Говоря откровенно, сильно больших надежд на прояснение институтских дел через расспросы Эммы я не питал — мне представлялось, что её специализация и принадлежность к прекрасной половине человечества как-то не способствуют вовлечённости в эти мужские ранговые заморочки. Нет, жизненный опыт приучил меня к тому, что в интригах многие милые дамы мужчинам сто очков вперёд дадут и тысячу тут же отберут, но всё же женщины часто и действуют исподволь, и результатов достигают неявных, когда не сразу и догадаешься, что вот эта скромная красавица на самом деле всем тут рулит — видал я и такое, не раз и не два видал. А у мужчин всё прямо, как на параде — все должны не только понимать, но и видеть, кто тут главный, ну и действия нередко столь же прямолинейные. Да, хитро маневрировать с выходом на фланги и в тыл мужчины тоже умеют, и ещё как умеют, но делают это опять же для продвижения вперёд, к ясно видимому и всеми понимаемому результату. Поэтому, повторюсь, на Эмму я особо не надеялся, просто больше расспрашивать в институте мне было некого.

Однако в который уже раз мне пришлось убедиться, что свою подругу я недооценил. Институтские расклады она понимала ясно и чётко, а её оценки и комментарии тех самых раскладов иной раз поражали своей выразительностью. А уж если добавить, что беседа наша проходила в комнате отдыха Эммы, куда женщина увела меня ранним утром, и освещение суровой институтской действительности перемежалось со всяческими приятными бесстыдствами, то впечатлений я набрался в немалых количествах, об их качестве же просто скромно умолчу…

Проще всего оказалось с Кривулиным. Он, как сказала Эмма, имея шесть из восьми признаков, просто боялся за своё душевное здоровье, а потому применять на практике те самые способности особо не рвался, но вот их изучению, а также систематизации полученных и ранее накопленных в институте знаний предавался с удовольствием и успехов в этом достиг немалых. Ну да, эти успехи я и по тёзкиному обучению у Сергея Юрьевича хорошо помнил. «Осторожность, постепенность и успех», — так определила подруга образ действий господина директора.

Хвалынцев же, по словам Эммы, никогда особо и не скрывал своего желания занять место директора института, а когда директором назначили Кривулина, Степан Алексеевич вёл себя так, будто состоял при Сергее Юрьевиче если и не официальным преемником, то уж правой рукой в любом случае. Почему Кривулин такое терпел, Эмма ничего определённого сказать не могла. Про Чадского сказала, что по её впечатлениям, он предпочёл бы, чтобы директором так дальше и оставался Кривулин, но Хвалынцева в его стремлениях никогда особо не окорачивал. Тут же, однако, Эмма оговорила, что впечатления такие сложились у неё не от личного общения с Чадским, такое случалось нечасто, а больше от институтских пересудов и слухов.

— То есть, получается, Хвалынцева в институте не так уж и любили? — озвучил я свой вывод из рассказанного.

— Не любили, — подтвердила Эмма. — Очень не любили. Думаю, за твоё здоровье у нас выпьют даже побольше, чем за упокой его души, — с лёгким смешком добавила она.

— А почему, кстати? — заинтересовался я.

— Ты же сам имел с ним дело, — напомнила женщина. — Там ещё тёмная история была… — она поморщилась.

— Какая? — что Эмма не горела желанием рассказывать, я, конечно, видел, но узнать всё равно хотелось.

— Да как тебе сказать… — видно было, что тема для женщины неприятная. — С сумасшествием Бежина, кузена Хвалынцева, всё как-то очень странно произошло… На Хвалынцева тогда многие косо поглядывали…

— Рассказывай, — потребовал я.

— Бежин как-то очень уж сразу с ума сошёл, — вздохнула она. — Я в душевных болезнях не очень-то понимаю, но осматривала его тогда первой, потом уже доктора из Алексеевской больницы [1] приехали, освидетельствовали его как положено. Но я в тот день с Бежиным долго говорила, он же, как и я, целительством занимался, так что о чём побеседовать, у нас с ним всегда было. Совершенно нормальный человек, ни малейших подозрений у меня тогда не возникло, а через полчаса меня вызвали его осматривать… Кошмарное зрелище было, должна сказать. Психиатры так к единому мнению о причинах такого внезапного сумасшествия и не пришли, хотя потерю рассудка единодушно признали.

— А не могло так быть, что Хвалынцев внушил кузену сумасшествие? — пришла мне в голову мысль, почти сразу переставшая казаться дикой.

— Не знаю, — с ответом Эмма несколько замялась. — Причины тогда не установили. Хотя… После Чадского и твоего тёзки я бы такое не исключала. Но там и другая странность была.

— И какая же? — как, оказывается, много можно узнать, выстроив цепочку вопросов…

— Месяца за два до того дня Хвалынцев начал жаловаться на необычное поведение кузена, — вспомнила она. — То есть не то, чтобы прямо жаловаться, он как бы случайно проговаривался, сразу начиная охать и просить, чтобы я молчала и никому ничего не говорила. И не со мной одной такое было. А я за те два месяца ничего подобного в поведении Бежина не видела. И когда с Бежиным это случилось, к Хвалынцеву у Фёдора Фёдоровича были вопросы, — это, стало быть, у бывшего директора Михайловского института.

— А что за вопросы? — рассказ Эммы становился всё интереснее и интереснее.

— Почему Хвалынцев не говорил ему, например, — да, в той ситуации вопрос более чем естественный. — Про другие вопросы не знаю, я и об этом-то только догадалась, но Хвалынцев тогда просидел у директора чуть ли не час.

— Ты поэтому опасалась, когда тёзку определили у Хвалынцева учиться? — припомнил я её предостережения.

— Да, — Эмма снова скривилась. — И так, вообще… Неприятный он… был.

Я собрался было поинтересоваться, в чём ещё эта неприятность Хвалынцева проявлялась, но тут проснулся дворянин Елисеев, обнаружил рядом с собой голую Эмму и беседа как-то сама собой прервалась. Потом пришлось подождать, пока тёзка воспользуется моей памятью, которую я ему открыл для знакомства с последними событиями, потом он всячески благодарил Эмму словами (ну да, благодарность делом он выразить уже успел), потом Эмма сказала, что пора приводить себя в надлежащий вид, чем мы все и занялись.