Вспомнилось, как потчевал он друзей, которые нет-нет да и забегали к ним. Алмаз встречал их с распростертыми объятиями, обязательно покупал выпивку. Однако чай заваривал пожиже и угостить старался чем попроще, похуже. Правда, лакомый кусочек он приберегал для нее, но ей этот кусок порой в горло не лез — словно ела ворованное.

И как при внезапном озарении увидела она истинный облик человека, с которым клала голову на одну подушку, — его мелочность, эгоизм, завистливость, упрямство, откровенно утилитарный склад характера. Все, что раньше было милым и расплывчатым, отклонением от нормы, сразу обрело жесткую четкость.

Охлаждение обрушилось с такой же стремительностью и силой, как и любовь.

Айджемал пыталась как-то барахтаться в этом потоке, чтобы спасти семью, которую уже не стоило спасать. Алмаз же, заподозрив вредное влияние тещи, стал под любыми предлогами задерживать жену, когда у той возникало намерение посетить родительский дом, — то больным притворялся, жалуясь на сердце, то «вспоминал», что именно на сегодня гостей пригласил, то еще какой-либо предлог находил.

Над всем этим можно было бы посмеяться, сохранив любовь. Но ее не было. И Айджемал постепенно обрела ту самую «спортивную форму», ту независимость суждений и поступков, которая была присуща ей до замужества. А, обретя эту форму, высказала Алмазу в глаза все, что о нем думала.

Она ожидала взрыва.

Бури!

Землетрясения!!!

Однако ничего похожего не произошло. Алмаз спокойно выслушал и так же спокойно резюмировал: «Я предполагал, что рано или поздно нам придется разойтись». Лучше б он ее ударил. Лучше б ногами топтал, чем эти мертвые слова произнести! «С квартирой и вещами решим немного погодя, — сказал он. — Надеюсь, ты не станешь настаивать, чтобы их судебный исполнитель делил?»

Нет, она не станет настаивать!

Она проплакала всю ночь, страстно ненавидя себя за то, что разрешила пробраться в свое сердце этому пустопорожнему ничтожеству. И ранним серым утром подхватила сына и — в чем была, пешком через весь город, — ушла к матери.

К удивлению Айджемал, мать встретила так, словно ждала ее прихода. Они погоревали вместе, поплакали обнявшись. А потом, за завтраком, мать сказала: «Ничего, дочка, не тужи, это ты нечаянно чужую долю подхватила. Сыщется и твоя».

Что ж, так оно и вышло — сыскалась.

Сыскалась ли?..

…Она забрала только свои личные вещи да вещи сына, хотя Алмаз всерьез, не для формы настаивал на разделе имущества и квартиры. А ей ничего не нужно было — побыстрее бы оставить опостылевшие стены, куда уж тут табуретки делить.

Около двух лет прожила она под отчим кровом, все это время настойчиво выбивая квартиру и в своем министерстве и в горжилуправлении. «Какая тебе колючка под седалище попала? — сердилась мать. — Живешь и живи, никто тебя не гонит. Одной мне, что ли, гонять во всем дому?» Айджемал возражала: «Это по закону дом брата. Вернется Атагельды — поздно будет о квартире хлопотать». «Поместимся, — успокаивала мать. — Когда он еще вернется из этой Сибири». Однако у Айджемал были свои доводы, о которых она стеснялась говорить матери, хотя ничего зазорного в них не было. Просто-напросто она верила в свою звезду, не собиралась жить грустной отшельницей и хотела иметь для этого возможности, которые дает собственный угол. В принципе мать помехой не была, она меньше всего желала для дочери одиночества. Однако принцип принципом, а детали деталями, и не всегда они удачно совмещаются в сознании женщины пусть и свободного образа мысли, но все же воспитанной на традиционных понятиях о том, что можно, что нельзя.

Помимо этого, Айджемал, на долгое время отгородившаяся своим болезненным увлечением от мира, жаждала контактов с ним, жаждала общества, сверстников, былой простоты и ясности отношений, тех маленьких, в сущности безобидных «безумств», без которых жизнь очень правильна и очень пресна.

В конце концов она добилась своего. Но за внука мать грудью встала: «Не отдам Язгельды! Я на пенсию только ради него пошла… Иди, веселись, завивай горе веревочкой, а он здесь останется. Чаще меня навещать станешь». — «Ладно, — сказала Айджемал, — пусть пока остается, там видно будет».

С Нурмурадом они познакомились на избирательном участке, которым она заведовала, а он время от времени наезжал, чтобы поинтересоваться работой агитколлектива от своего СМУ. А может, не только за этим наезжал, потому что всегда норовил задержаться возле заведующей, которая не возражала против отвлеченных разговоров и вообще была «свой парень». Постепенно знакомство переросло в дружбу, а дружба…

Словом, и оглянуться не успели, как поняли, что не могут жить друг без друга. Они не признавались в любви, не говорили чуточку смешных, наивных и нежных слов. Они и без того принимали друг друга. Нурмурад смотрел на Айджемал преданно и благоговейно, как на божество. И она молча, бережно, с недоверчивым изумлением несла в себе новое чувство. Она отдавала себе трезвый отчет во всем и не обольщалась особыми надеждами. Будь Нурмурад один, без родных, все выглядело бы иначе. Но Айджемал представляла, какая поднимется буча, если он рискнет привести ее в дом родителей. А она не хотела вносить разлад никуда, не хотела строить своё счастье на чьих-то слезах, на чьих-то бессонных ночах. Она просто любила — и принимала Нурмурада как дыхание, не строя на нем никаких корыстных расчетов. Однако в глубине души, рядом с крохотным угольком боли от будущей неизбежной разлуки, жила такая же крошечная и такая же жгучая надежда: а вдруг?

Нурмурад тянулся к ней нежно и трепетно. Он был переполнен своим чувством так, что уже не оставалось места для слов. И вслух его нежность выплеснулась, может быть, впервые в «ночь Аэлиты» — «единственная… желанная…». В ночь, когда их впервые коснулось зимнее дыхание лжи.

IV. УЛЬТИМАТУМ

На первый взгляд могло показаться, что в доме царят мир и благодать. Мать, двигаясь, как обычно, проворно и бесшумно, подавала на стол ужин, чай. Отец сидел в кресле и, сдвинув очки на кончик носа, читал журнал — во всяком случае, делал вид, что читает. Карагыз что-то шила.