И снова перед глазами встало это странное сегодняшнее пробуждение, этот нелепый сон, подобный пророчеству.

…Цвет неба тускл, тосклив, сер. Но доносящаяся откуда-то мощная многозвучная мелодия, заполняющая собой всю вселенную, невыносимо прекрасна, прекрасна до болезненной дрожи в пальцах, в каждой клеточке тела, скованного мучительной судорогой сладкой боли.

И так же прекрасна женщина, слетающая с низкого пушистого облака, как слетает с осеннего дерева последний осенний лист. Ее движения плавны и обреченны, они — в такт музыкальным аккордам, и удивителен наряд незнакомки — как вечернее небо, освещенное опустившимся за черту горизонта солнцем.

Нурмурад видит эту женщину впервые. Но он определенно знает, что она — единственная, и нет другой. «Кто ты? — шепчет он, едва шевеля непослушным, деревянным языком. — Откуда ты пришла?» Она улыбается, и в улыбке ее и кокетство, и радость обещания, и грусть мудрости: «Я Аэлита, я жена твоя, — разве ты не узнал?»

Нурмурад хочет пойти навстречу ей, но все попытки его безуспешны — он, как муха, приклеенная к липучке, едва-едва способен пошевелиться, незримая, но тяжелая и вязкая среда окружает его, сковывает движения, наполняет гнетущим страхом.

А прекрасная марсианка, шурша своим угасающим солнечным нарядом, плывет к нему. Руки ее протянуты вперед, и Нурмурад видит каждую черточку изящных и длинных женских пальцев. И слезинки видит в пронзительно-голубых бездонных глазах. И улыбку на странном сером лице, похожем на кусочек тусклого неба. И Нурмураду страшно ее приближение.

Неуловимо вдруг меняется облик женщины: уже не голубые, а карие глаза у нее, вместо причудливой, замысловатой прически четыре традиционных девичьих косы падают на грудь, и никакое не солнечное платье на ней, а обычное красное кетени. Ну конечно же это просто туркменская девушка! Вон какие румяные у нее щеки! Откуда здесь взяться серолицей Аэлите?

Горячие гибкие руки обвиваются вокруг шеи Нурмурада. Он нежно поглаживает щеки этой незнакомой девушки, пушистые, словно созревший персик, он осторожно целует ждущие, полураскрытые, сочные губы. А они вдруг прижались к его губам, как впились. Дыхание перехватывает. Нечем дышать. Нечем! Изо всех сил старается Нурмурад освободиться, барахтается, как жук в сметане. Но нет сил разорвать кольцо сомкнутых на шее рук, нет сил оторваться от жадных губ, чтобы вдохнуть один-единственный глоток воздуха. Все!.. Конец…

Он вынырнул из сонного кошмара, с трудом переводя дыхание. Но ему тут же снова закрыли рот поцелуем. И руки на шее сомкнулись теснее. И карие глаза Айджемал горели и смеялись у самых его глаз.

— Задушишь! — произнес он и оттолкнул ее.

Это был уже не сон, и можно было оттолкнуть уверенно и сильно.

Айджемал опрокинулась на спину. Но не обиделась, а засмеялась и, волоча по ковру распущенные волосы, на четвереньках приблизилась к Нурмураду.

Он коснулся рукой ее лица. Как во сне — лица незнакомки. Но сейчас под пальцами не было персика, была теплая, нежная в своей упругости и гладкая кожа. И он облегченно вздохнул, радуясь, что сон оказался только сном.

Айджемал тоже вдохнула и прильнула к нему своим жарким и щедрым на ласки телом.

— Скоро рассвет, родной мой, тебе пора.

— Не хочу уходить! — сказал он, обнимая ее.

— Так не насовсем же… вернешься.

— Все равно не хочу.

— Тебе хорошо со мной?

— Я люблю тебя.

Отдышавшись от поцелуев, она сказала:

— Мне тоже хорошо.

Помолчала и добавила:

— Втроем.

Он не понял и потребовал немедленного объяснения, кто такой неведомый третий, у которого немедленно, сейчас же будет свернута шея.

— Глупыш, — засмеялась Айджемал. — Ему никак нельзя свернуть шею. — Ну просто никак нельзя!

— Можно! — стоял на своем Нурмурад. — Ну-ка, называй его имя, бессовестная!

— Счастье, — сказала Айджемал с улыбкой. — Третий — это наше счастье. Мое счастье. Вот и все.

Она сказала это так, что у него вдруг беспричинно заныло, заныло сердце — как заплакал в нем кто-то маленький и беспомощный.

— Единственная моя… желанная моя… — шептал он, и руки его на ее теле были нежны, трепетны и целомудренны. — Единственная моя… желанная.

«Айджемал» — значит «лунная красота». Её держал в своих объятиях Нурмурад, и единственное, что он мог пожелать сейчас, это произнести непроизнесенное Фаустово заклятие: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно…» Звездное счастье свое держал он на ладонях, и губы его шептали нежные слова, шептали — как складывали лепестки розы на лунные груди любимой:

— Единственная… желанная…

И скажи кто-нибудь, что слова эти ложь, пусть невольная, неосознанная, призрачная еще, но — ложь, Нурмурад убил бы его на месте. И что сон пророческий — не поверил бы.