Я напряглась. Сердце забилось резко, как от укола. Но я не отвела взгляд. Наверное, из принципа. Наверное, от страха. Наверное, потому что так делают врачи, когда встречают нечто, что не могут вылечить.

– Ты врач? – спросил он. Голос хриплый, низкий, с надрывом, но цепкий, как стальной трос.

– Да, – я ответила, стараясь держаться ровно, не сдаваться, не показывать, как сжались руки.

– Ты спасла меня?

Я кивнула. Он и сам знал, что да. Но ему нужно было это услышать.

– Значит, теперь ты моя.

Я открыла рот, чтобы возразить. Чтобы сказать: нет, не твоя, я просто делала свою работу, я не остаюсь, я не прошу ничего. Но он продолжил:

– Ты слишком много видела.

Сказано было спокойно, без нажима. Как будто он обсуждает погоду. Или факт, что в супе мало соли. Но в этих словах не было ни просьбы, ни благодарности. Это не был торг. Это был приговор.

Я выпрямилась, словно от щелчка.

– Я хочу уйти, – произнесла я чётко. – Я сделала всё, что могла. Я не обязана здесь оставаться.

Охрана не шелохнулась. Давид, стоявший у стены, скрестил руки на груди и посмотрел на меня с выражением, в котором не было ничего – ни поддержки, ни насмешки. Только равнодушие.

– Домой. – я уточнила. – Я хочу домой. Сейчас.

Тишина.

Гия даже не приподнялся. Только едва повернул голову в мою сторону. Лицо бледное, губы сухие, глаза всё такие же тёмные – и всё такие же сосредоточенные.

Конец ознакомительного фрагмента.