэль! Что это за глупые выходки! Не изображай шута перед этими благородными господами.

В этот миг взгляды Зольфатерры и Дюрера встретились — словно два меча скрестились, исторгая снопы искр. Зольфатерра промолвил странным тоном:

— Этот роскошный шут покуда еще не грозит мне смертью! — и заковылял сквозь толпу.

Дюреру явно пришлось перевести дух после перенесенного волнения. Потом он обратился к окружающим, с трудом произнеся дрожащими губами:

— Давайте уйдем отсюда, судари мои!

Да смирится любезный мой читатель с тем, что теперь я поведу его в дом благородного патриция Харсдорфера, а именно — в небольшую комнату с готическим эркером, в которой родители Матильды обычно встречаются, встав поутру и одевшись.

На этот раз встреча Харсдорфера и его супруги не была светлой и радостной, как обычно. Бледность их лиц свидетельствовала скорее о глубокой тревоге, снедавшей их души. Они молча поздоровались друг с другом и опустились в тяжелые, обильно украшенные резьбой кресла, стоявшие у столика, покрытого роскошным зеленым ковром. Госпожа Эмерентия сложила руки на коленях и в глубокой печали уставилась взглядом в пол. Господин Харсдорфер, опершись рукой о столик, глядел сквозь стекла эркера в пустой простор неба.

Так старики просидели какое-то время, пока господин Харсдорфер наконец не сказал тихим голосом:

— Эмерентия, почему мы оба так грустны?

— Ах, — ответствовала та, не в силах долее сдерживать слезы, покатившиеся по щекам, — ах, Мельхиор, я всю ночь слышала, как ты вздыхал и потихоньку молился, и я тоже вздыхала и молилась вместе с тобой. Бедная наша доченька Матильда.

— Она поддалась, — сказал Харсдорфер тоном скорее горестным, чем строгим, — она поддалась сильной и гибельной страсти, которая жжет ее изнутри, словно смертельный яд. Пусть милость Господа нашего вразумит меня и вручит мне средство спасения бедной нашей девочки от погибели, неопасное для нее самой. Ведь ты знаешь, Эмерентия, я мог бы в любую минуту прибегнуть к силе, я мог бы удалить из города безрассудного юношу. Я мог бы…

— Ради Бога, — перебила его супруга, — Мельхиор, ты не способен на что-либо подобное. Подумай о Дюрере, подумай о Матильде, ведь ты разобьешь ее сердце. И сам посуди, Мельхиор, разве нельзя понять бедное милое дитя? Когда по несчастному стечению обстоятельств юноша попал в наш дом, разве он не был воплощением любезности? Какая мягкость в манерах, какая деликатность в проявлении всех этих мелких знаков внимания, которые столь легко пленяют девичье сердце. Рафаэль во всех отношениях выдающаяся личность, и если по силе и красоте его можно сравнить с архангелом, то его утонченный ум и высокий изысканный дух имеют право жить в таком прекрасном теле. Однако правда и то, что бешеный, необузданный темперамент юноши толкает его на безумные, дерзкие шалости. Но слышал ли ты, отец, о каком-нибудь действительно дурном поступке, совершенном Рафаэлем? Возможно, Рафаэль все-таки хороший человек.

— В самом деле, — возразил Харсдорфер с мягкой улыбкой, — в самом деле, ты защищаешь буйного Рафаэля с такой чисто женской ловкостью, что остается лишь своими руками бросить нашу Матильду в его объятия.

— Ничего подобного, — воскликнула Эмерентия, — я с ужасом думаю о том, что нам, может быть, придется принести дочь в жертву этому распущенно юнцу. Нрав Рафаэля сродни прозрачному ручейку, который журчит меж прелестных лугов, лаская мимоходом любой попавшийся на его пути цветок. Но вот налетает гроза, и ручей вздымается волнами, превращаясь в бурную реку, которая безжалостно вырывает с корнем и тащит с собой все подряд, не щадя и любимые цветы свои.

— Ай-яй-яй, — с легкой иронией в голосе промолвил господин Харсдорфер, — всю эту прелестную параболу, которая сделала бы честь любому мейстерзингеру, ты, вероятно, позаимствовала у доктора Матиаса Зальмазиуса.

— О нет, — продолжала Эмерентия, — поверь, отец, даже простая матрона, будучи матерью, благодаря материнскому чувству может превзойти самое себя и стать совсем другим существом. Позволь мне с помощью другой параболы сказать тебе, что тихая кротость Матильды — всего лишь тонкая корка льда над подтачивающим ее пламенем, и эта корка может треснуть в любую минуту. Наибольшая опасность заключается в безграничной любви самой Матильды. Однако слабая надежда зародилась у меня вчера при этом неприятном происшествии на Галлеровом лугу. Матильде впервые представился случай своими глазами увидеть, насколько буйный и опасный у Рафаэля нрав. Да, ее девичья целомудренность была этим задета весьма болезненно. Один-единственный необдуманный, даже бессознательный поступок мужчины, задевающий женщину, — это темное пятно на солнечном небосклоне любви, которое редко исчезает без следа. Так скажи же, отец, что нам делать, как быть?