Такой исход обусловлен многими причинами. Наиболее очевидная из них: размах плебейского насилия в 1525 г. заставил все прочие элементы общества сплотиться с целью его подавления. Не менее очевидно, что брат императора и регент Фердинанд, князья, некоторые из свободных городов вместе с новой и старой церковью имели превосходство в силе и институциональной легитимности над бродячими крестьянскими бандами. Но сравнение с гуситской Богемией раскрывает ещё более широкий спектр причин.

Во-первых, фактор удачи и личности. Томас Мюнцер не был Яном Желивским — человеком, обладавшим, при всём своём необузданном фанатизме, истинно лидерскими качествами и организаторскими способностями. Точно так же в рядах немецкого рыцарства не нашлось Яна Жижки, в лице которого немецкие Schwarmer обрели бы собственный светский «меч». Франц фон Зиккинген и Гёц фон Берлихинген — всего лишь мелкие кондотьеры. Ещё одно отличие заключается в том, что Лютер, харизматичный пророк германского движения, в отличие от Гуса, оставался в живых. При поддержке большинства церковных реформаторов он нарочито лишил восстание моральной легитимности, санкции Слова Божьего. В памфлете «Против разбойных и грабительских шаек крестьян», написанном в весьма суровых выражениях, Лютер напомнил заповедь Святого Павла: «Каждый да повинуется власти». Тем самым он всецело одобрил военные репрессии со стороны князей. В эпоху, когда Закон Божий служил для человека высшим законом, такой «идеологический» или культурный фактор имел огромное значение.

Во-вторых, на сцену выступают структурные факторы, начиная с новой теологии Лютера. Реформатор так яростно осуждал крестьян, поскольку справедливо подозревал, что их движение тяготеет к Мюнцеровой программе оправдания разрушением, а в его глазах подобная милленаристская пародия на Слово имела не менее сатанинскую природу, чем римский Антихрист. Короче, для Лютера в борьбе с крестьянами на кону стояло, ни много ни мало, будущее дела Божия в мире сем. Отрекшись от крестьян в 1525 г., Лютер начертал границу, за которую его Реформация не выйдет, дабы не впасть в ересь. И эта граница проходила между церковью, сосуществующей с обществом, то есть старым «христианским миром» в новой форме, и сектантским раздроблением единой церкви на основе мнимого вдохновения Святым Духом. Разумеется, князья и городские магистраты придерживались такого же взгляда на нерушимое единство церкви и общества. Хотя крестьяне разделяли кооперативно-ассоциативное представление о «хорошем» обществе, требуемая ими радикальная деконструкция церкви практически вела к её полной локализации и сектантскому сепаратизму.

В результате всех этих факторов в Германии не получилось Табора — только такие злополучные вспышки плебейского движения, как в Мюльхаузене в 1525 г. и особенно в Мюнстере в 1536 г. Не сложилось и ничего похожего на плебейско-патрицианский альянс Табора и Праги. На этот счёт Энгельс прав. Хотя он совершенно не понимал Мюнцера, поскольку не мог воспринимать его религиозные мотивы всерьёз, зато верно подметил, что система политических альянсов управляет революционным процессом. Реформация как революция была прервана из-за невозможности расширить её систему альянсов до включения туда самого радикального и демократического элемента. Любое революционное движение, которое преступает границы своего радикального потенциала, нуждается в союзе с плебсом, противоречащем естественным правилам политики [100] . В Богемии летом 1419 г. жгли монастыри, но это не примирило крупных магнатов и Прагу с императором Сигизмундом. Кромвелевская «армия нового образца» кишела демократами — левеллерами и индепендентами, но это не помешало её четырёхлетнему сотрудничеству с пресвитерианским парламентом из представителей высших классов. В августе 1789 г. во Франции горели замки, но это не затормозило реформаторской деятельности Законодательного собрания, не толкнуло его к Людовику XVI, а юристы-якобинцы не побоялись поднять парижских санкюлотов против всех врагов республики. Таким образом, главное объяснение неудачи в Германии заключается в следующем: лидеры чешского, английского и французского гражданского общества чувствовали, что им следует больше опасаться вооружённой силы прежнего повелителя, нежели плебейского буйства, а германские князья и городские магистраты видели более серьёзную угрозу со стороны сорвавшегося с цепи «простого человека», чем со стороны государя-императора. Реформация-революция против «первого сословия» так и не вышла за пределы этой основной цели, поскольку обладатели светского «меча» боролись за сохранение и расширение своих традиционных позиций.

Но удалось ли полностью убрать духовный «меч»? В конечном счёте лютеранская Германия осталась миром, где церковь и община продолжали сосуществовать нераздельно. Разумеется, духовный «меч» затупился, а светский, хотя бы на местном, если не на имперском уровне, приобрёл гораздо больше могущества, чем раньше, обеспечив себе право вмешиваться в церковные дела куда сильнее, нежели допустил бы Рим до 1517 г. Всё это означало для церкви существенное снижение авторитета и утрату мирского владычества. Тем не менее лютеранский пастор ещё не стал просто одним из лиц свободной профессии, хотя как человек с университетским образованием формально принадлежал к данной категории. Он имел призвание (Beruf), более высокое, чем обычное мирское призвание, которое, с точки зрения Лютера, должны исполнять все верующие. Его служба (Amt) состояла в том, чтобы проповедовать спасительное Слово Божье, это отделяло пастора от обычного христианина и возносило над ним. Несмотря на пониженный статус, протестантское пасторство осталось некой клерикальной кастой, напоминающей старое «первое сословие». Так что и в этом отношении Реформация-революция не имеет окончательного завершения.

Кто же в целом выиграл и проиграл в германской Реформации как революции? Из первоначального революционного всплеска победителями вышли городская верхушка на юге и местные князья в других регионах, особенно в центре и на севере. Главным проигравшим в этой фазе стал «простой человек». Однако в период консолидации, когда религиозные вопросы решались военным путём, города, при всей крепости их стен, не могли соперничать с князьями и все чаще терпели поражение. Впрочем, наибольшие потери в обеих фазах понесла церковь. Такие крупнейшие церковные владения, как Кёльн и Вюрцбург, сумели выжить ценой уступок княжеской гегемонии, но в прочих местах духовный «меч» сильно ослабел. Вообще так или иначе проиграли и император, и церковь, и города, и, конечно, «простой человек», а больше всего выиграли местные князья.

В итоге германскую Реформацию можно назвать первой «прерванной революцией» (revolutio interrupta) в периодичном европейском революционном процессе. Она представляет собой первый пример одного из главных вариантов базовой модели полной европейской революции, сложившейся в гуситской Богемии. Как мы увидим далее, этот вариант будет в основном характерен для Центральной Европы, особенно в 1848 г.

Со второй половины XVI в. августинианская теология кальвинизма и его революционная пресвитерианская экклезиология стали движущей силой протестантства в Европе, распространяясь из кальвинистской Женевы на восток в Польшу и Венгрию, на север в Нидерланды, Шотландию и Англию, а в следующем столетии и в британские колонии Северной Америки. В лютеранской Германии эта «вторая Реформация» приобрела такой важный оплот, как Пфальц, новое вероучение даже принял в качестве своей религии правящий дом Пруссии, которая в конечном счёте превратится в самое значительное из германских государств [101] .

Однако первого и на некоторое время наиболее заметного успеха «реформатская» церковь, как она сама себя называла, добилась на родине Кальвина — во Франции. С 1555 по 1562 г. кальвинистская доктрина проникла во все социальные классы, от знати и интеллектуалов до ремесленников и крестьян. Более того, в 1559–1562 гг. религиозный вызов совпал с системным кризисом монархического централизма, благодаря чему возникло базовое сочетание, которое в Нидерландах в 1556 г. и в Англии в 1640 г. породило настоящую революцию. Религиозное инакомыслие в пору своего расцвета охватывало до 10% населения [102] , в других революционных ситуациях, в частности при голландском восстании, такой критической массы хватало, чтобы меньшинство возобладало в обществе. Но, несмотря на подобную динамику, кальвинизм потерпел во Франции сокрушительное поражение, его революционный потенциал рассеялся за тридцать лет гражданской войны. Отсюда возникает большой вопрос: почему сила столь парадоксально привела к провалу? И что говорит нам этот провал о динамике европейской революции в целом?