Клуб любителей фантастики, 1963–1964

Аннотация

Журнал «Техника — молодёжи» был основан в 1933 г. Но, несмотря на почтенный возраст, «ТМ» был и остаётся одним из ведущих научно-популярных ежемесячных изданий России — живой легендой. А легенды — не умирают!

 

В антологии собраны фантастические произведения, опубликованные в журнале «Техника — молодежи» в 1963-64 годах.

 

 

 

* Э. Дубровский ПОРАЖЕНИЕ ГЕРАКЛА Техника — молодёжи № 1, 1963 Рис. Ю. Случевского Научно-фантастический рассказ ТРЕТЬЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ПРЕМИЯ Это был шар розоватого цвета. Из шара торчали голубые рычаги конечностей. Суровцев обошел вокруг монтировочного кронштейна, ткнул пальцем в цилиндрическую башенку сбоку шара. — А это что? — Зрение и слух, — сказал Лалаянц. — Н-да… — Суровцев поглядел по очереди на всех троих. — И как же вы его назвали? — Официально называется «экспериментальная белковоэлектронная»… — Стоп, стоп! Что вы со мной, как с ревизором, разговариваете? При чем здесь официально? — Знаете, что я вам скажу. — Тойво шагнул вперед и доверительно нагнулся к уху Суровцева. — Мы, конечно, не знаем, зачем вы приехали. Но я вам скажу — не ждите здесь хороших названий: меня затирают. Наш начальник Лалаянц меня затирает. «Папа», ты меня затираешь? Лалаянц стоял, прислонившись к косяку двери, усмехался в усы. Со своей блестящей лысинкой, черным бордюрчиком волос и мягкой усмешкой, он выглядел сейчас пожилым человеком, под стать Суровцеву. — Я предлагал назвать это — Маня, — сказал Тойво. — Не понравилось! Вячик Савченко предложил — Федя. Тоже отвергли. Слушайте, такое круглое, светлое, с ручками, конечно, Маня! Тогда я встал и сказал: «Пусть будет Гераклом». — Ну, и?.. — Суровцев поглядел на Лалаянца. — Ну, а что, — усмехнулся тот, — так и зовем: «Геракл». Хоть какой-то смысл есть. — Значит, ему предстоят подвиги? Сколько их там всего числится за Гераклом? — Подвигов не будет, — сухо сказал Лалаянц. — Будет рядовое рабочее испытание. Завтра. В монтажной, большой, без окон комнате, холодно горели светильники. Воздух отливал денатуратной голубизной и казался синтетическим. Лица у всех были неестественно белые, с синеватыми мазками губ. Светлый шар с повисшими конечностями светился легким мерцанием и выглядел более живым, чем стоящие рядом люди. Савченко обошел его и присвистнул. На боку шара почти во все полушарие была нарисована рожица. Черные брови и загогулина носа, синие кружочки глаз с толстыми ресницами, красный, полумесяцем, улыбающийся рот. Выражение у рожицы было глуповато-радостное. — Точка, точка, запятая… — сказал Тойво и хихикнул. Суровцев поглядел и тоже улыбнулся. Лалаянц нахмурился, на его большом с залысинами лбу морщины вспухли, как штормовые барашки. Тойво поднял руки. — Чесслово, не я!.. — Сотри это, — сказал Лалаянц. — Гуашь. — Суровцев колупнул пальцем крылатую бровь. — Слушайте, бросьте, ей-богу! Чудная морда! В коридоре шумели у приоткрытой двери лаборанты. Лалаянц не пустил их в монтажную: не хотел делать из испытания спектакль, Лалаянц погрозил лаборантам, потер лысинку ладонью и усмехнулся. — Вот черти!.. Ладно, начнем. Он взял в руки красную коробочку и нажал клавиш. Радиосигнал проник через стенку шара и включил там, внутри, аккумуляторы. Ничего не произошло, шар остался неподвижным. — Ты слышишь меня, Геракл? — спросил Лалаянц. В коридоре мгновенно смолк шум, и в тишине монтажной густой голос произнес: — Да. — Тебе надо сойти с кронштейна на пол. Сделай это. Синеватые блестящие конечности с вздутиями шарниров пришли в движение, шар шевельнулся, наклоняя башенку вправо и влево, как бы осматриваясь. Затем быстрыми, почти неуловимыми движениями, перехватываясь за перекладины кронштейна, скользнул вниз и замер на трех своих нелепых ногах. Верхний край шара был на уровне плеч Лалаянца. Лалаянц пошел к двери на террасу, а за ним мягко и легко двигался Геракл. Лалаянц сел в кресло посреди террасы. Геракл встал перед ним, опустив руки и не шевелясь. — Я буду задавать вопросы, Геракл. Ты будешь отвечать. — Я понял, — сказал Геракл. — Сложи 248 и 514, потом вычти из результата 817. Геракл молчал. — Почему ты не отвечаешь? — тихим напряженным голосом спросил Лалаянц. Тойво подался вперед. У Савченко приоткрылся рот. — Вопроса не было, — сказал Геракл. Лалаянц откинулся назад, вытер шею платком и, оглянувшись, смущенно усмехнулся. Потом спросил: — Сколько получилось после вычитания? — Минус 55. Потом Лалаянц задавал еще разные вопросы — по географии, истории, потом Геракл писал под диктовку. И странно было видеть его голубоватые, без суставов пальцы, держащие карандаш. Отвечал Геракл быстро, четко, сухо. — Каким образом он все это умеет? — спросил Суровцев. — У него небелковый «мозжечок», полупроводниковый, и все проводящие двигательные пути в конечностях тоже электронные, — сказал Савченко. — Ну, мы сначала долго тренировали их — ходьбу, разные движения рук, еще когда белковые части мозга не были смонтированы. — Вячик, так сказать, вырабатывал условные рефлексы у шасси, — сказал Тойво. — А в блок памяти — есть там такой, тоже небелковый — заложили знания языка, математики, истории, географии. Элементарные… Лелеянц тем временем выкатил из угла террасы тумбочку в белом кожухе с клавиатурой и пультом. — Это что? — спросил Суровцев. — Квантовый вычислитель, — сказал Тойво. — Геракл! — Лалаяиц положил на столик перед Гераклом желтую карточку. — Прочти эту задачу и реши ее. Ответ напишешь здесь, на листе бумаги. Он отошел к вычислителю и вложил в него перфоленту. — Это что? — спросил Геракл с такой же интонацией, как и Суровцев. Суровцев хмыкнул, у него покраснели уши. Лалаянц помедлил с ответом. — Это машина… Она умеет решать задачи. Она будет решать одновременно с тобой. Вычислитель решил задачу за семнадцать секунд. Геракл с карточкой в руках оставался неподвижным более двенадцати минут и только потом написал ответ. — Мы не стремимся к точности, — сказал Лалаянц, — Пока надо просто посмотреть, как все это работает по сравнению с обычными машинами. У нас локальная задача: проверить возможность применения живых синтетических белковых блоков в комплексе с квантовыми и полупроводниковыми. — «Папа», — сказал Савченко, — ты говоришь, как Геракл. — Но тот лаконичней. — Тойво потянул Лалаянца за рукав: всем не терпелось увидеть ответ. Ответ был правильный. Лалаянц победоносно посмотрел на Суровцева. — Задачка была на уровне третьего курса математического вуза. А у Геракла среднее образование. Представляете! Геракл, напиши, как ты искал ответ. Только главные формулы. Когда Геракл исписал несколько листов, Лалаянц подчеркнул одну из формул. — Ты не знаешь этой формулы. — Она существует, — сказал Геракл. — Но ты ее не знаешь. Покажи, как нашел ее. Геракл исписал еще лист, несколько строчек остались пустыми. — Здесь не могу написать. — Все! Молодец! — Лалаянц схватил лист и взмахнул им. — Нет, вы понимаете? Вы понимаете?! Леонид Сергеевич, вы заметили? Это же… Он придумал — понимаете, придумал! — дифференциальное исчисление! А написать не может! — Высшая математика создана за десять минут! — крикнул Савченко. — Тихо, граждане! — Тойво кивнул в сторону Геракла. — Дайте человеку отдохнуть. За обедом Суровцев сказал: — Вот что, товарищи. Я понимаю: одним этим испытанием вы не ограничитесь. Экспериментировать вам разрешено пока только с узкоматематическим мышлением. Остальное — табу. Но вы табу нарушили. Тем важней нам вместе посмотреть, что он может, ваш Геракл. Я прошу разрешения присутствовать и на дальнейших испытаниях. Лалаянц отложил вилку, которой исчертил перед собой всю скатерть. — Хорошо. Оставайтесь. После обеда Лалаянц сказал Суровцеву: — Будем наблюдать его в разных ситуациях. Нам ведь важно узнать, создают ли наши живые белковые «детали» что-нибудь надмашинное. Сколько мы ни бились, не могли придумать хороший тест на «духовность». Лалаянц включил Геракла и, сев напротив него, спросил: — Чего ты хочешь? — Хочу гармонии. Хочу стройно сочетать… — Несколько общо, — сказал Савченко. — Мысль правильная. Он подсказывает нам тест. Принеси-ка, Вячик, магнитофон и побольше записей. Начали с «Рушника», любимой песни Лалаянца. Потом Слушали «Шестую» Чайковского, потом Прокофьева, Скрябина. Геракл не шевелился, молчал. — Это гармонично, — сказал Лалаянц. — Тебе нравится? — Нравиться — быть по вкусу, — заявил Геракл, — располагать к себе. Вкус — это чувство, понимание изящного. Чувство — это способность воспринимать внешние воздействия. Я воспринимаю звук — значит он по вкусу, значит он нравится. — Педагогическая академия сработала, — грустно сказал Тойво. Он включил перемотку магнитофона, и визгливые, оборванные звуки наполнили террасу. У Геракла зашевелились пальцы. Руки начали медленно сгибаться и разгибаться. — Ты хочешь слушать это? — быстро спросил Лалаянц. Геракл молчал и был опять неподвижен. Все переглянулись. Срочно записали в механической мастерской самый резкий звук, какой смогли получить, — визг фрезы, неплотно прижатой к тонкому стальному листу. На террасе пустили запись через усилитель. Звук вибрировал; казалось, сам воздух уплотнился и бьется, прогибается, натянутый до предела, готовый со звонким треском разорваться на упругие звенящие куски. Геракл быстро зашевелил пальцами и двинулся вдоль стен террасы, словно поплыл над полом, плавно убыстряя движение. Он прошел вдоль всех окон и скользнул в открытую дверь на поляну, огороженную редкими высокими елями. — Камеру! — опомнился Лалаянц. Савченко сбегал за киноаппаратом, а Геракл в это время уже танцевал на поляне. Над густой травой все быстрей и быстрей летал розоватый шар с намалеванной на нем ухмыляющейся рожей. Синеватые суставчатые конечности невообразимо изящно двигались вокруг шара, проносили его над неровностями и камнями легко и идеально ровно, словно шар летел в мощной струе воздуха. Над поляной бился визгливый звук, он разносился по ущелью, достигая озера, и отдавался назад от дальнего отвесного его берега. Лалаянц, побледнев, следил за Гераклом сузившимися глазами. Звук оборвался, и тишина наступила внезапно, как взрыв. Геракл взвился над поляной, раскинув руки. Мелькнули ноги, напряженно вытянутые, как в прыжке у волейбольной сетки. Шар упал в траву, ноги спружинили, бросили его в сторону, и Геракл с низким глухим воем понесся к краю поляны, к красноватой испещренной лишайниками глыбе. Прежде чем бросившийся к столу Лалаянц успел схватить красную коробочку и нажать клавиш, Геракл, цепляясь срывающимися конечностями, уже лез на скалу. С треском сломался куст барбариса, и Гервкл, сверкнув безумной улыбкой, упал на камни. — Почему это на свете существуют вечера? — спросил Тойво. Он сидел в низком кресле, вытянув длинные ноги чуть не на середину холла. — Завтра утром я уеду… — сказал Суровцев и отложил газету. — Ногу Гераклу ремонтировать еще долго. — Вячик ночи напролет сидеть будет, пока не починит, — сказал Тойво. Лалаянц пожал плечами, показывая, что уж он-то Суровцева задерживать не собирается. — Ну чего ты, «папа», расстраиваешься? — спросил Тойво. — Подумаешь, малость покалечился! Перекинем пару белковых молекул… — Прежде чем я уеду, — сказал Суровцев и встал, — я хочу рассказать вам кое-что о последних работах у нас в институте. Мы пока еще ничего не публиковали… — Да? Интересно, — бесцветным голосом сказал Лалаянц. Суровцев подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу, сказал не оборачиваясь: — Попытки моделировать целостный живой организм обречены на неудачу. Если хотите, выслушайте почему. — Ну? Суровцев вернулся к своему креслу и присел на подлокотник. — Давно уже в разной форме высказывались предположения, что высшему этапу развития материи соответствует особая форма ее, особый вид энергии, какие-то неизвестные силы, излучения и тому подобное. Упиралось все дело в то, что никакими приборами обнаружить эту энергию, эти излучения не удавалось. Мы начали исходить из мысли, что энергия живого может обнаруживаться, улавливаться только живым же. Не буду сейчас подробно рассказывать. Скажу только, что нам удалось создать своего рода живой аппарат, знаете ли, живую клетку, улавливающую и регистрирующую «лучи жизни», если говорить языком фантастов. То есть впервые было экспериментально показано наличие чего-то такого, прежде неуловимого. Дальше — больше, ниточка была у нас а руках. Теперь можно считать доказанным, что существует особое поле, как ядерное, как гравитационное, но более высокоорганизованное. Мы назвали его биополем. Дело представляется так, что уже простейшие единицы живого — две молекулы ДНК — обладают таким полем. Тут еще не все ясно… Поле очень своеобразное: оно как бы вмещает, аккумулирует информацию. Чем больше информации получило поле из среды, тем оно совершенней. Процесс накопления информации, совершенствование поля — и есть развитие. Не знаю, как вам, мне стало в первый момент страшновато, когда я вдруг увидел, что такие гигантские загадки, как развитие, эволюция, жизнь, сводятся к вполне осязаемой, количественно измеримой, простой, по сути дела, субстанции. — Ну, ну, дальше! Суровцев улыбнулся их нетерпению и продолжал: — Биополе не экранируется, как и гравитационное. Хотя возможно, что достаточно толстый слой живых организмов и может задержать эту энергию. — Так если оно не экранируется, — Лалаянц вскочил и забегал по комнате, — то возможна связь биополей в пределах Галактики! — Но-но-но!.. Спокойно. Лучше вернемся к Гераклу. — Теперь все ясно, — сказал Тойво. — Мы, конечно, не сможем создать в нем человеческое поле. — Теоретически, философски, — сказал Суровцев, — с Гераклом все выглядит так: человек познаваем — значит, его можно создать. Принципиально, теоретически это возможно. Но, смотрите, мы копнули поглубже, и какая глубина открылась нам с этим биополем. «Дальше в лес — больше дров», великая народная диалектика! И мы не гарантированы, что нам не откроются еще такие глубины, о которых сейчас и подумать нельзя! Теперь о ближайших перспективах, если хотите. Применение в кибернетике живых белковых «деталей» дело перспективное. И двух десятков лет не прошло, как возникла кибернетика, а у вас уже великолепные вещи получаются. И все-таки… И все-таки машина сможет имитировать те или иные чувства, но никогда не получится у вас гармонического их сочетания. Вот в чем штука! Дело в гармонии. Прав Геракл, что хочет ее. Вы поймите, даже какой-нибудь фантастический дикарь на необитаемом острове, одичавший человек, вырванный из общества, утративший интеллект, никогда не превратится в машину. Создать белковую машину с биополем, похожим на человеческое, можно единственным путем: из яйца. Гераклы должны воспринять всю генетическую информацию из глубин поколений и пройти человеческие стадии развития, что пока возможно только биологическим путем. Суровцев подошел к столу, выпил залпом гранатовый сок и задумчиво покрутил перед глазами стакан. — Вот так-то… Лалаянц стоял у окна и глядел в темноту, на неясные контуры елей и белые пятна света, упавшие на траву из окон. Тойво не донес зажигалку до сигареты и, не мигая, смотрел на огонь. Суровцев подошел к Лалаянцу и тронул его за плечо. — Вы добились многого с Гераклом. Но… Я ведь не зря, знаете ли, этими вашими опытами заинтересовался. Это именно то, что нужно сейчас нам, чтобы двигаться дальше. Ваша полубелковая машина и наша клетка — биоприемник. Надо объединиться. — Мы закончим с Гераклом, — глухо сказал Лалаянц. — Сначала надо сделать здесь все, что возможно. — Естественно, бросать нелегко. Все же, если надумаете, позвоните мне в Новосибирск, в Институт цитофизики. А я уж подготовлю вверху… — Все это очень хорошо, — сказал Тойво. — Только грустно, что любовь может оказаться всего-навсего напряжением поля или каким-нибудь вращающим моментом. Прошло несколько дней с отъезда Суровцева. Настроение у всех было неопределенное. Геракл ходил по комнате. Вылеченная «йога» не отличалась от двух других: система координации работала нормально. — Пойдем на озеро, — сказал Лалаянц. — Он там еще не был. Как-то он должен же воспринимать все окружающее, пусть и по-своему. Надо пробовать. Только смени ему питание в правом блоке. Тойво подошел к Гераклу И вытащил из паза сбоку шара белый цилиндрик с красным колпачком — отработанную обменную батарею. Быстро достал из кармана куртки несколько таких же, выбрал одну и вставил в паз, а остальные спрятал в карман. — Что это? — спросил Геракл. — Бутерброды, — мрачно ответил Тойво. — Не понял. — Без этих трубочек тебя вообще не будет. Ты станешь простым утюгом. Тут твоему белку и еда и воздух. Жизнь, одним словом. — Жизнь, — сказал Геракл. — Это особая форма существования и движения материи. — Все-таки он симпатяга, — вздохнул Тойво. — Все понимает. К озеру шли гуськом. Геракл — позади. Девушку все увидели одновременно — верней, ее белую шапочку. Шапочка рассекала зеленые волны метрах в восьмидесяти от берега. — Я же запретил купаться! — сказал Лалаянц. — Вода ледяная. — Налицо двойное нарушение, — сказал Вячик. — В рабочее время и… Это уж не твоя ли Инга? — Я их сегодня отпустил раньше, — сказал Тойво, краснея. Лалаянц ударил кулаком по ладони: — Тойво, позови ее! Шапочка вдруг скрылась под водой, снова появилась, снова скрылась, высунулась рука, ударила по воде, и слабый крик долетел до берега. Тойво, остановившимися глазами глядя на озеро, почему-то стал быстро-быстро застегивать пуговицы куртки. Савченко рванул с себя свитер, торопливо сбросил ботинки, но, прежде чем он успел прыгнуть в воду, Тойво, как был, в одежде и обуви, плашмя плюхнулся в озеро и быстро поплыл, резко выбрасывая длинные руки. Савченко прыгнул вслед. Геракл стремительно шагнул к воде, вошел в нее и, когда розовый шар лег на воду, стал равномерно взмахивать всеми пятью конечностями. Он не сразу научился грести, менял движение рук, но вот поплыл все быстрей и быстрей. Вячик обогнал Тойво, он уже приближался к девушке. Тойво плыл все медленней. Геракл быстро догонял его. Потом они поравнялись. Геракл поднял руки и накрыл ими Тойво. Там началась какая-то возня. Тойво исчез под водой, потом, барахтаясь и отбиваясь, вынырнул со сдавленным криком. Шар плясал на волнах рядом с ним, охватывая его голубыми руками, как щупальцами. С берега была видна его ярко-красная бессмысленная улыбка. Лалаянц побежал к воде, но тут Геракл опять мощно заработал конечностями и двинулся к берегу. Тойво, высоко поднимая лицо над водой и отфыркиваясь, поплыл за ним. Савченко тоже повернул назад, поддерживая девушку, которая медленно плыла на боку, не вынося рук. Лалаянц сел на траву и стал смотреть на Геракла. Тот достиг мелководья и пошел к Лалаянцу. В голубой руке он нес две трубочки — запасные обменные батареи из куртки Тойво. Он остановился перед Лалаянцем и четко сказал: — Бутерброды. Я не буду утюгом. Я горд, что остался Гердклом. Гордость — это… Лрлаянц вынул из кармана красную коробочку и нажал клавиш. Геракл умолк. Тяжело дыша, подошел Тойво в потемневшем, тяжелом от воды костюме. Он опустился рядом, молча взял у Лалаянца сигарету, закурил. Так они сидели рядом и молчали, а перед ними торчал на синих раскоряченных рычагах большой шар розового цвета. Потеки размытой гуаши сползали по нему вниз, и в траву падали грязные капли. Вместо рта осталось красное неровное пятно, и углы его презрительно опустились. — Черт знает чем занимаемся! — сказал Лалаянц. — Да уж… — Тебе не кажется, Тойво, что нам надо заказать разговор с Новосибирском? В. Кайдош ОПЫТ Техника — молодёжи № 2, 1963 Рис. Ю. Случевского Фантастический рассказ-памфлет МЕЖДУНАРОДНАЯ ПРЕМИЯ Чехословакия Вверху теперь горели звезды, восхитительные мигающие точки на темном фоне. Глубоко внизу плыла поверхность планеты, на которой не бывал еще никто из обитателей планеты Коры. Me Фи несколько раз прикоснулся к кнопкам на своем широком поясе. Ответом были легкие толчки. Он падал уже в другом направлении. На этой стороне планеты была ночь. Он падал во тьму, скользя по незримой нити, направляемый автоматами туда, где была наибольшая надежда на успех. Путь Me Фи вел к самому ученому человеку на планете. А на планете — на Земле — был в то время год 1347-й. Сводчатый потолок комнаты покрывали паутина и мрак. В этот ночной час тьме не было покоя в пристанище науки. Тьму то и дело разрывали желтые, сине-зеленые или красные вспышки, отблески пламени на сводах над очагом. Среди тигельков и реторт бегал мелкими шажками старик. Его тень смешно подражала всем его движениям, живописно изламываясь на многочисленных углах и выступах комнаты. Пахло дымом, старой кожей и плесенью от беспорядочно разбросанных по разбитому кирпичному полу огромных книг, переплетенных в свиную кожу. Пронзительно пахло сернистыми парами и ароматными травами — шафраном и лакрицей. — Аркана, возвращающая молодость, — шептал старик, — эссенция четырех стихий, падающая с утренней росой на цветы, посланная полной луной или зеленой звездой, ты вернешь мне жизнь… жизнь, молодость, красоту… — И он пылко твердил слова заклинаний, тщетных и напрасных, ибо никакая мудрость фолиантов не может остановить течение времени. Глаза у него были старые, усталые, окруженные веерами морщин. Он все изучил, все узнал, асе сохранила его огромная память: древние знания халдеев, смелые открытия Альберта Великого, туманные глубины мистики, безнадежную тоску мавританских ученых по чудесному безоару… «Ах, — покачал он головой, — все это только мечты. И зачем они вообще, если жизнь безостановочно уходит, как песок в песочных часах?» — Вагнер! — позвал он, прислушиваясь к ночной тишине. Трижды окликнул он своего помощника, но никто не отозвался. — Спит, как животное, этот деревенский купец, путающий знание с мелочной торговлей, — пробормотал он и шагнул к двери… Но тут вспыхнула ослепительная молния, серые своды превратились в светящийся хрусталь, и в центре возник фосфоресцирующий туман. Старик ошеломленно замигал, но свет постепенно угасал. Узловатыми руками, весь дрожа, старик ухватился за стол. Его бледные губы беззвучно повторяли: «Изыдь…» Отблеск огня заиграл на высокой фигуре посреди комнаты. Ее одежда мерцала и трепетала, как разлитая ртуть. Самым удивительным было лицо незнакомца: свет очага превратил его из оливкового в темно-серый. С плоской маски смотрели трехгранные зеленые глаза. Лицо было без носа и рта, а металлический голос раздавался из овальной дощечки на груди. Дощечка светилась — в ней волновался красноватый туман. — Привет, прославленнейший доктор, — прозвучал по-латыни мертвый, ровный голос. — Привет… — прохрипел старик, потом вздрогнул и вскричал: — Изыдь, сатана! — и перекрестился. Но видение не исчезло. — Я пришел, — продолжал голос, — пришел к тебе, как ученый к ученому. Я хочу, чтобы ты меня выслушал. Это будет для блага. Тебе и другим… Старик справился с первым волнением и впился взглядом в странное лицо незнакомца. Да, сомнений нет — то, как он появился, как ведет себя, как говорит… это он, он, тот, чьего имени нельзя произнести безнаказанно, это он! Металлический голос незнакомца колебал комнату и развевал паутину. Хотя он говорил понятным латинским языком учености, старик не понимал многого. Незнакомец говорил, что пришел, чтобы узнать жизнь этой планеты, чтобы дать знания людям… — Да, да, — кивал головой старик, но слова проходили сквозь него, как игла сквозь воду. Так велик был его ужас, и так велик восторг при мысли, что пришел некто, могущий исполнить все его самые тайные желания… — …А ты мне в этом поможешь, — закончил незнакомец. Дощечка у него на груди заволновалась и подернулась серым. Старик крикнул хрипло: — Хочу стать молодым, ибо молодость даст мне то, чего не дали знания! Зеленые глаза незнакомца внимательно вглядывались в него. — Я хочу быть опять молодым, как много лет назад, хочу жить и познавать все снова, — добавил старик. — Ценность, — заговорил металлический голос, — ценность заключена в познании. Я предлагаю тебе знания, с помощью которых ты избавишь других от болезней и злобы… Молодость… Зачем тебе она? Старик выпучил глаза. — И ты спрашиваешь, господин? — Лицо у него задергалось. — Молодость — это весна, кипение крови в жилах, будущность… Молодость — это плодородная почва, куда падают семена знаний… А ты спрашиваешь, зачем мне молодость! Me Фи произнес: — Я не могу остановить время. Могу лишь придать твоему телу свежесть с помощью веществ, которых ему не хватает. Но старик уже не слушал его. Он плясал по комнате, хлопал в ладоши и вертелся, опьянев от радости. Тишина заставила его очнуться. Он быстро оглянулся. Незнакомец стоял в конусе лучей, а гребневидное украшение у него на шлеме — аппарат для связи со звездолетом — сыпало фиолетовыми искрами. Глаза перестали светиться и словно закрылись. Через минуту Me Фи снова открыл глаза и сказал: — Дай мне своей крови. — Для подтверждения договора? — в страхе шептал старик. Но мысль о близком счастье отогнала сомнения, и он кивнул. Кровь Фауста — а это был он — была нужна Me Фи для анализов, и он набрал ее тонкой иглой в блестящий шприц. Фауст очень изменился. Биоанализаторы провели сложный анализ его соков, а синтезаторы создали препараты, повысившие у старика обмен и превратившие его в статного мужчину, пышущего здоровьем и энергией. «Теперь, — говорил себе Me Фи, — настает время, когда он захочет выслушать меня». — Ваш мир плох, иллюстриссиме, — говорил он. — Император, и короли, и князья жестоко угнетают вас, обращаются с вами, как с рабочим скотом. Люди трудятся до упаду, а плоды их труда идут на войны. Вы сгораете на огне собственного неведения, а вам остаются только дым и пепел. — Так велит бог, — отвечал доктор и поправлял бородку, он красовался в щегольской шляпе, на красном шарфе у него висел длинный блестящий меч. — Добрый христианин заботится не о земной жизни, а о вечном спасении. — Мне кажется, — медленно произнес Me Фи, — что я ошибся, когда отдалил его от тебя. — И указал на шприц. Правая рука Фауста отскочила от бородки и начертила в воздухе крестное знамение. Голос был смиренный: — Я грешен. Но я хочу проникнуть глубоко в корень загадок, потому и пре ил вернуть мне молодость. Me Фи улыбнулся. — Пока что ты проникаешь глубоко в женские сердца. Это нехорошо. Ты говорил, что брату Маргариты не слишком нравятся подарки, которыми ты добился ее благосклонности. Мудрый избегает опасности, а ты ее ищешь. — Я не боюсь, — доктор положил руку на рукоять меча. — Вот что меня защищает. — А наука? Почему ты не отдаешь силы устранению того, что гнетет ее? Фауст пожал плечами. — Потом… Когда дверь за ним закрылась. Me Фи заиграл на клавиатуре своего широкого пояса. Путь тоннелем нулевого пространства был мгновенным — материя, стены, расстояния таяли перед мощным электромагнитным полем, которым снабдили его на Коре для полной безопасности. В неприступной пещере, в глубине густых лесов, где раздавались только крики орлов и волчий вой, Ме Фи устроил себе временное жилище и лабораторию. Тут он собирал сведения от телеавтоматов, невидимые глаза которых носились над городами и селами, светясь рядами экранов и жужжа записывающими кристаллами. Куда приведет его пребывание на этой странной планете?.. Старт, короткая тьма в глазах у Ме Фи, потом сумрак… Красноватый жар очага, разбросанные книги, а посреди них доктор. Некоторое время оба молчали. — Послушай, — произнес Me Фи, — ты сделаешь для меня кое-что. Me Фи знал, чего он хочет. В городе была чума. Ее несли закутанные люди на носилках, с которых торчали желтые, костлявые ноги, изъеденные болезнью. Ее несли тучи воронов над грудами непогребенных трупов. Заупокойный колокол отбивал такт этому страшному призраку. Забытые двери были покрыты белыми крестами, отовсюду поднимался запах разложения. Ужас смотрел с исхудалых лиц, и священники в полупустых церквах служили реквием в тишине господнего отсутствия. Двое прохожих прошли покинутыми воротами под угасшими взглядами стражников, неподвижные руки которых не выпустили оружия даже после смерти. Тот, что был повыше ростом, задрожал от внутренней возмущения. — Я не пойду дальше, — сказал он. — Ты знаешь, что нужно делать, знаешь, как найти меня. Фауст кивнул: зрелище смерти не волновало его. Он шел дальше по тихим улицам, огибал лужи, отскакивал от голодных собак. Он постучался в ворота дворца. Долгое врем ему отвечало только эхо, потом засов отодвинулся, и ворота приоткрылись. — Я врач, — быстро произнес Фауст. — Тут исцеляет только смерть, — быстрым шепотом ответил слуга. — У князя заболела дочь, он никого не принимает. Уходи. Доктор сунул ногу между створками двери. — У меня есть средство против чумы, скажи это своем господину. Дверь приоткрылась больше, выглянула растрепанная го лова с острым носом. В глазах было недоверие. — Ты дурак или… — В руке сверкнула пика. Доктор отскочил, но не сдался. — Я думаю, князь не захочет, чтобы его дочь умерла, — сказал он и повернулся, словно уходя. Слуга нерешительно глядел ему вслед, потом окликнул. — Погоди, я скажу о тебе. Князь был утомленным стариком в длинной парчовой одежде, расшитой золотом. На тяжелом столе стояла чаша в которой дымилось вино. На лбу у князя лежал компресс, пахнущий уксусом. — Если ты говоришь правду, — медленно произнес он, — то получишь все, чего пожелаешь, если нет, тебя буду клевать вороны на Виселичной горе. Итак? Доктор улыбнулся. — Я не боюсь. Князь смотрел не него, медленно гладя бороду, иногда нюхая губку, смоченную в уксусе. — Дочь заболела перед полуднем, она горит, как огонь и бредит… Отец Ангелик дал ей последнее помазание. Ты хочешь попытаться? — Веди меня к ней, — ответил Фауст. Тонкая игла шприца слегка прикоснулась к восковой коже. По мере того как по ней струилась серебристая жидкость под кожей вырастало овальное вздутие. Доктор разгладил его и обернулся к князю. — Теперь она уснет, — сказал он. — Через час жар у нее прекратится, но до вечера она должна спать. Она выздоровеет. Взгляды присутствовавших следили за ним с суеверным страхом — его уверенность убеждала. Ему верили, как он верил Me Фи, но шаги стражи перед запертой дверью комнаты, в которую его потом ввели, отзывались в душе тревогой. В конце концов у врага есть тысячи путей, и замыслы его коварны. Время шло, а в мыслях у Фауста бились упреки и страх. Он беспокойно вертел в руках яйцеобразный предмет из голубовато-сияющего вещества; нажав красную кнопку на его верхушке, можно было вызвать Ужасного… но доктор не смел ее нажать. Когда стемнело, загремел ключ. Слуги внесли блюда и запотевшие бутылки. Они поклонились ему, и это вернуло ему уверенность. Он ел и пил, и ему стало очень весело. Потом он снова стоял перед князем, и у старика не было ни компресса, ни губки. Он смеялся и предложил доктору сесть. — Прости, почтенный друг, тебе пришлось поскучать… Дочь моя спит, и лоб у нее холодный, тебя, наверное, послал всемогущий. Священник в черно-белой сутане кивал в такт благодарственным словам. Доктору стало неприятно. — Ах, нет, нет, ваша светлость. Это долг христианина и врача помогать страдающим… — Достоин делатель мзды своей, — бормотал монах. Князь всхлипнул. — Ты великий человек, доктор… Есть у тебя средство, чтобы отогнать болезнь заранее? Люди у меня умирают, и поля опустели — кто их будет обрабатывать? — А кто заплатит десятину? — спросил монах, перебирая четки костлявыми пальцами. — Есть у тебя такое средство? — настаивал князь. — Есть, — ответил доктор, и глаза у него алчно заблестела. — Но с условием… — Согласен заранее, — начал было князь, но монах сжал ему руку и спросил: — С каким, милый сын мой? — С тем, что вы создадите рай на земле. Молчание. Князь переглянулся с монахом. Доминиканец перекрестился и провел языком по губам. — Мы не печемся ни о чем другом, сын мой. Доктор нажал кнопку на яйцевидном предмете и положил его на стол. — Тот, кто примет мое лекарство, забудет обо всем, что было, — сказал он. — Его мысль станет чистой, как неисписанный пергамент. Тот, кто примет мое лекарство, не будет знать болезни, и его уста не произнесут слов лжи… — Когда грозит смерть, то это условие не тяжело, — сказал князь. Но глаза у монаха сощурились. — Только бог всемогущий имеет право решать о мере страданий, которыми грешники покупают свою долю в царствии небесном. И не человеку изменять его пути. От чьего имени ты говоришь, доктор? — неожиданно прошипел он… Доктор окаменел, по спине у него прошел холод. Во что втянул его таинственный посетитель? Иногда он не сомневался в том, что это дьявол, иногда его речи звучали, как райская музыка. Но разве сатана не сумеет превратиться в агнца, чтобы скрыть свои волчьи зубы? Князь поднял руку, и лоб у него стянулся морщинами. — Ты говоришь, они все забудут… Это значит — забудут и то, кто господин и кто слуга, забудут о податях, и десятинах, и о ленных обязанностях?.. Доктор наклонил голову. — Только бог может править судьбами людей, — строго произнес монах, впиваясь взглядом в лицо князя. — А тот, кто своевольно захочет вмешаться в дела божьего провидения, пойдет в адский огонь и в море смолы кипящей… Так вот, если они забудут, что должны служить тебе, Альбрехт, — насмешливо обратился он к князю, — то кто будет защищать тебя? Кто защитит тебя от мести врагов? Да и ты был бы рад забыть о многом, правда? — Его аскетическое лицо скривилось в усмешке. Монах обратил свой горящий взгляд к доктору. — А тебе, посланец темных сил, я говорю тут же и от имени божьего, что скорей позволю всему населению города умереть от чумы, чем позволю тебе закрыть им путь к вечному спасению… Князь опустил глаза и слабо кивнул. Доктор весь дрожал, он медленно отступал к двери, но сильные руки схватили его и снова подтащили к столу. Мрачное лицо доминиканца не предвещало ничего доброго. — От чьего имени ты говорил? Кто тебе дал волшебное средство? Кто приказал тебе смущать добрых христиан? Фауст знал — тот, кого инквизитор так допрашивает, уже не сможет оправдаться. Он кинулся к столу, где пылало голубое яйцо, но монах оказался быстрее. — А, — вскричал он, — так это и есть дьявольский амулет? — И, сильно размахнувшись, швырнул яйцо о каменный пол, так что оно разлетелось на тысячу осколков. По комнате прошла какая-то волна, словно отзвук далекой музыки. Доктор упал в кресло, побелев как мел. Он понял, что погиб. — Это не я, я не хотел, нет, — бормотал он, и по щекам у него текли слезы. — Это он меня соблазнил, он, дьявол… Он вернул мне молодость, молодость… — Он положил руки на стол и уронил на них голову, горько рыдая. — Я знал, что это обман, и все-таки поддался ему. Он возвел меня на верх горы, а потом сбросил в пропасть… Монах отпустил стражу движением руки и заговорил: — Больше радости в небесах об одном обращенном, чем о тысяче праведников… Мне кажется, ты раскаиваешься в своем проступке… а церковь не жестока, церковь — это мать послушных детей… Доктор поднял голову и непонимающе смотрел на него. — Ты спас дочь его светлости, быть может, это было делом дьявола, ибо и дьявол, противно своему замыслу, может иногда творить добро… — Монах выжидающе умолк. — Добро? — пробормотал доктор. К князю вернулся голос. — Ты говорил, что у тебя есть лекарство против чумы? — Доктор кивнул. — Скольких больных ты можешь вылечить? — Двух, трех, я не знаю, государь… но, может быть… Монах жестом прервал его. Взгляды обоих владык встретились, и доминиканец слегка кивнул. — Дай нам лекарство, и я забуду обо всем. — Дай лекарство, — усмехнулся князь. — И убирайся к черту. Доктор повертел головой, словно желая убедиться, что она еще сидит у него на плечах. — Ну что же? — спросил князь. — На Виселичной горе общество неважное… и там холодно… — А костер чересчур горяч, сын мой, — прошептал монах. Фауст проговорил: «Да!» — и сунул руку в карман. Фауст не знал, как выбрался из комнаты, не верил, что жив и свободен. Он шел, пошатываясь, по коридорам дворца и все еще не верил. Но вдруг его схватили сильные руки и бросили в зловонную подземную темницу. Зеленоватое сияние заставило его очнуться. Me Фи стоял посреди камеры, одетый в прозрачный скафандр. Доктор приподнялся, оперся на локоть, заохав от боли. Прикрыл рукой лицо, как от удара, и стонал: — Не моя вина, прости, господин, меня обманули… Зеленые глаза Me Фи потемнели. — Я слышал все. Слышал, как человек в сутане говорил, что скорее пожертвует всем… — Me Фи отвернулся, но молчал. — Я видел тут жизнь, упрямую, сильную жизнь, видел тех, кого угнетают подати, войны, болезни, страх. Они живут в берлогах, а строят соборы… Но когда-нибудь будут жить во дворцах и строить Знание… Они сильны, и их много. Я ухожу от тебя. Я вернусь к ним… H. Блинов, Ю. Лубянский СИЛЬНЕЕ СОЛНЦА Техника — молодёжи № 3, 1963 Рис. Е. Медведева Научно-фантастический рассказ ПООЩРЕНИЕ НА КОНКУРСЕ Николай откинул прозрачный колпак машины и выбрался на дорогу. После искусственной свежести больничного воздуха закружилась голова. Крупные капли дождя с глухим шумом падали на мокрый бетон шоссе и взрывались легкими фонтанчиками. Неожиданно в уши ворвался свист проносящегося мимо грузовика. Николай вздрогнул, и ожившая память в который раз заставила его пройти все снова. …Был такой же серый день. Мелкий дождь пятнал асфальт темными рябинами. У входа в лабораторию на мокрых песчаных дорожках переступали розовыми лапами голуби и прыгали голенастые воробьи. На этот раз предстояло получить первую партию деталей из перестроенного металла. Когда заканчивали последние приготовления к пуску установки, новый лаборант Митя неожиданно подсунул ему под руку паяльную лампу. Рука до локтя покрылась волдырями. — Вы не могли выбрать более подходящего момента? — сказал он испуганному Мите, морщась от боли. Впрочем, он давно мог бы доверить все Инке и Бахову, но каждый раз убеждал себя, что его присутствие необходимо. Инка уговорила его, она всегда умела это делать, и он уехал в больницу. Сестра уже заканчивала перевязку, когда его вызвали к телефону. — Это вы, Бахов? В чем дело? — крикнул он в трубку. Чей-то незнакомый голос бился в трубке: — Николай, слушай, у нас беда!.. — Что, Митя снова кого-нибудь поджарил? — попробовал пошутить он. Боль в руке мешала сосредоточиться. — Кто у телефона? И в то же мгновение понял, что говорит Инка. Голос был таким незнакомым, что Николай испугался. — Что случилось? Инка, это ты?.. — В седьмом отсеке фильтров радиация резко возросла. — Она говорила, торопясь и глотая слова. — Температура стенок быстро поднимается… — Спокойно. Главное — спокойно. Давай по порядку. — Десять минут назад в седьмом отсеке неожиданно возросла радиация. — Она говорила теперь более связно, успокоенная его тоном. — Счетчики показывают рассеянное нейтронное излучение, проникающее в шестой и восьмой отсеки. Интенсивность потока плазмы упала… Видимо, что-то нарушено в автоматике защиты. Мы с Баховым выходим в галерею. Связь будем держать по радио… — Подождите, я приеду через двадцать минут! Не делайте ничего до моего приезда… Слышишь ты меня?.. …Получение сверхчистых, фантастически прочных металлов… Эта идея со студенческих лет не давала ему спокойно жить. Однажды на экскурсии ему удалось увидеть несколько тончайших нитей сверхпрочного железа. Сначала он не поверил, что эти ниточки ошеломляюще прочны, а поверив, потерял покой. Их, эти нити, выращивали, как нежнейшие цветы. И было страшно обидно, что эти нити — все, чего могли добиться целые коллективы ученых. Он понял: необходимо сделать так, чтобы сверхчистого металла было много, очень много — столько, сколько нужно. И тогда уйдут в небо огромные и легкие космические корабли, над проливами повиснут, словно сотканные из паутины, мосты, ввысь поднимутся километровые мачты радиорелейных линий… Нет, он не мог представить себе всех чудес, которые могли бы произойти на земле… После кропотливых исследований и бессонных ночей появилась его идея, сначала смутная и неосознанная, затем все более четкая. Удивительную прочность сверхчистого металла определяет идеальная кристаллическая решетка. И он решил создать эту совершенную кристаллическую решетку, очищая газообразный металл в мощных электромагнитных полях, как очищают от пыли струю зерна, обдувая ее потоком воздуха. Прошло десять лет, прежде чем он увидел свою мечту воплощенной в осязаемые формы экспериментального плазмокристаллизатора. Установка вместила в себя труд десятков тысяч людей… И вот теперь все может рухнуть… Нет, этого не должно случиться! Ему казалось, что он знает плазмокристаллизатор как свои пять пальцев. Когда на центральном пульте загорались сигнальные лампы и оживали стрелки приборов, он «видел» все, что происходит за многометровыми защитными стенами. Вот в космическом вакууме предкамеры возникла ослепительная молния высоковольтного разряда. В тот момент, когда магнитные поля превратили ее из трепещущего куска небесного пламени в неподвижный тонкий жгут, из микроскопических форсунок в центр жгута врезаются ядра дейтерия — термоядерный запал генератора. Вот отключаются разрядники, и в цепких объятиях электромагнитных полей остается лишь сиреневое дрожащее облако управляемой термоядерной реакции, маленькое искусственное солнце. В пульсирующих полях начинает биться жаркое голубое сердце. Струя газообразного металла — его кровь. Сердце вбирает ее в себя и, сжавшись, выбрасывает в трубу плазмовода нагретый до невероятных температур металл. Плазма движется по гигантской спирали, стиснутая полями — единственными стенками, способными выдержать ее звездную температуру. На пути плазмы фильтры захватывают тяжелые и легкие элементы, оставляя лишь чистый металл. Металл попадает в формовочную камеру и, осаждаясь на стенках формы, превращается в идеально прочную деталь. …Дорога стремительно бросалась под колеса. Сквозь сетку дождя асфальт казался серой бесконечной лентой, бьющейся на ветру. «Процесс нельзя остановить, не дождавшись естественного конца реакции, — и это главное! Если бы им удалось приостановить повышение радиации, у них было бы время: Почему Инка повесила трубку?.. Конечно, они пошли… Нет уверенности, что фокусирующие обмотки работают нормально. Смогут ли они?.. Впрочем, их двое, у Бахова блестящий аналитический ум…» Когда Николай, задыхаясь от быстрого бега, распахнул дверь операторской, пульт полыхал красным светом — цветом опасности. Его встретили растерянные лица сотрудников. Инки среди них не было. Он бросил на ходу: — Говорите! Где Волконская? — Она там… — Бахов кивнул в сторону люка. — А я вот здесь… — Ну… — сказал Николай, до боли стиснув спинку кресла. — Мы искали место излучения… седьмой отсек… Она решила, что это седьмой отсек. Там вышли из строя все датчики, а в шестом появилась сильная радиация… Идти стало опасно, и она приказала мне уйти… Я не хотел, но она сказала, что так нужно… Я был вынужден. — Послушайте, — сказал Николай, сдерживаясь, чтобы не закричать. — Перестаньте хлюпать! Вы же ученый. Что вы видели там? И старайтесь говорить яснее. — В четвертом отсеке нам пришлось разрушить блокировку люка. Она сработала из-за повышенной радиации… Доза излучения в пятом в шесть раз превосходила нормальную. Термографы в четвертом показывали повышение температуры трубы плазмовода до сорока градусов. Связь резко ухудшилась из-за ионизации… Существенных нарушений в четвертом не обнаружили. Индикаторы скафандров показали, что защита обеспечивает тридцатиминутное пребывание в отсеках… Я предполагаю, что в седьмом вышли из строя отклоняющие обмотки фильтров… Вот оно! Именно то, чего он смутно боялся. Бахов говорил еще что-то, но Николай его больше не слушал. Если отказали фильтры, значит плазма ударила в стенку и с каждым мгновением грамм за граммом слизывает защитный слой. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прикинуть время. Сорок минут! Сорок минут, и из них тридцать минут упущено! Значит, все взлетит на воздух через десять минут… — Связь! Есть связь? Вы слышите ее?! — крикнул Николай. И тотчас же услышал треск и шум в динамике и понял, что это и есть связь. Сквозь треск динамика вдруг прозвучал искаженный голос: — Говорю из пятого отсека… Теперь ясно, что в шестом и седьмом отказали отклоняющие фильтры и не включились аварийные обмотки… У меня около десяти минут времени. Я попытаюсь вручную включить аварийные контакторы обмоток… Голос на несколько секунд исчез в гуле и треске разрядов. — В случае неудачи… Неудачи не будет, потому что нельзя… Если я включу только одну обмотку, переместится место удара плазмы в стенку… И тогда у вас будет в запасе еще сорок минут… Голос снова утонул в хаосе шумов. — Инка, слышишь ты меня, Инка!.. — кричал Николай в микрофон. Из динамика вдруг донеслось: — Кто пойдет за мной, должны идти… — Голос исчез… Голос исчез и не вернулся… Николай опустился в кресло, не видя ничего, кроме двух аварийных приборов на матовой стенке пульта. …Николай мысленно шел вместе с Инкой по длинным отсекам. Он почти физически ощущал тяжесть скафандра и сухость горячего воздуха. Вот она прошла мимо распределительного щита, подошла к люку. Его нужно открыть. Впрочем, блокировка уже снята. Теперь необходимо нагнуться. Это так неудобно в костюме… В висках стучит кровь… Нет, это шум в динамике. Шестой отсек… Шестой! Там должно быть жарко. Слева распределительный щит, а рядом с ним блок контакторов. Хорошо, если работают двигатели, иначе ей придется отсоединять привод и включать вручную. Черт возьми, это невероятно трудно!.. У нее совсем нет времени!.. «Крак!» Николай вздрогнул и поднял голову. Бахов стоял рядом с ним и держал в дрожащих пальцах две половинки сломанного карандаша. Николай заметил мелкие бисеринки пота на его бледном лбу. Он взглянул на свои руки. Они спокойно лежали на белой эмали стола. Стрелки были неподвижны. От пристального взгляда перед глазами у Николая все колебалось в зыбкой дымке. …Три года назад он так же сидел перед макетом много часов подряд, и стрелки тоже были неподвижны — макет не хотел подчиняться. Тогда Инка помогла ему. Она взяла его за руку, как ребенка, и увела прочь. Они долго шли по пустынной дороге, шли и молчали… И с каждым шагом в нем воскресала надежда. Ему показалось вдруг, что одна стрелка дрогнула. Дрогнула, плавно пошла вверх и замерла на красной черте. Он услышал за своей спиной глубокий вздох и почувствовал испарину на лбу. Все молчали, только треск в динамике нарастал и опадал порывами ветра. «Теперь вторая! Только бы вторая!.. Нет, ждать нельзя!» Николай рывком поднялся, надел скафандр, почувствовал, как он непривычно давит на плечи. Вокруг молча стояли сотрудники. Лаборант Митя смотрел на него круглыми, будто пуговицы, глазами. Все понималось без слов. Митя неловко надел на него шлем, больно оцарапав щеку. Николай подошел к двери и молча ждал, пока ему откроют. Дверь отодвинулась, приоткрыв темный провал, словно в бездну. — Связь, — произнес он в микрофон. — Есть связь, — ответил металлический голос в наушниках. — Дежурный — у пульта, остальные — в убежище… Следите за седьмым отсеком. Дверь за ним бесшумно задвинулась. В тусклом свете аварийных ламп галерея казалась заброшенным штреком. Он быстро шел мимо змеящихся вдоль стен кабельных жгутов. «Что с ней? Должно быть, ей пришлось скверно… Почему она молчит? Значит, седьмой отсек по-прежнему без изменений». — Слышите меня? — раздался в наушниках голос Бахова. — Что седьмой отсек? — хрипло спросил Николай и замер. — Седьмой без изменений… Как состояние? — Все в порядке. — Николай снова почувствовал тяжесть скафандра и боль в обожженной руке. — Вхожу в первый отсек. Он откинул неплотно прикрытый люк. — Слушайте, Бахов, как там? По-прежнему никакой связи? — спросил Николай, проходя второй отсек, хотя ясно понимал, что, если бы она была, ему сказали бы об этом сразу. — Никакой, — ответил Бахов. «У меня тридцать две минуты. Нужно прибавить ходу». …Третий отсек встретил его первыми признаками аварии. Термометры наружных стенок кожуха показывали сорок градусов. «Ого, — подумал он, — скоро будет жарко!» Николай старался не думать о том, каково сейчас Инке. Теперь он точно знал, что ей наверняка плохо. Нестерпимо хотелось вытереть пот с лица. Он продолжал идти, чувствуя, как с каждым шагом уходит время. Потом он уже ни о чем не думал, он только шел… В четвертом отсеке термометры показывали шестьдесят пять. Он взглянул на часы — прошло еще три минуты… Связь молчит. Значит, она сделала все, что могла… Четвертый отсек. Он вспомнил сообщение Бахова. Когда они шли здесь, было около сорока. — Алло, вы что-то сказали? — услышал он сквозь треск в шлемофоне. — Вас плохо слышно… — Все нормально, — сказал Николай устало. — Температура в четвертом — шестьдесят пять. — Значит, в пятом должно быть восемьдесят… А в шестом… Слушайте, вам нужна помощь! Вы не выдержите! Сквозь треск Николай уловил испуг в крике Бахова. — А вы выдержите? — Он не мог удержаться от иронии. — …Я иду следом за вами… — Оставайтесь на месте! Это приказ. — Пожалуйста, не нужно приказов… Николай выключил шлемофон. Теперь он будет ему не нужен. Так легче идти. В горячем безмолвии раздавалось теперь только шарканье подков по бетону и прерывистое, тяжелое дыхание. Индикатор радиации в шлеме начал медленно разгораться. Красный светлячок рос и рос в длину, одно за другим поглощая деления шкалы. Николай первый раз взглянул на него, когда столбик стоял на отметке «30». Тридцать минут до взрыва… «Тридцать минут, и я стопроцентный покойник, — подумал он спокойно. — До взрыва, во всяком случае, дотяну». Неожиданно перед ним вырос люк. Он не сразу понял, что это вход в шестой отсек. Ему казалось, еще не скоро. Николай остановился. Сердце стучало часто и неровно. Может быть, еще есть надежда?.. Только бы живая!.. Николай распахнул люк. Даже сквозь скафандр он почувствовал сухость раскаленного воздуха. Отсюда, от входа, был виден распределительный щит, брошенный кожух привода, аварийный ящик с распахнутой крышкой и разбросанный по полу инструмент… Камера была пуста… Николай бросился к открытому шкафу аварийных пускателей и увидел лежащий на клеммах оплавленный скафандр… Он не отвел взгляда. Что-то выше, чем его воля, заставило его стоять и смотреть. Он не опустил головы. Он стоял и смотрел на оплавленный скафандр. Он не плакал. Дождь лил за воротник. В промокших ботинках хлюпала вода, а ноги вязли в набухшей от дождя пашне. Одуряюще пахло влажной, теплой землей. Он почти бежал, не замечая хлещущих по ногам и груди колосьев. Лицо его было мокро, на губах ощущался солоноватый привкус… …Только тогда это был пот, едкий соленый пот. И было трудно дышать. Во рту пересохло. Он несколько раз останавливался передохнуть, прежде чем снял кожух привода. Из подшипников редуктора лезла черная пена горелого масла. Видимо, редуктор плотно заклинило. Николай перевел пусковой реостат двигателя на максимальный ток, надеясь толчком провернуть редуктор. Двигатель надсадно взвыл, и из него повалил густой желтый дым. «С двигателем покончено. Придется расклинивать редуктор и проворачивать вручную. — Голова работала четко. — Очевидно, то же пыталась сделать и она, но у нее не было времени…» Николай засунул перчатку в редуктор и растер в пальцах черную смолистую массу. От масла осталась одна сажа. Он достал из аварийного ящика ключи и стал отвертывать муфту, соединяющую редуктор с валом выключателя. Болты подавались туго. Несколько раз ключ соскакивал, и Николай ударялся больной рукой о муфту. Наконец болты были сняты. Двумя ударами разводного ключа он сбил муфту с вала и мгновение стоял обессиленный. Голова кружилась, сердце судорожно колотилось где-то у горла. Время! Время не ждет! Он оттолкнулся от стены и поднял разводной ключ. Теперь предстоит самое трудное: вручную провернуть тяжелый вал пускателя. Николай попытался сделать это, упираясь в шпонку разводным ключом. Налег всем телом. Шпонка неожиданно выскочила, Николай свалился на пол. Нет, так дело не пойдет. Он поплелся к ящику с инструментом и насадил на ключ отрезок стальной трубы. Теперь рычаг стал вдвое длиннее. Николай вставил трубу в отверстие вала и повис на ней. Вал не поддавался. Тогда он уперся ногой в стену и рывком попытался стронуть его с места. Руки неожиданно ослабли, и он снова очутился на полу. В ушах шумело, пелена застилала глаза. Им овладела бессильная ярость. Он поднимался, снова и снова рвал на себя неподатливый рычаг, повисал на нем, снова падал… Наконец стало ясно, что сил больше нет. Он сидел на полу и не мог пошевелиться. Все тело было наполнено тупой, тяжелой болью. На смену злобе пришло равнодушие. И только одна нелепая мысль звенела в воспаленном мозгу: «Почему ты не дождалась меня?..» Он провел языком по вспухшим губам, сглотнул тягучую соленую слюну и очнулся. Нестерпимо хотелось пить. Индикатор под подбородком полыхал ярким рубиновым светом. «Итак, не получилось, — подумал он неожиданно спокойно. — Ну что ж, старина, остается всего один выход». Он взглянул на панельные клеммы. Не было больше усталости и отчаяния. Мозг работал четко. Нужно рассчитать последний вариант, а потом попытаться еще раз. Последний, потому что следует экономить время и силы. Нужно еще успеть подняться к шкафу, встать над клеммами и упасть так, чтобы контакт был надежным. Он вдруг вспомнил: «Кто пойдет за мной, должны идти…» Она, очевидно, хотела сказать, что идти следует вдвоем. Уже тогда она знала, что для нее нет иного выхода… Он с трудом поднялся, подождал, пока утихнет дрожь в коленях. Затем поудобнее ухватился за рычаг и нажал… В то мгновение, когда руки его вновь начали слабеть и он почувствовал, что теряет силы, вал неожиданно тронулся. Тронулся и начал медленно поворачиваться. Николай все ниже опускался вместе с рычагом, пока не понял, что аварийные контакты надежно замкнулись. Сидя на гладком полу, не в силах пошевелиться, он вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть, и с усилием поднял голову. Позади него в такой же позе сидел Бахов… Вдруг Николай заметил, что дождь перестал. Он огляделся. Перед ним опушка леса, позади бесконечное поле. Невидимое заходящее солнце бросало сквозь края туч розовый мягкий отблеск. Вокруг было безмятежно тихо, лишь в глубине леса одиноко попискивала птица. Неожиданно он услышал за деревьями шорох шагов и тонкий детский голос, спрашивавший кого-то: — Папа, а ты сильнее орла? — Сильнее. Человек всех сильнее на свете. Николай увидел между деревьями две фигуры — большую и маленькую. Из-за туч на мгновение сверкнуло солнце и опалило поле огненным отблеском. — Пап, а солнца ты сильнее? — снова спросил детский голос. — Нет, брат, — ответил папа и тихо рассмеялся. Николаю вдруг захотелось подойти к ним и рассказать, что, когда нужно, человек бывает сильнее солнца. Но они уже прошли мимо, только между деревьями мелькнули еще раз две фигуры — большая и маленькая. И. Вылчев ЧЕЛОВЕК-ИСКАТЕЛЬ Техника — молодёжи № 4, 1963 Рис. Е. Медведева Научно-фантастический рассказ МЕЖДУНАРОДНАЯ ПРЕМИЯ Болгария РАПОРТ КОМАНДИРА ДЕЖУРНОЙ СПАСАТЕЛЬНОЙ ГРУППЫ Сигнал «Тревога» был подан в 17 час. 32 мин. Ко входу в центральный пункт управления мы явились через 46 сек., но предохранительные щиты были спущены. Мы проделали отверстие в одном из них с помощью электродугового резака и так проникли в зал. Там было темно, установки не работали. У главного пульта, разрушенного ударом большого бетонного осколка, мы нашли профессора Виктора Ганчева в бессознательном состоянии. Немедленно передали его санитарной группе. Художника Захария Петрова, опутанного порванными проводами, нашли позади главного пульта. Когда его вытаскивали оттуда, он пришел в себя, попытался что-то сказать и снова потерял сознание. Его немедленно передали санитарам. На седьмой минуте прибыл первый отряд центральной спасательной команды, после чего я получил приказ направиться вместе со своей группой в пункт дезактивации. Капитан Ваклииоа ВИКТОР — Нет!.. Это невозможно! Мои слова не произвели должного впечатления. Я смотрел на него и по упрямой морщинке на лбу видел, что он не отступит. — Пойми, это невозможно, — продолжал я. — Мы проводим пробные испытания. А сегодня нам предстоит особенно рискованный эксперимент. В зале управления останусь только я… Все остальные сотрудники будут следить за опытом с дистанционного командного пункта. Словом, я не могу разрешить тебе присутствовать! — Это не каприз, — спокойно возразил Захарий, — а нечто для меня необходимое. Ты помнишь мою последнюю картину «Сборщица роз»? — Помню очень хорошо: в глубине темный силуэт Балкан, на переднем плане поле, покрытое розами, а посреди него— хрупкая девушка, склонившаяся над розовым кустом. Эта картина мне нравится. — Нравится! — Захарий холодно улыбнулся. — Но ты забыл одну маленькую подробность: это моя последняя хорошая картина. Он умолк, достал несколько деревянных трубочек, соединил их в длинную восточную трубку и закурил. «Теперь он будет пускать облака дыма и молчать, — подумал я. — Эффекты!» Но Захарий заговорил очень скоро: — Три года назад я задумал новую картину. Если я когда-нибудь создам ее, она будет называться «Человек — искатель»… Сначала я думал, что написать ее будет легко, но работа не шла. И все-таки я упорно продолжал работать. Неделями не выходил из мастерской. Писал, писал, а с полотна на меня глядели безжизненные лица… Теперь я понимаю, что просто не созрел для такой картины. Но тогда, тогда я был близок к отчаянию. К счастью, меня потянуло к творениям старых мастеров. Я изучал их целыми днями и в них искал ответа на волновавшие меня вопросы. Может быть, это покажется наивным, но именно тогда меня озарила простая и естественная мысль: нужно идти к людям и среди них искать прототип моего «Человека — искателя», как старые мастера искали героев своих картин… О, мне пришлось постранствовать! Я побывал у летчиков, у моряков, работал на шахте, провел одно лето у овчаров на высокогорных пастбищах, бродил по заводам… Это принесло мне огромную радость. Сейчас я ношу своего героя в себе. Знаешь ли ты это чувство? Знаешь ли, как мучительно ожидание? Поэтому сейчас мне нужен толчок, нужно острое переживание, нужна рискованность твоего опыта. Чтобы увидеть опыт того, который ищет. — Но ты ничего не увидишь! Засветятся разноцветные лампочки, забегают стрелки по шкалам приборов, я буду нажимать кнопки на пульте… И это все! Верь мне, любой научно-популярный фильм покажет гораздо больше. — Оставь это, Виктор. Идем! — Идем, — согласился я. С самого начала я понимал, что упорствовать нет смысла. Я ни в чем не мог отказать Захарию, и он хорошо знал это. Когда мы вошли в зал управления, я подвел друга к большой электронной машине, вмонтированной в пульт управления. — Познакомьтесь — это Кио. Захарий взглянул на меня непонимающе. — Кио — это наш кибернетический оператор, — пояснил я и включил ток. Зеленые сигнальные лампочки весело засверкали. — Видишь, Кио докладывает: «К работе готов!» Сегодня действовать будет он, а мы будем только зрителями. Когда мы проводили предварительные опыты и испытывали ускоритель на всевозможных режимах, Кио следил и записывал все. Сегодня он будет «держать экзамен»: мы заставим его самого провести контрольный опыт. В протоколе опыта его задача описана так: «Найти наиболее выгодный режим работы ускорителя для получения ускоренных частиц с максимальной энергией». Со временем Кио сам будет проводить исследования, для которых мы будем давать ему лишь самые общие программы… Но не кажется ли это тебе слишком сложным? Может быть, эти подробности тебя не интересуют? Захарий помолчал, некоторое время колебался, а потом сказал стесняясь: — Прежде чем прийти сюда, я много читал по этим вопросам. Хотя я знаю не столько, сколько твой Кио, но кое-что все-таки понимаю. — Чудеса! С каких пор художники начали интересоваться физикой? — Продолжай, пожалуйста. — Хорошо! Мы называем его «осьминог». — Кого? — Ускоритель. Если смотреть сверху, то он похож на огромного осьминога. Направо и налево от нас, за стенами этого зала, тянутся две гигантские кольцеобразные ускорительные камеры. С помощью ионных пушек в их каналы выстреливаются пучки элементарных частиц. Когда частицы получают необходимую скорость, магнитное поле выключается. Тогда они сходят со своего кругового пути и в прозрачной испытательной камере сталкиваются с огромной силой. Энергия их взаимодействий просто чудовищна! Еще в предварительных опытах нам удалось получить все известные до сих пор отрицательно заряженные частицы. И удивительно легко!.. Это действительно чудесная машина. Знаешь, стоя перед пультом, я испытываю такое ощущение, словно рисую в пространстве. Но в руках у меня вместо твоих бесконечно устарелых кистей находится нечто гораздо более могущественное: силовые поля и потоки ускоренных частиц. — Оставь мои кисти в покое, — рассердился Захарий, отходя от пульта. — Они и так уже утонули в пыли. Я понял, что задел его за живое, но не подал виду и продолжал: — От испытательной камеры нас отделяют слои свинца и бетона толщиною в несколько метров. Но все, что в ней происходит, мы можем Наблюдать на телевизионном экране. Такими были мои последние объяснения. Пора было начинать «экзаменовать» Кио. Я соединился с дистанционным пунктом, а когда увидел, что там все готово, включил оператор в цепь управления. И опыт начался, но не так, как я ожидал. Сначала Кио повысил напряжение ускорительного поля, а потом начал без конца то увеличивать, то уменьшать его силу — очевидно, в поисках наиболее выгодного рабочего режима. Постепенно в этих колебаниях начала ощущаться какая-то закономерность. Через несколько минут они превратились в ритм, непрестанно становящийся все мощнее. Я был настороже, но не вмешивался. Кио продолжал пробуждать всю огромную мощь, скрытую в ускорителе… Телевизионный экран камеры оставался пустым, но приборы показывали, что энергия заряженных частиц стоит гораздо выше предвиденной. Это было совсем неожиданно и… опасно! Вскоре в камере начали происходить странные явления. Появилось светло-синее сияние, потом исчезло, сменившись маленькими блуждающими огоньками. Время от времени огоньки разрастались, приобретая необычные очертания, потом полностью исчезали. Из ускорительных камер доносилось мощное гудение, и все здание сотрясалось от сильной вибрации… Может быть, сейчас нужно прервать опыт? Но я смутно чувствовал, что Кио нашел что-то новое — какой-то резонансный режим ускорения, — и хотел дать ему возможность исследовать его до конца. В дистанционном пункте управления мои сотрудники следят за опытом. Автоматы записывают все. Поэтому, когда Кио подал сигнал «Попал в неустановленный режим», я не вмешался, не прервал опыт. Кио тоже не пожелал прервать его… И тогда в камере снова появилось синее сияние. Вскоре оно сгустилось в блестящий шарик, начавший медленно расти. Когда шар прикоснулся к стенам камеры, они мгновенно разлетелись на тысячи мелких осколков. Потом шар погрузился в толщу свинцовой стены и окутался облаком желтоватого пара… Последним, что я помню, был треск бетонной стены зала. Огромный обломок бетона оторвался и рухнул на меня. Потом наступил мрак… ЗАХАРИЙ Как это произошло?.. Нужно припомнить! Вспомнить все! Что было сначала? Может быть, эти юноши из спасательной группы?.. Но до них было что-то другое!.. Виктор?.. Он никогда не мог отказать мне. Не мог и сейчас… Успокоенный, он стоял у пульта, и для меня было подлинным наслаждением следить за его тонкой, подвижной фигурой, за ловкими движениями его рук. В такие минуты он становился совсем другим — упрямым и гибким, как стальная пружина. Потом начался опыт, и все произошло очень быстро. Я чувствовал, что-то не в порядке. Неясная вибрация в стенах зала, напряженная поза Виктора, его неестественно блестящие глаза — все подсказывало мне, что происходит что-то необычное… И, несмотря на это, когда от стены отвалился огромный кусок бетона и в пролом вплыл блестящий шар, я был совершенно не подготовлен к тому, что случилось в последующие несколько секунд. Огромная глыба обрушилась на пульт, и Виктор рухнул наземь… Свет в зале погас, завыла сирена… Я ощупью направился туда, где лежал Виктор, но не успел дойти. Передо мной вырос шар, окруженный синеватым сиянием. Он слегка покачивался в воздухе и, описывая плавные зигзаги, постепенно приближался ко мне. Я пополз по полу, но шар следовал за мной… Сколько времени продолжалась эта странная погоня? И вдруг в плечо мне впилось что-то острое. Я ощупал окружающее и понял, что нахожусь у разрушенного пульта. Тут я запутался в порванных проводах, шар настиг меня… и прикоснулся к моей груди… Я тотчас же потерял сознание… …Когда я очнулся, то лежал на какой-то зеленоватой, стекловидной поверхности. Меня сковывало необъяснимое безволие. Хотелось спать и ни о чем не думать. И в то же время какая-то чужая воля приказывала мне встать и идти против ветра. «Тут нет ветра», — подумал я и огляделся вокруг. Меня окружала унылая, бескрайняя равнина, покрытая белыми как снег кристалликами. «Но это не снег, — подумал я снова, — это что-то другое». Низко над головой, гонимые ветром, пролетали густые оранжевые тучи. Стекловидная лента, на которой я лежал, пересекала равнину и терялась за горизонтом… Я не спрашивал, почему очутился здесь. Для меня не существовало ничего, кроме чужой воли, приказывающей мне идти против ветра. Я попытался встать, но грудь мне пронзило острой болью… В моем помутившемся сознании начали вставать какие-то странные картины… Сначала я увидел блестящую ленту шоссе. Потом над нею появилось серое облачко. Оно начало расти, сгущаться, принимать очертания человека… И это был я, распростертый на гладкой поверхности шоссе! Потом картина изменилась. Появилась огромная комната, полная приборов. Перед пультом управления, у подножья большого фосфоресцирующего экрана, стояло трое взволнованных чем-то молодых людей. На экране перед ними снова виднелось шоссе и моя фигура, беспомощно лежащая на нем. Вдруг на экране появился старик со сморщенным лицом. Он долго вглядывался в меня своими необыкновенно умными глазами… Потом широким жестом указал в глубину экрана. И там, куда указывала его рука, появились прекрасные города из синеватого металла. Над обширными площадями высились решетчатые башни, в воздухе носились летательные аппараты, раскрывался какой-то неведомый мне мир… Но это продолжалось недолго. Я чувствовал себя все хуже, алая пелена начинала закрывать мне зрение. Последним, что я видел, был старик, протягивающий ко мне руки жестом прощания… Потом я утонул в какой-то глубине, все покрылось густым мраком. ЗАХАРИЙ И ВИКТОР Они лежали на траве. Каждый ждал, чтобы заговорил другой. На соседней аллее похрустывал песок под ногами отдыхающих, совершавших свою утреннюю прогулку. Сквозь нависшие ветви дуба, под которым лежали друзья, белело огромное здание санатория. Девять дней назад их отправили сюда для окончательного выздоровления. — Скажи, что это был за шар, который мы оба видели? — Не знаю пока. Данные опыта еще не обработаны. Может быть, это было облако ионизированного газа, а может быть, что-нибудь другое. — Может быть, что-нибудь другое?.. Известна ли тебе гипотеза Дирака о природе абсолютного вакуума? Дирак говорит, что вакуум — это безграничный «океан», наполненный материальными частицами, которые обладают отрицательной массой и отрицательной энергией. Когда физики научились наносить по вакууму достаточно сильные «удары», они начали «выбивать» из него все известные до сих пор античастицы: позитроны, антипротоны, антинейтроны и прочие. В этом ты согласен со мной? Виктор не ответил, а лишь неопределенно кивнул головой. — А теперь вопрос: почему мы должны думать, что вакуум неорганизован и неподвижен? Гораздо правильнее предположить, что это целая вселенная, подобная нашей, но состоящая из тел, обладающих отрицательной массой и энергией. Эта вселенная тоже находится в движении, в ней происходят различные процессы, совершаются превращения. Существует и такая гипотеза: вселенная, состоящая из тел с отрицательной массой и энергией, должна подчиняться тем же законам, что и наша вселенная, только время там идет в обратную сторону… Ты понимаешь, Виктор, может быть, повсюду вокруг нас, может быть, и в нас самих существует другой «потусторонний» мир, совершенно эквивалентный нашему. Эти два мира сосуществуют, не влияя друг на друга, ибо каждый относительно другого состоит из антивещества… Есть у тебя возражения, Виктор? — Я знаю гипотезу, о которой ты говоришь, но ты ее толкуешь довольно свободно… — Об оттенках поговорим после. Сейчас слушай дальше. Когда Кио начал опыт, ему удалось в несколько раз увеличить мощность ускорителя. Ты сам говорил мне об этом. Почему бы не допустить, что в камере образовалось большое количество античастиц? Что блестящий шар, разрушивший камеру, был облаком античастиц? Когда шар прикоснулся ко мне, я потерял сознание. Было ли бредом то, что за тем последовало? Этот новый мир, открывшийся передо мной? Эти необычайные «люди» — такие похожие на нас и такие от нас отличные, которых я там видел?.. Нет, Виктор, это не было бредом! Гигантский отрицательный заряд шара выбросил меня во вселенную, наполняющую абсолютный вакуум… Вот и все. — А ты не думал о том, как вернулся оттуда? И кто тебя перебросил «с той стороны»? «А может быть, те, жители антимира — старик и молодые, — меня и перебросили «оттуда», — подумал Захарий, — надо сказать об этом Виктору». — Виктор… — Да? — Смотри, какое небо голубое… У меня от него голова кружится. Словно я стою над какой-то огромной пропастью. — Две тысячи километров. — Что такое? — Над нами две тысячи километров воздуха. «Фу, какая проза!» — подумал Захарий и потерял желание разговаривать. Взгляд Захария упал на Виктора. Что-то изменилось в его позе; не было и следов мягкого спокойствия отдыхающего человека. В чертах, твердых и резких, все яснее отражалось сдерживаемое волнение. Он нашел своего «Человека-искателя». ЭПИЛОГ Через два месяца после описанных событий в газетах появилось короткое сообщение: «НОВЫЙ УСКОРИТЕЛЬ В ПОДБАЛКАНСКОМ ИНСТИТУТЕ». «МЫ БУДЕМ ШТУРМОВАТЬ ВАКУУМ ». «В Подбалканском институте экспериментальной физики пущен в ход новый сверхмощный ускоритель. После успешного проведения пробных испытаний огромное сооружение передано для рядовой экспериментальной работы. На скромном торжестве открытия главный конструктор ускорителя профессор Виктор Ганчев говорил О предстоящих задачах научного коллектива. — Нашей первой целью является получение неизвестных доныне античастиц, — заявил он. — После усовершенствования ускорителя и повышения его мощности мы начнем штурмовать вакуум — мы направим свои исследования к выяснению его структуры и свойств». Анатолий Днепров ПЕРПЕТУУМ МОБИЛЕ Техника — молодёжи № 9, 1963 Рис. Е. Медведева Научно-фантастический рассказ-шутка Изобретатель оглянулся на дверь, за которой бесшумно скрылась седая женщина. Затем посмотрел на ученого и опустил мешок на паркет. На его лице застыла виноватая улыбка. Руки немного дрожали, и он долго не мог развязать узел. — Я вам здесь намусорю… — Ничего, — сказал ученый и вежливо улыбнулся. — Вот… Изобретатель поставил на широкий письменный стол простенькое сооружение. Его красное лицо покрылось потом. — Это она и есть, — пояснил он. — Ну-ка, покажите, как она действует. В голосе ученого послышалась насмешливая нотка. — Она все время действует. Полированная доска из эбонита. Две стойки из нержавеющей стали. Два бронзовых подшипника. В них на стальной оси — хрупкий стеклянный диск. — А где же двигатель? — спросил ученый и посмотрел изобретателю прямо в глаза, на этот раз недоверчиво и даже подозрительно. — Вот… Бесформенный минерал ярко-зеленого цвета, камень величиной с кулак. И для него в эбонитовой доске, под стеклянным диском было сделано углубление. Изобретатель долго не мог найти такое положение камня, чтобы тот не скатывался. Когда минерал оказался на месте, стеклянный диск вздрогнул и сначала медленно, а затем все быстрее начал вращаться. По гладкому письменному столу от легкого дуновения воздуха поползла тонкая папиросная бумага. — Н-да… Так где же все-таки двигатель, или мотор, или что там… Диск набирал скорость. Было слышно, как нежно звенели подшипники. — Все дело в камне. Не нужно никакого мотора… — Видимо, ваш камень — полупроводниковый фотоэлемент? — наугад спросил ученый. — Вряд ли… Во время экспедиции на Памир я подобрал его случайно. Ученый приподнял черную эбонитовую доску и заглянул под нее. Затем он постучал по ней пальцем, желая убедиться, что она не пустая. — Все дело в камне. Я обнаружил это случайно… — начал изобретатель. Лицо ученого сделалось суровым, и он вернулся в кресло. — Не пытайтесь мне втереть очки. Я не маленький мальчик. — Да, но вы же видите… — Да, вижу. И совершенно точно знаю, что это чепуха. Вы сделали изящную игрушку. Хвалю за рукоделие. Но у меня нет времени гадать, куда вы упрятали двигатель. — Все дело в камне… — робко протестовал изобретатель. Ученый резко наклонил голову над минералом. Ветерок от вращающегося диска шевелил прядь седых волос. — Хитрец! — воскликнул он радостно. — Так ведь это же диск Фарадея! — Нет. Диск стеклянный, и здесь нет источника электрического тока, нет магнитов… Ученый откинулся на спинку. — Послушайте. Этот человек, — он повернулся к стене и показал на бронзовый бюст а нише, — еще этот человек два столетия тому назад подписал указ, согласно которому запрещается рассматривать какие-либо проекты вечных двигателей, потому что все они бессмысленны. Вам понятно? — Да. Но это совсем другое. Мне представляется, что камень вроде паруса корабля. Он впитывает и направляет вечное движение материи во вселенной… Ученый поморщился. — Образно, но бессмысленно. — Вы же не возражаете против вечного движения материи?.. — Это философия, а здесь — машина. — Любая машина из хаоса движения отбирает лишь упорядоченное… — Для этого нужна энергия. Понимаете, энергия! — Вокруг нас энергии сколько угодно! — Хорошо, тогда объясните физический принцип действия… э… двигателя. — Не знаю. Пока не знаю. Ученый нахмурился. — Вам бы следовало заняться физикой и изучить первое и второе начала термодинамики, — сказал он недовольно. — Я знаю. Я окончил… Изобретатель стал лихорадочно шарить в боковом кармане пиджака. — Не стоит. Я вам верю. Минуту оба молчали, и тишину прорезало лишь слабое пение двигателя. — Значит, не верите в… в эту машину? — Нет, не верю, — твердо сказал ученый и нажал на кнопку звонка. В кабинет вошла седая секретарша и положила перед ученым какие-то бумаги… Изобретателю ничего не осталось, как уйти… Изобретатель показывал свой двигатель я заводском конструкторском бюро, и там заинтересовались, где он достал такие крохотнее подшипники и как ему удалось просверлить отверстие в стеклянном диске. Потом он выступал в каком-то клубе, где зал гудел в ожидании самодеятельности. Он проклинал себя за то, что не наклеил на диск листочки бумаги, чтобы издалека можно было видеть вращение. На вращение хрупкого стеклянного диска глазели посетители большого южного базара, а вечером его показывали в цирке… На проселочной дороге, зажатой с обеих сторон могучими массивами спелой ржи, на машину смотрели шоферы. Она стояла прямо на земле, и стеклянный диск вертелся то быстрее, то медленнее, как бы повинуясь приливам И отливам невидимой силы. Шоферы курили самокрутки, молчали, иногда о чем-то перешептывались. Кто-то попросил изобретателя продать таинственный камень. Машина стояла на краю деревенского колодца, и теперь ее неутомимое движение наблюдали женщины с пустыми ведрами, а маленькие мальчишки норовили коснуться пальцем поющего колеса… Последний раз его видели глубокой осенью на берегу большой серой реки. Низкие мохнатые облака почти касались пролета старого железнодорожного моста, по которому только что прогромыхал товарный поезд. Ветер беспокойно шарил в камышах, а диск, тонкий, трепетный и неугомонный, продолжал тихонько напевать свою таинственную песню. Кто он, этот изобретатель? Фокусник? Шарлатан? Обманщик?.. А. Иволгин ТАИНСТВЕННОЕ ПЯТНО Техника — молодёжи № 1, 1963 Рис. В. Карабута Фантастический рассказ-быль В один из субботних вечеров зашел я к своему давнему другу Долгину. Разговаривая, мы как-то незаметно перешли к воспоминаниям о суровых военных годах. И тут я услышал от Долгина удивительную историю. — Бывает такое невероятное стечение обстоятельств, — начал Долгин, — что спустя некоторое время начинаешь думать: было это или померещилось? Сон это или явь? Так вот, нечто подобное произошло со мной в начале сорок второго года. Однажды вызвал меня к себе начальник штаба генерал Назаренко и дал прочесть тонкий листик служебной телеграммы. В ней корпусной инженер одной из армий сообщал, что гитлеровцы при отходе широко применяют различные взрывные сюрпризы и, в частности, очень опасную ловушку — палочку «Крем для бритья». Попробует неопытный боец ее раскрыть — взрыв, и человек погибает ни за что… Прочел я телеграмму, задумался. Конечно, хорошо бы увидеть этот минный сюрприз, расшифровать его устройство, чтобы знать, как его обезвредить, если нельзя уничтожить на месте. И вот коварная палочка «Крем для бритья» лежит у меня на столе… Коричнево-кофейного цвета гладкий пластмассовый футлярчик… Какое дьявольское хитросплетение тончайших пружинок, рычажков, детонаторов и чек вызывает взрыв при неосторожной попытке приоткрыть крышечку? Как разгадать секрет? Футлярчик изучен досконально, но даже сильная лупа не помогла обнаружить какой-либо зацепки; на глянцевитой поверхности нет никаких признаков монтажа: отверстий или креплений. Странно… Было чертовское искушение ножом вскрыть одну из боковин проклятого футлярчика и посмотреть, что там такое. Но я знал; что это может окончиться бессмысленной смертью, а тайна так и не будет разгадана. Растворить какой-нибудь жидкостью пластмассу? Но лишить взрывной механизм оболочки — это все равно, что открыть крышку, то есть опять взрыв! Сжимаю виски до головной боли. Слышу, как часы бьют три. Глубокая ночь. От клубов табачного дыма зеленый абажур настольной лампы кажется синеватым, а черная маскировочная штора на окне — сизо-серой. Сделал последнюю затяжку, погасил огонь, поднял штору, раскрыл окно. Тихо… Глубоко вдыхаю свежий морозный воздух… Прилег на диван, перед глазами еще долго стоит продолговатый с округлыми гранями параллелепипед футлярчика… В эту ночь мне приснился Архимед: он держал в своих руках футлярчик, а римский воин с лицом Гитлера заносил над ним свой меч. Архимед поднялся, размахнулся футляром, ударил Гитлера по лбу, и он замертво упал, а Архимед, приподняв края своей тоги, заплясал и радостно закричал: «Эврика! Эврика!» Проснулся я от того, что все громче и громче повторял: «Эврика! Эврика!» Наскоро умывшись, даже не надевая шинели, побежал к начальнику санчасти. Едва переведя дыхание, попросил его: «Разрешите сделать рентгеноскопию трофейных немецких приборов. По приказанию генерала Назаренко мне нужно ознакомиться с их внутренним устройством». Военврач приподнял брови над своим пенсне и, не вникая в детали, добродушно ответил: «Раз это нужно, раз это важно — пожалуйста, пожалуйста!» И вот я в рентгенкабинете. Когда пожилой рентгенолог узнал, что я хочу просветить, то поежился и опасливо проговорил: «Я в этом деле не разбираюсь, включу экран, а вы уж смотрите сами…» Я ввел свой смертоносный футляр за экран, и сразу же возникли очертания сердцевины взрывной ловушки. Как ее ни поворачивал — только аккуратно уложенные «кирпичики»… Взрывного механизма нет! Значит, мои смутные догадки подтверждаются? Не выключая экрана, начал медленно открывать крышку футлярчика, бели взрыв будет… Но его не должно быть… То он должен произойти вот сейчас… Пальцы на мгновение замерли. Еще раз все продумать и взвесить: гладкая поверхность футлярчика, внутри нет никакого механизма… Но ведь кто-то утверждает: откроешь крышку — взрыв! Черт возьми! Но ведь это бессмыслица! Конечно, ошибка! Взрыва не должно быть! И-и-и… Раз!.. …Все на своих местах; слышно только тонкое потрескивание аппарата, очень громкое тиканье часов да посапывание прикорнувшего в углу рентгенолога. Я вытер вспотевший лоб. Крышка открыта. Поднес к носу открытый футлярчик. Остро запахло хлором, И сразу все понял: нарочный вместо «сюрприза» доставил нам обычный индивидуальный коробок немецкого солдата с хлорной известью для обеззараживания. Во всяком случае, думал я, если и не найден способ обезвреживать этот «сюрприз», то по крайней мере теперь можно его распознать. И тут меня осенило: а что, если «просветить» трофейную ручную гранату типа «бутылка»? Ведь ее гитлеровцы тоже приспосабливали для взрывных ловушек. Трудно было устоять от соблазна поглядеть, как выглядит изнутри ее взрывной механизм в смонтированном виде. Экран мерцал серебристо-зеленоватым светом. Осторожно ввел гранату за экран. С изумительной четкостью обрисовалась «начинка» и в центре — цилиндрическая шашка мелинита, дробящая стальной корпус на смертоносные осколки, Рука у меня твердая, и «тень» стояла на экране неподвижно, пока я медленно поворачивал гранату вокруг оси. И вдруг началось невероятное: контур шашки на экране начал окрашиваться. Мерещится, что ли? О том, чтобы экран рентгена при просвечивании окрашивался, я никогда и нигде не видел, не слышал и не читал. Известно, рассуждал я, что мелинит — это продукт тройной нитрации фенола. Англичане называют его лиддитом, австрийцы — экразитом, японцы — шимозой, испанцы пикринитом, а химики — тринитрофенолом, или пикриновой кислотой. Добрую сотню лет люди окрашивали ткани этой самой пикринкой в ярко-желтый, ядовито-канареечный цвета, не подозревая даже о ее взрывчатых свойствах до тех пор, пока не был изобретен капсюль-детонатор. И только тогда мелинит сменил свое «амплуа» краски на роль взрывчатки… Как зачарованный смотрел я на контур шашки: он словно наливался кровью: из светло-лимонного стал розоватым, потом оранжевым и, наконец, угрожающе-красным. Свободной рукой протер глаза. Нет, не мерещится. Что за наваждение? Галлюцинация? Признаюсь, тут я растерялся; ни воля, ни разум, ни его логика ничего не могли объяснить… Я вывел гранату из-за экрана, и, к великому моему изумлению, кроваво-красное пятно не исчезло! Я оцепенел… Придя в себя, позвал рентгенолога. Он поглядел и ахнул: «Двадцать пять лет работаю рентгенологом, но ни разу в жизни не видал, чтобы экран окрашивался! Я даже в литературе никогда не встречал никаких упоминаний о чем-либо подобном… А если пятно не сойдет?» Он подбежал к щитку и выключил рубильник. Голос его сорвался на фальцет: «Да вы мне экран испортили! Чем я теперь буду работать? Это бог знает что такое!» Я понял, что самое благоразумное сейчас — поскорее исчезнуть. Торопливо собрав в чемоданчик свои «фокусы» и бормоча извинения, я ретировался. Генерал Назаренко, улыбаясь, прослушал мой подробный доклад. После рассказа о таинственном пятне он задумался и сказал: «Я позвоню, чтобы рентгенологу сменили экран. А об окрашивании экрана стоит подумать. Я подозреваю, что случайно вы открыли необычное явление. Когда у вас будет свободное время, напишите о своем наблюдении». Долгин закурил вторую сигарету. Улыбаясь, смотрел на меня. Понимая, что история еще не закончена, я спросил: — Что же дальше ты сделал со своим открытием? Если мелинит — краска, если экран окрасился, значит лучи Рентгена переносят молекулы просвечивеемого вещества. Значит, больному можно по какой-то разработанной методике делать инъекции, лучевые инъекции исцеляющих медикаментов!.. «Эффект Долгина» — звучит? Долгин, продолжая улыбаться, перебил меня: — Ну, это уж слишком! А вообще этот эффект действительно интересен, и не только для медицины. Например, изделие из простой стали облучить сквозь диафрагму из вольфрама, молибдена, хрома, никеля — н сталь превращается в легированную! Не разрушая кристаллической решетки одного соединения, можно было бы «начинять» его молекулами другого. Черт побери! Да мало ли чего еще можно сделать! — Не томи душу, что же дальше? — Дальше… Шла война, и проверять это открытие мне было просто некогда. Но через два с лишним года, после освобождения Минска, я случайно встретился с одним крупным белорусским ученым. Как-то зашел у нас разговор о рентгене, и я рассказал ему этот случай. Выслушав меня, академик даже рассердился: «Да как же это вы, товарищ майор, осмелились, совершив крупнейшее научное открытие, почти два с половиной года мариновать его? Если у вас не дремлет ваша совесть гражданина, то вы должны сейчас же сделать заявку! Дайте мне слово офицера, что сегодня же, отложив все к дьяволу, вы напишете письмо… Хотите, я вам дам адрес Института физических проблем Академии наук СССР?» Под бурным натиском академика я в ту же ночь написал письмо, в котором подробно изложил свой «эффект». Через две недели получил такой ответ: «Уважаемый товарищ! Вы очень скупо сообщаете о своем наблюдении. У нас нет никаких оснований не доверять Вам, однако то, что Вы сообщаете, настолько удивительно, что, казалось бы, противоречит здравому смыслу. Установить, имеется ли в действительности наблюдаемое Вами явление или нет, можно только путем непосредственного эксперимента, который надо поставить в простых условиях… Повторив опыт снова, сообщите результаты, более подробно описав их. На основе одного случайного наблюдения ни о чем еще судить нельзя. Уважающий Вас референт О. Поледровский». Ответ, конечно, не вдохновляющий, тем не менее в одном из полевых госпиталей я попытался повторить опыт. Но то ли был другой экран, то ли иные параметры, повторить «эффект» не удалось: минут сорок стоял я под самыми жесткими лучами Рентгена, но окрашивания не произошло… Повторять эксперименты не было возможности. Спустя несколько лет после войны пришлось мне проходить мимо той самой санчасти, где я «испортил» экран загадочным кроваво-красным пятном. Зашел туда, разыскал знакомого рентгенолога. Когда я напомнил ему о таинственном пятне на экране, он оживился: «Как же! Как же! Помню! Ох, как я вас ругал! Как я вас ругал! Экран с вашим пятном стал совсем не пригоден для диагностики. Месяца два с ним мучился, пока не заменили новым!» Вышел я на улицу и стал размышлять: могло что-то «показаться» одному человеку, но не двум же одновременно! Вернувшись домой, разыскал в своих бумагах злополучный ответ — противоречит здравому смыслу. Поднять этот вопрос еще раз — значило бы рисковать получить кличку маньяка. Загадка кроваво-красного пятна так и осталась нераскрытой… Мы помолчали. — А что, если все же рискнуть? — предложил я. — Во всяком случае, повторить эксперимент не так уж сложно! Долгин покачал головой. — Свой гражданский долг я выполнил: все подробно и исчерпывающе сообщил в Академию наук. В конце концов я сапер, а не физик. Впрочем… ты ведь литератор, напиши об этом. Может быть, наша любознательная, полная творческих сил молодежь заинтересуется проблемой… Вот так появился рассказ с несколько странным подзаголовком — научно-фантастический рассказ-быль. «Фантастический рассказ» — и вдруг «быль»? ___________ Рассказ инженера И. Волгина «Таинственное пятно» с большой степенью вероятности мажет быть отнесен к категории фантастических, рассказов. Во всяком случае, попытка объяснить появление пятна на экране тем, что под действием рентгеновских лучей молекулы мелинита проникли в материал экрана, совершенно не обоснованна. Если даже допустить, что молекулы выбивались из взрывчатки при бомбардировке квантами света, то их проникновение сквозь стальной корпус гранаты просто невозможно. Это следует хотя бы из сравнения размеров межатомных расстояний в твердом металле с размерами молекулы мелинита. Если пятно и было, то его возникновение могла, например, произойти по следующей причине. Известно, что некоторые типы стекла, особенно с внесенными в них солями щелочных металлов, окрашиваются под действием проникающего излучения. Возможно, рентгеновский экран, на котором наблюдалось пятно, как раз и был изготовлен из такого стекла. В том участке гранаты, где находился заряд, металлическая часть была тоньше, чем в остальных частях корпуса, и, следовательно, интенсивность рентгеновских лучей, прошедших сквозь мелинит, оказалась больше, чем вокруг. Если стекло рентгеновского экрана было «рентгеночувствительным», граната была сфотографирована на просвет. Почему рентгеновский экран не окрашивался раньше ? Возможно, потому, что врач-рентгенолог работал лишь с небольшими экспозициями на трубке. Впрочем, можно допустить, что никакого пятна вообще не было. Можно себе представить нервное напряжение человека, который пытается обезвредить мину под лучами рентгена. Можно представить себе и самочувствие врача, кабинет которого может взлететь на воздух. При длительном и напряженном рассматривании какого-либо рисунка он долго сохраняется в памяти в виде окрашенного контура. Академик Н. В. БЕЛОВ Владимир Григорьев А МОГЛА БЫ И БЫТЬ Техника — молодёжи № 11, 1963 Рис. Ю. Случевского Фантастический рассказ-шутка Вырвана uз газеты 2134 года: «За разработку аппарата, названного «Машиной времени», коллективу фабрики «Время» присвоить Государственную премию имени постоянной Планка». Ах, какой это был мальчик! Ему говорили: «Дважды дав?» — он говорил! «Четыре!» «Двенадцать на двенадцать?» — настаивали недоверчивые. «Сто сорок четыре», — следовал ответ. «Дай определение интеграла», — не унимались самые дотошные. «Интеграл — это…» — и дальше шло определение. И все это а четыре года. Малыш, карапуз, он удивлял своими способностями прославленных профессоров и педагогов. Даже один академик урвал несколько часов, чтобы посмотреть на малыша. Академик тоже задавал вопросы, ахал, разводил руками. — Природа бесконечна и полна парадоксов, — произнес он. — Ах, профессор, — устало возразил Ваня (так звали мальчика), — пустое. Природа гармонична, парадоксы вносим в нее мы сами. Это уж было слишком. Академик вскочил и, оглядываясь на мальчика, попятился к двери. — Дважды два — четыре. Так и передайте всем! — весело закричал мальчик вместо прощания. Таков был Ваня. Исключительный ребенок. И это тем более удивительно, что родители ему попались совершенно неудачные. Как будто не его родители. Может быть, каждый из них в отдельности и любил малыша, но вместе у них это никак не получалось. Отец считал, что гениальность мальчика — итог наследственных качеств его, отца. Мать доказывала обратное. А сын только посмеивался. Но легче от этого не становилось, Родители ссорились чаще и чаще. Доступ педагогам и профессорам был закрыт. Широкая общественность вскоре позабыла о Ване. Но мальчишка перехитрил всех. Он завалил свою комнатушку всякими деталями и с увлечением играл в детский «Конструктор». Да, да, в обыкновенный «Конструктор». Но когда ему попались первые радиолампы… Он прямо задрожал, увидев эту штуковину впервые. И сразу понял, какие возможности таит эта игрушка. Конечно, игрушка. Ведь Ване шел всего пятый год, и он еще не знал, что радиоприемники, телевизоры, мотоциклы, самосвалы и экскаваторы — все это техника всерьез. Он полагал, что взрослые просто-напросто играют во все это. Отец Вани, механик мастерской по починке радиол и магнитофонов, таскал сыну испорченные лампы, а тот потихоньку постигал их конструкционную мудрость. Полупроводниковые детали складывались в особый коробок. Однажды, когда отец заглянул в чуланчик, сын протянул ему небольшой ящичек. — Вот, — сказал он, удовлетворенно потирая ладошки. — Учти, это только начало. В руках отца сиял голубым экраном маленький игрушка-телевизор. — Да-а-а… — только и сказал отец, восхищенно покрутив головой. Потом подумал, пожевал губами и добавил: — Парень, видать, в меня. Следующим утром он показал эту штучку сослуживцам, хитро подмигнул и сообщил: — Моя работа. Истинный смысл слов остался непонятым, и механика повысили в должности. Теперь начальники частенько отводили его в сторону и доверительно сообщали: — Кузьма Серафимыч, вот тут у нас что-то не получается. Как бы это сделать… — Давайте, — небрежно обрывал Кузьма и забирал чертежи. Он был простым человеком и не любил разводить канитель. Дома чертежи передавались Ванюшке. — Общественная нагрузка, — ухмыляясь, пояснял отец. Ваня молча рассматривал схему, потом брал красный карандаш. — Вот здесь, здесь, здесь… — карандаш так и порхал по листам, — изменить!.. Мальчишка работал с охотой, а взамен требовал лишь исправных деталей и книг по новинкам техники. Но однажды отец пришел в ателье и сам отозвал начальника в сторону. — Все, — сказал он. — Что все? — не понял начальник. — Все, не могу больше изобретать, — отрезал Кузьма Серафимович и загадочно добавил: — По семейным обстоятельствам. — А как же… — запротестовал было начальник. — Не раньше чем через четыре года! — Разговор был исчерпан. Начальник, конечно, не знал, что не далее как вчера вечером Ваня отказался принимать заявки. — Папа, — сказал он мягко, — теперь я не могу отрываться по пустякам. Я наткнулся на настоящую идею. Четыре года — и я сделаю такую игрушку, что все ахнут! Четыре года. Отец знал железный характер сына и не стал возражать. Он только с видом сообщника заметил: — Четыре? Может, и за три справимся? — Нет, пока что я не управляю временем, — задумчиво ответил Ваня. Он быстро посмотрел на отца и вдруг спросил: — А как ты думаешь, что такое время? — Время? — лоб отца собрался морщинками. — Ну, это когда… — Ах, опять эти неточные формулировки! — досадливо перебил сын. Кузьма Серафимович повернулся и осторожно вышел. То, что он услышал, закрывая дверь, было совсем непонятно. — Минута живет шестьдесят секунд, да, да, живет, живет! — И дверь захлопнулась. Из всего этого только утонченный специалист понял бы сразу, что мальчик решил разгадать тайну времени. Да, Ваня решил соорудить машину времени. И он добился своего. В это трудно поверить, доказательств, как говорится, никаких. Никого, я повторяю, никого не допускал Ваня к опасным экспериментам с машиной. Только меня, приятеля его детских игр. — Люди еще узнают об этом, узнают, — твердил он, когда мы оканчивали очередной опыт и шли на улицу играть с детворой в незатейливые старинные игры. «Казаки-разбойники», «Палочка-выручалочка» — они рассеивали нас, делали, ну, что ли, более земными. Разумеется, по сравнению с игрой, придуманной Ваней, они казались примитивом и нелепицей. Машина позволяла уноситься в восхитительные дали будущих эпох и погружаться в глубины прошлого. Особенно нравились нам рыцарские турниры. Грязь комьями летела из-под копыт лошадей, а всадники в красивых латах лупили друг друга мечами и ломали копья. Как правило, все оставались в живых. Мы устраивались где-нибудь рядом и листали Вальтера Скотта, сравнивая приключения героев с реальностью. Понятно, после такого жмурки во дворе выглядели как наскальные изображения дикаря рядом с киноэкраном. Кстати, бывало, что и наскальные изображения вырубались на наших глазах — когда мы уходили в седую древность. Какие-то лохматые мужики так отделывали стенки пещер, что только искры сыпались. И тем не менее мы возились вместе с детворой нашего родного двора. — Так надо, — говаривал, бывало, Ванюша. — Осторожность и еще раз осторожность. Мы не должны отличаться от всех. — Он не хотел, чтобы не доведенная до совершенства машина попала в чьи-нибудь руки. — Машину поломают, — уверял он, и я, разумеется, соглашался с ним. Когда настал период погружения в прошлое и ухода в будущее, мы перенесли сеансы на ночь. Соседи по дому, попадающие в сферу действия машины, уносились вместе с нами. А поутру рычаг времени приводился в нормальное положение, соседи вставали и как ни в чем не бывало шли на работу. Каждый из них полагал, что в эту ночь ему снился удивительный, волшебный сон, правда до жути похожий на реальность, но с кем не бывает… Соседи были людьми осмотрительными, и никому о странных снах на всякий случай не рассказывали. Тайна оставалась неприкосновенной. Только один раз словно бес толкнул меня под бок. На трамвайной остановке я подкараулил одного из соседей, длинного флегматичного завскладом Клотикова, заговорщически подмигнул ему и сказал, зайдя сзади: — А хорош был этот, со страусовым пером на шлеме, с крокодилом на щите? Завскладом дернулся всем телом, уставился на меня, потом, не раздумывая, прыгнул в проходящий трамвай… Ваня выслушал это приключение довольно мрачно. — Или кончаем эксперименты, или такого не повторится, — отчеканил он. Я понимал своего друга. Нелегко было ему. Машина барахлила. Последний раз она чуть не развалилась от перегрузки. Мы с трудом выбрались из времен Навуходоносора. Тем более что и дома у него обстановка накалялась. Родители ссорились чаще и чаще. Они так и не пришли к единому мнению. Таковы уж были они, Ванины родители. Ах, если бы не эта их черта! — Все произошло внезапно. Мы пришли к Ване и хотели сесть за работу. Не тут-то было. Родители ссорились. Успокоить их было невозможно. Я заметил, что трюмо уже разбито, а скатерть сдернута в сторону. И еще заметил, как дрожат руки у моего друга Вани. Он ненавидел эти минуты. — А мы спросим у него самого, — вдруг громко сказал Кузьма Серафимович, увидев сына. Я схватил шапку и помчался по ступеням вниз. О дальнейшем могу только догадываться. Расхлябанная машина была настроена на малый радиус действия. Ваня подбежал к ней, рванул рычаг, чтобы перевести время хотя бы на два часа назад. Ему уже случалось успокаивать родителей таким способом. Но руки его дрожали сильней обычного. Он рванул… и время заскользило. Да, оно ушло за пределы Ваниного возраста. Машина исчезла, исчез и Ваня. А родители только помолодели лет этак на 12–13. И еще их при этом разбросало в разные стороны. Утром следующего дня я пришел узнать, чем все кончилось. Беглый осмотр комнат сразу сказал мне все. Вернуться из прошлого Ваня не мог: восстановитель времени в момент катастрофы был свинчен и лежал в углу чулана. Но я не пал духом потому, что все должно было повториться. Помолодевшие родители обязаны были в силу математических законов встретиться вновь, понравиться друг другу. А вновь родившийся Ваня, конечно, вновь должен был соорудить великолепный и очень нужный человечеству аппарат — «Машину времени». Так и случилось. Они встретились. Я подкараулил их под теми же самыми часами, которые послужили местом первой встречи много лет назад. Я ликовал. Еще бы, все шло как по маслу! Прекрасна ты, математическая закономерность, и ты, стальная логика событий! Ване — быть! Машине — быть! Но что это? Парень, удивительно похожий на Ваниного отца, и девушка, копия матери Вани, стоят и молчат. Они смотрят друг на друга недоверчиво, с опаской. И вдруг поворачиваются, идут в разные стороны. Мой лоб покрывается испариной. Так! Значит, память того и другого подсказала им будущее, которое поджидало их. Валерий Брюсов НЕ ВОСКРЕШАЙТЕ МЕНЯ! Техника — молодёжи № 12, 1963 Рис. Е. Медведева НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РАССКАЗ-ПАМФЛЕТ Первые Публикации Пламенное сердце патриота, распахнутое навстречу Октябрьской революции, «зажегшей новый день над дряхлой жизнью»… Многогранный интеллект, которому по плечу «груз веков», «книг, статуй, гор, огромных городов и цифр, и формул — груз, вселенной равный»… Поэт, романист, драматург, критик, переводчик, редактор-комментатор, исследователь стиха, историк и теоретик литературы, профессор МГУ — таким остался Брюсов в памяти благодарных потомков. Казалось бы, что еще можно добавить к исчерпывающим характеристикам, собранным дотошными исследователями грандиозного брюсовского наследия? Писатель-фантаст. Вот штрих, который сейчас можно присовокупить к литературному портрету Валерия Брюсова. В архивном фонде Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина хранятся неопубликованные рукописи В. Брюсова «Восстание машин» и «Первая междупланетная экспедиция». А предлагаемая сегодня первая публикация не просто научно-фантастический рассказ. Это горькая ирония советского человека, который видит, сколь безрассудно тратятся лучшие силы и средства талантливых ученых в условиях буржуазного строя. Это едкая насмешка ученого-материалиста над бесплодными потугами буржуазных философов, пытающихся протащить под флагом позитивизма всякую оккультную чертовщину. В самом деле, от «воссоздания» мифического апостола по материалам его евангельской «биографии» — один шаг до спиритизма, который в те годы, когда Брюсов писал свой рассказ, пьяным угаром охватил головы неврастеничной интеллигенции, спасавшейся в омуте мракобесия от грохота войн и революций. Сатира В. Брюсова не потеряла своей актуальности и в наши дни, когда «просвещенная» церковь, стараясь идти в ногу с веком атома и космоса, облекает религиозный дурман в тогу наукообразных философских концепций. * Так как меня предупредили о строгой тайне, которой Теургический институт окружает свою деятельность, то я запасся всевозможными рекомендательными письмами — и поступил предусмотрительно. В канцелярии института подробнейшим образом ознакомились с представленными мною рекомендациями, записали подробно не только мое имя, но также подданство, адрес, возраст, профессию и, наконец, заставили дать подписку в том, что я буду хранить в тайне все, что мне покажут. Если бы не ходатайства весьма влиятельных лиц и не собственные мои, хотя бы скромные, заслуги перед наукой, вероятно, мне тоже не пришлось бы переступить порог- загадочного института, как не удалось это армии репортеров, осаждающих его вот уже три месяца, с того самого дня, как в печати проскользнули первые вести о новом, небывалом учреждении. Заведующий канцелярией института передал меня старшему ассистенту, который потребовал, чтобы я переоделся в особый полотняный халат «во избежание заноса какой бы то ни было заразы», как объяснили мне, но, кажется, просто затем., чтобы лишить меня записной книжки и карандаша. Ассистент поручил меня заботам прозектора: прозектор довел меня до старшего сторожа, и уж сторож указал мне дорогу к кабинету директора. У дверей кабинета мне пришлось выждать еще довольно долгов время, пока, должно быть, наводились обо мне разного рода справки, и только после всех этих искусов открылся для меня вход в приемную директора. По счастью, с директором мы были несколько знакомы, так как встречались на международных ученых заседаниях. Может быть, поэтому, а может быть, в силу моих рекомендаций директор принял меня весьма любезно: как говорится, рассыпался в извинениях за те затруднения, какие довелось мне испытать, но с важным видом согласился на необходимость строжайшей тайны в деле, «которое может быть превратно истолковано полуобразованной массой», «лицами, лишенными правильной научной дисциплины». Говоря так, директор делал мне честь, исключая меня из числа этих несчастных, недостойных приобщиться к ученым таинствам института. А себя при этом держал отчасти как посвященный в некие великие мистерии, отчасти как «что-то вроде бога, хотя бы и второго ранга». Директор хотел сразу повести меня осматривать лаборатории института. — Вы дали подписку о соблюдении тайны? Очень хорошо! В таком случае пойдемте, я вам покажу все, что… — Извините, — возразил я, — но мне сначала хотелось бы получить кое-какие предварительные объяснения, так сказать, теоретические. Лицо директора не выразило особого удовольствия при таком проявлении моей научной любознательности. — Но ведь вам, — ответил он, — в общем известны задачи нашего института. Что же касается методов работы, то я не имею права открывать их. — Признаюсь вам, что даже в общем задачи института мне весьма неясны. — Однако об этом столько писалось в газетах… — Я знаю только то, что институт занимается воскрешением мертвых. Директор открыто поморщился. — Да, конечно, такого вульгарного толкования нашей проблемы недостаточно. — Вот видите, насколько я невежественен! — Будьте любезны, сядьте. Я сейчас вам объясню в нескольких словах сущность открытия, величайшего из открытий, когда-либо сделанных точным знанием. Дело идет, разумеется, не о «воскрешении мертвых», как пишут малограмотные репортеры, но о восстановлении психических центров, образовывавших ранее личность. Вам ясно? — Не очень. — Хотя вы и работаете в другой области науки, нежели мы, однако мне, конечно, нет надобности пояснять вам современную научную точку зрения на значение психических центров. Вы знаете, что пора старого, примитивного материализма давно миновала. О! Вне всякого сомнения, наука осталась позитивной, какой она и будет всегда, пока человек будет мыслить по законам логики! Мы позитивисты в том смысле, что отрицаем всякую мистику, все сверхъестественное. Но зато границы естественного раздвинулись теперь гораздо шире, чем столетие назад. Теперь нам позитивным образом известно, что со смертью тела психический центр, образовывавший личность человека, не уничтожается. Личность, так сказать, переживает смерть. Заметьте, я говорю не о бессмертии души, а о переживании смерти, о пакибытии личности. Это факт, установленный ныне экспериментально… — Хорошо! Но ведь личность после смерти невидима, невосприемлема. — В этом вы ошибаетесь. Каким же путем мы установили пакибытие личности, как не сделав ее восприемлемой для наших органов чувств? — Спиритизм? — Ах, оставим эти нелепые этикетки! Не спиритизм, а теургия, научно-экспериментальные методы, давшие возможность психическим комплексам, ранее бывшим личностями, влиять на материальные элементы пространства и времени. Мне еще долго пришлось выуживать у директора скудные пояснения того, что он называл «проблемой Теургического института». В конце концов я добился лишь одного признания: институт какими-то особыми, составляющими его тайну методами придает новую энергию «психическим центрам, составлявшим ранее личность», причем эти личности становятся чем-то материальным, получают весь внешний облик живого существа — человека. Большего я не мог добиться от любезного директора, хотя он и был чрезвычайно словоохотлив, если надо было изъяснять какое-либо школьное правило. — Лучше всего пойдем прямо в нашу лабораторию, — сказал директор, устав уклоняться от расспросов. — «Посмотри и убедись», как Христос сказал Фоме неверному. Директор позвал ассистента и сторожа. Они вооружились связкой ключей и предложили мне следовать за ними. Я повиновался, хотя оставался столь же неосведомленным о задачах института, как был, стоя у его порога. У дверей лаборатории директор остановился и предупредил меня: — Вы понимаете, что восстановленные личности нуждаются в особых условиях для своего существования. Необходима особо очищенная атмосфера, воздух, приготовляемый искусственно, затем некоторые особые радиоактивные эманации и тому подобное. Поэтому не удивляйтесь, что восстановленные изолированы нами от соприкосновения с внешней действительностью. Я поклонился в знак того, что удивляться не буду. Я вообще дал себе слово ничему в институте не удивляться. Сторож зазвенел одними ключами, ассистент другими; дверь открылась, и мы вошли. Лаборатория была погружена в абсолютный мрак. Когда зажгли электричество, я увидел, что нахожусь в обширной продолговатой зале, всего более напоминающей залу музея, паноптикума или аквариума. Вдоль стены стояли огромные стеклянные клетки или ящики, а вернее — аквариумы, герметически закрытые со всех сторон. Таких стеклянных кубов было в комнате двенадцать, по шести на каждой стороне, но девять из них были пусты, а три остальные занавешены темной материей. Около каждой клетки стояли столбики с множеством кнопок, выключателей, распределителей и рукояток, помеченных цифрами и буквами. На верху каждой клетки была дощечка с надписью, словно в больнице над кроватью больного. — У вас только трое восстановленных? — спросил я. — О, это вопрос чисто материальный! — возразил директор. — Содержание каждого обходится в колоссальные суммы! Понимаете? Электрическая энергия, радий, искусственный воздух и многое другое! Бюджет института позволяет нам иметь одновременно лишь три объекта наблюдения. Но зато мы постоянно меняем объекты. — Сколько же времени остается у вас один объект? — От четырех дней до недели и даже до 10–12 дней, но не более. Да и опыты показали, что долее невозможно удерживать концентрацию восстановления. Она сама собою начинает вновь распадаться. Может быть, в этом виновато еще несовершенство наших методов… Во всяком случае, в настоящее время мы восстанавливаем именно на указанный мною срок. — Итак, это воскрешение на короткое время! — не удержался я. — Не будем говорить о «воскрешении», — как-то поморщился директор. — Это совершенно не научный термин! Чтобы избавиться от дальнейших расспросов, директор поспешно повел меня к клетке № 1. Но я не сдавался: — Извините мою навязчивость! Но ведь каждый восстанавливаемый пережил целый ряд возрастов. Я не знаю, каким чудом, — при слове «чудо» директор опять поморщился, — та «личность», которой вы сообщаете вашими новыми методами усиленную энергию, обретает материальное воплощение… — Становится пространственно восприемлема, — поправил меня ассистент. — Пусть так: «становится пространственно восприемлема». Но в каком же виде предстает она? Младенца? Юноши или девушки? Или взрослым человеком, или, наконец, такой, какой была в минуту смерти? Как Деифоб, которого Эней видел в Тартаре с отрезанными ушами и носом? Я подумал, что директор обидится на мою иронию. Напротив, он подхватил мои слова: — О да! То была любопытная проблема! И она разрешена исключительно экспериментальным путем! Впрочем, и теоретически можно было предвидеть результаты. Внешность восстановленного есть отображение его собственного представления о самом себе. Вот почему обычно внешность восстановленных соответствует тому моменту их первого существования, в каковой их психика достигала наибольшего развития. Таким образом, возможны объекты в облике человека зрелого возраста, но возможны и в облике старика, не исключена даже возможность и детского облика. Например, при преждевременном развитии интеллекта, примеры чего известны… Но лучше всего обратимся непосредственно к объектам. Более я не мог сопротивляться. Директор взял меня за рукав того полотняного халата, в который я был облачен, и почти силой повлек меня и пододвинул к самому стеклу. Я прочел надпись на дощечке: «Гегель, профессор философии. 1770–1831 гг.». — Как?! — воскликнул я невольно. Директор и ассистент самодовольно улыбнулись. — Чтобы восстановить личность, — пояснил мне на этот раз ассистент, — мы должны с точностью знать факты ее биографии, особенности ее психики, даже самую ее внешность. Поэтому объектами опытов могут служить исключительно личности выдающиеся, жизнь которых можно проследить. Это же вполне естественно! — О, конечно, вполне естественно! — поспешил согласиться я. Директор дал знак, нажал какие-то кнопки, занавески колыхнулись, и за занавесками разлился свет. Потом директор уже готовился отдернуть и занавески, но вдруг остановился и опять обратился ко мне. — Видите ли, — сказал он, — теургия все же наука молодая, в наших опытах бывают кое-какие недочеты. Я должен предупредить вас, что опыт с Гегелем нам не совсем удался. — Это оказался не Гегель? — спросил я. — О нет, нет! Несомненно, Георг Вильгельм Фридрих Гегель, автор диалектической философии. Дело в другом. А именно: восстановление удалось лишь частично. По-видимому, сам Гегель мыслил себя лишь как лицо и не чувствовал своего теле..» Поэтому… Но вы сейчас увидите… Директор отдернул темные занавески. Я увидел внутренность клетки или аквариума. То была кубическая комната со стенами из толстого стекла, совершенно пустая. Кроме какого-то полукресла-полуложа, стоявшего посредине. На этом ложе лежало что-то серое, какие-то клубы не то одежды, не то густого тумана. Но из этого тумана поднималась человеческая голова, и то был благородный облик, о котором Шопенгауэр говорил в припадке злобы: «Лицо трактирщика, гласящее явно: заурядная башка». Гегель не то спал, не то был в забытьи. Глаза были закрыты, губы беспомощно отвисли. По лицу ему можно было дать лет 30–35, но была какая-то старческая вялость в коже щек, в веках глаз. То был не труп, но и не живой человек. Что касается тела, то вместо него простиралась неопределенная масса, закутанная в серое, но, присмотревшись, я не без содрогания убедился, что эта масса в своей верхней части слабо вибрирует, как если бы там билось человеческое сердце! Директор торжествовал и глядел на меня, как триумфатор. — Мы сейчас разбудим его, — заявил он мне. Опять были нажаты кнопки, повернуты выключатели, и вдруг лицо лежащего человека шелохнулось, глаза открылись, и на нас устремился бессмысленно тупой взгляд, Гегель смотрел и, по-видимому, старался что-то сообразить. — Мы заговорим с ним! — воскликнул директор. Он схватил трубку телефона, висевшую на столбике, поднес к губам и закричал громко по-немецки: — Господин профессор! Как вы себя сегодня чувствуете? При этом директор передал трубку мне. Я смотрел на лицо Гегеля. Он расслышал вопрос, но понял ли его, не знаю. Все же губы на лице шевельнулись, часть тела, соответствующая груди, напряглась, словно легкие делали крайнее усилие произвести звук, и вот до меня долетел глухой, хриплый, неестественный голос: — Молока бы! — это было латинское слово (точнее: «Немного молока!»). — Что, что он говорит? — засуетился директор. — Он просит молока, — ответил я, отдавая трубку. — Ах, сейчас, сейчас! Завтрак № 1! — распорядился директор, обращаясь к сторожу, а в телефон прокричал по-немецки: — Немедленно получите, господин профессор! — Неужели восстановленные едят? — осведомился я. — О, конечно, нет! — ответил мне ассистент. — Мы особыми средствами возбуждаем их силы, а они принимают это как завтрак или обед. Между тем Гегель опять закрыл глаза и впал в свою тупую дремоту. — Перейдем к следующему, — предложил директор, задергивая занавески и гася свет. Я не возражал. Мы подошли к клетке N2 2, над которой было надписано: «Нинон де Ланкло. [1] 1616–1706 гг.». На этот раз я подавил восклицание изумления и только спросил: — А этот опыт удался вполне? Директор немного замялся. — Теургия — наука молодая… Получилась какая-то неправильность в органах дыхания… Короче, объект не может говорить. «Ну, для Нинон не в этом главное!» — подумал я. Директор отдернул занавески и осветил клетку. 1 Известная французская куртизанка. Посредине клетки на ложе было простерто существо. Несомненно, то была женщина. Тело ее было закутано в какую-то зеленоватую материю вроде савана. Ног не было видно. Но зато выступали две руки — изящества и нежности изумительной. Ах, если теургия чем-либо может гордиться, то восстановлением этих двух рук: такой чистоты линий, такого совершенства форм я не знаю ни у одной античной статуи! А при всем том это были руки живого существа, живой женщины… Но лицо… Нинон, когда ее осветили, тоже спала. Было несомненно, что перед нами лицо молодой женщины, и вместе с тем свежая кожа была стянута чудовищными морщинами. И было что-то до ужаса отвратительное в этом сочетании молодого тела и старческих морщин! Была ли красива спящая? Нет, даже забывая ее морщины, нельзя было забыть мертвенности, больше того — трупности ее лица. То была не восковая маска, не лицо только что умершей красавицы, но мумия. Чудесно сохраненная и все же пролежавшая целые столетия. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видать этого унижения красоты! Но директор не замечал моих впечатлений. Напротив, он ликовал все более и более. — Хотите поговорить с ней? — спросил он меня. — Она не может нам отвечать, но все слышит. Взяв телефон, он спросил по-французски: — Здравствуйте, мадам де Ланкло! Лежащая женщина открыла глаза — мутные, вялые. Мгновение она смотрела на нас, потом медленно, видимо, с трудом подняла свою очаровательную ручку и поднесла ее ко рту. — Что это? — спросил я. — Она жалуется, что не может говорить? — Нет, — возразил ассистент, — она просит есть. Я готов был бежать из института. Мне казалось, что я видел достаточно. Но директор теперь уже сам не отпускал меня. — А наш третий объект? Вы не хотите взглянуть на него? О, это один из самых смелых экспериментов! Необходимо было согласиться. Я подошел к клетке № 3. На ней была надпись: «Иуда Искариот [2] . I век н. э.». Директор задыхался от торжества: — Подумайте, какой триумф науки! Нас отделяют две тысячи лет, и восстановление достигнуто, достигнуто! 2 Один из апостолов мифического Христа. Занавески сдернуты, клетка освещена. Перед нами черноватая груда вещества, в которой лишь с трудом можно различить человеческое лицо, руки, туловище, ноги… Эта груда колышется, двигается, трепещет. — Восстановление несовершенно, — торопится заявить директор, — но ведь две тысячи лет! Он передает мне трубку телефона. Я подношу к уху и слышу не то стон, не то хрип. — Что это? Он тоже просит есть? — Нет. Он так целые дни стонет, когда в сознании, непонятно почему. Может быть, что-либо неправильно восстановлено во внутренних органах. К тому же ведь биография Иуды нам известна далеко не во всех подробностях… Я не слушаю дальше. Я почти бегу из лаборатории. Скорее, скорее на волю, к живым людям! Когда я прощался, благодарил директора и ассистента за их любезность и предупредительность и выражал, как того требовала вежливость, свое изумление и свой восторг перед великим торжеством науки, оба члена института наслаждались моими словами как должной данью. Если бы я зажег ладан и воскурил благоухание перед директором, как перед иконой, он, вероятно, не удивился бы, но на самое прощание я сказал: — Однако у вас в институте недостает одного отдела. — Какого? Мы всегда готовы расширять наше дело. О, оно только еще начинается! Перед ним грандиозные перспективы! — Несомненно, несомненно. Поэтому-то и необходим тот отдел, о котором я говорю. — Какой же это отдел? — Отдел приема прошений от тех лиц, которые заживо пожелают поставить условием, чтобы Теургический институт никогда не восстанавливал бы их своими методами. Я по крайней мере буду первым, кто подаст такое заявление. Убедительно прошу вас меня научными способами НЕ ВОСКРЕШАТЬ! 1918 год М. Емцев, Е. Парнов ПОСЛЕДНЯЯ ДВЕРЬ Техника — молодёжи №№ 2–3, 1964 Рис. Р. Авотина Научно-фантастический рассказ [3] 3 Печатается в сокращенном виде. Они вышли из машины. — Вон Музыковка, — сказал шофер. На зеленом холме, залитом солнцем, стояли одноэтажные и двухэтажные домики. Густые вишни и тополя бросали на белые стены призрачные фиолетовые тени. Егоров попрощался с шофером и пошел вдоль оврага к мостику, через который проходила дорога на Музыковку. — Василий дома? — спрашивал он через полчаса, остановившись у дома, на котором развевался красный флаг. «— А вы кто будете? — спросила пожилая украинка. — Скажите, Егоров. Егоров Саша приехал. Женщина крикнула что-то в окно, и через минуту на крыльце появился молодой высокий парень в майке и легких спортивных брюках. — Сашок! Здравствуй, дорогой! Заходь, будь ласка… — Привет, марсианин, привет! — улыбаясь, сказал Егоров. — Не выдержала душенька? Сбежал до дому? — Не выдержал, и не говори! Заехал с космодрома в академию, сдал документы и — здоровеньки булы! Ну, об этом после. Пойдем в дом. Будешь жить в мансарде вместе со мной, ладно? — сказал он. — Я бы дал тебе отдельную комнату, но у меня уже живет гость. Сегодня прилетел. — Кто? — спросил Егоров. — Из исследовательской группы Дисни, он вместе со мной работал на Марсе. — Вот как! А откуда он? — Из Южной Америки. — Какого лешего ему от тебя нужно? — Потом расскажу. А сейчас идем, я представлю тебя моим домашним. Домашних оказалось двое: мать — та самая пожилая украинка, которую встретил Егоров, и сестра Василия Оксана — молодая дивчина, высокая, с карими глазами, очень похожая на брата. Пожимая руку Егорову, она сказала: — Вася много раз говорил о вас, а вы вон який… — Ну и как? — кокетливо спросил Егоров. — Та ничего соби… — хитро прищурилась девушка. — Оксана, не морочь Саше голову, — прервал ее Василий. — А твой американец где? — спросил Егоров, когда они поднялись в комнату Василия. — Спит, — ответил космонавт, потягиваясь. — Как приехал, так и завалился спать. Ты отдыхай, а я пойду, матери по хозяйству надо помочь. Оставшись один, Егоров огляделся. Большая комната производила странное впечатление. Судя по вещам и мебели, кто-то очень смело объединил здесь лабораторию, библиотеку, космический музей, гостиную и спальню. Впрочем, последняя была представлена только узкой кроватью, покрытой тонким шерстяным одеялом. Над ней висели фотографии Василия. «Ни одного снимка с Марса, хотя Василий был там раз пять. Странно…» — подумал Егоров. Распахнув широкую стеклянную дверь на балкон, он оказался в просторной, открытой с трех сторон галерее. Перед ним лежало село — в сочных темно-зеленых пятнах деревьев. Где-то кричал петух, мычала корова. Вдруг его внимание привлек шум шагов. Егоров обернулся и увидел в стекле отражение вошедшего. — Василий, — раздался негромкий голос. Что-то подсознательное заставило Егорова промолчать. Он отчетливо видел лицо незнакомца, напряженное и внимательное. Не получив ответа, незнакомец осторожно шагнул в комнату. Вернее, просочился, настолько мягким и бесшумным было это движение. Закрыл за собой дверь. Остановился посредине и огляделся, шаря взглядом по стенам. — Василий! Егоров упорно молчал. Этот бледный человек, подозрительно осматривавший комнату, производил неприятное впечатление. Егоров хотел было выйти из своего укрытия, но тут вошел Нечипоренко. — A-а! Анхело! — сказал он. — Отдохнул? — O! Очень хорошо. Очень! Они вышли. За завтраком Егоров искоса наблюдал за американцем. Анхело Тенд с безучастным видом глотал румяные картофелины. Он казался ослепительным. По матовой бледной коже струились волны нежнейшего абрикосового румянца. Огромные черные глаза смотрели строго. Оксану он просто заворожил. Девушка сидела, не отрывая глаз от тарелки. — Ну, а вы, Оксана, на Марс не собираетесь? — обратился Егоров к девушке. — Очень нужно! — вспыхнула девушка. — К вашим букашкам! — Эти букашки поумнее всех нас, — заметил Василий. Анхело Тенд положил вилку. — Между прочим, на Марсе развилась великая цивилизация, до уровня которой человечеству не дойти и за десять тысяч лет. И марсиане не вымерли. — А что же? — робко спросила Оксана. — Они ушли в Айю. — Мы не знаем, — продолжал Василий. — Мы многого не понимаем в цивилизации марсиан. Они не знали звуковой связи, логические основы их мышления качественно отличны от нашего, эволюция протекала у них совсем иначе. И ушли они в своем развитии гораздо дальше, чем мы. Ни способы производства, ни пути развития их общества для нас пока не ясны. — Но мы все же попробуем разобраться в тех штуках, которые вы открыли на Марсе, — заметил Егоров. Анхело впервые посмотрел прямо в глаза Егорову. «Какой-то нечеловеческий взгляд», — подумал геолог, опуская веки. Оксана вдруг сказала: — Вася привез мне в подарок зеркало с Марса. — Крышка от якогось марсианского туалета, — сказала Ольга Пантелеевна. — Деже повесить не за что. — Зато не пылится, — заметил Василий. Анхело посмотрел на Оксану. Он, казалось, впервые ее увидел. — И как вам в него смотрится? — спросил он. — Очень хорошо, — улыбнулась девушка После завтрака Василий сказал Егорову: — Пойдем отнесем твое ложе наверх. — А где оно? — У Оксаны в комнате. Комната Оксаны была чистой и просторной. Тонкий аромат полевых цветов нежно защекотал в ноздрях. — Вон зеркало, — сказала вошедшая за ними Оксана. Внезапно Егоров увидел зеркало с Марса. Оно стояло на стуле. Сверху Оксана накинула рушник. Плоскость полуметрового эллипса, заключенного в толстый золотисто-серый обод, отразила в темной глубине настороженные глаза молодого человека. Зеркало не искажало ни одной линии лица, придавая отражению легкий голубоватый отсвет. У Егорова осталось впечатление, что он смотрит сквозь слой голубой воды. Василий, тоже смотревший на зеркало, внезапно сказал: — Слушай, сестра, одолжи-ка нам эту штуку на время, а? Удобно бриться будет, оно ведь двухстороннее. Они перенесли топчан наверх, прихватив и зеркало. Топчан установили на балконе под навесом. Лежа на нем, Егоров мог видеть всю Музыковку и раскинувшиеся за ней синие дали степей. Зеркало повесили тут же, обмотав края золотистого обода изоляционной лентой. Конец ленты подвязали к перекладине, на которой был натянут навес. Зеркало покачивалось и отражало солнце, как прожектор. — А оно тяжелое, — заметил Егоров. — Очень. И состав его пока неизвестен… — А оно не представляет собой какой-либо научной ценности? — Что ты! — Василий махнул рукой. — В Академию наук уже передано около двух тысяч таких зеркал. Они перешли в комнату Василия, так как на балконе уже становилось жарко. — Вообще у марсиан была странная склонность к эллиптическим формам, — начал Нечипоренко. — Таких зеркал у них десятки тысяч, в городах они играют роль отражателей света… Между прочим, и многие строения на Марсе имеют эллиптическую форму… Василий замолчал. Перед его глазами вставали картины виденного. Он тряхнул головой. — Да ты, наверное, все это знаешь из отчетов, поступающих в ваш институт? Как тебе в нем работается? — Как тебе сказать. Когда меня после окончания не взяли в космос из-за печенки, это было для меня сильной травмой. Ну, да ты помнишь. И все же от космоса я не мог отказаться. Конечно, хорошо еще, что я геолог. Поступил в этот институт. Работал. Изучал данные, собранные всеми на Марсе, — и вот открыл плато Акуан. Сейчас лелею надежду, что, может, удастся провести там кое-какие исследования. — И не надейся! — махнул рукой Василий. — Условия там ужасные. Мы вшестером раскапывали Большую подземную столицу. Представляешь? В ней жило когда-то около миллиарда марсиан, она уходит в землю на триста-четыреста метров, а протяженность ее до сих пор не установлена. Два месяца, не снимая скафандра, ползали мы по этим проклятым муравьиным переходам. Отработаешь смену, потом еле к «Москве» доползешь. Вот так-то, брат!.. Расскажи-ка лучше о своем плато. Егоров почесал подбородок. Посмотрел в потолок и начал: — Ты помнишь, какая была сенсация, когда на Марсе обнаружили элементы, доселе неизвестные на Земле? В лаборатории их получить не удалось, сколько ни бились. На Марсе они сосредоточены в одном месте, причем в огромных количествах. Я назвал это место плато Акуан. Потом удалось доказать искусственное происхождение элементов. А что это значит, как ты думаешь? — Ну, отходы неизвестных термоядерных реакций… — неуверенно сказал Василий. — Правильно. Отходы. Это очень важно. Марсиане, построившие всю свою цивилизацию в почве, рассматривали поверхность Марса такой же ненужной для жизни зоной, как мы в свое время — верхние слои атмосферы или дно океана. Они выбрасывали на поверхность различный мусор. Собственно, по таким признакам была открыта и Большая подземная столица и разветвленная сеть марсианских городов. — Значит, под плато Акуан скрывается термоядерный энергетический центр, который до сих пор никто не может отыскать? — Приятно говорить с догадливым человеком. Так вот, если этот центр будет найден, думаю, и для нашей земной энергетики там можно будет кое-что позаимствовать. — Но ведь найти — это еще не все. Нужно понять, как у них там все сделано Мы обнаружили первую внеземную цивилизацию. А какой толк? Впрочем, что говорят твои шефы? — Во-первых, плато огромное; во-вторых, центр может оказаться не совсем под плато, а где-то рядом. А в-третьих, легче изучать и вывозить уже открытые объекты, чем искать новые. В общем, дескать, это дело завтрашнего дня. — Да, ситуация трудная, — задумчиво сказал Василий. — Понимаешь, Саша, — наконец с трудом Произнес Нечипоренко, — Марс очень странная планета. Я хорошо знаю нашу Луну, участвовал в высадке на Венере, хлебнул там газку, но все это не то. Совсем не то. И на Луне и на Венере — грозная природа, дикая стихия и все такое. Но там не страшно. А на Марсе бывает очень страшно. Егоров смотрел на него с удивлением. — Да, да, — взволнованно сказал Василий. — Марс — удивительно спокойная планета. Малорасчлененный рельеф. Глубоко в почве скрылись гигантские города. Мертвые города. Ни одного марсианина не осталось, найдены только миллиарды странных сухих оболочек. Не то хитиновый покров насекомых, не то какая-то одежда. Перед отправкой в Айю они или покинули эти оболочки, или… здесь начинается область сплошных загадок. До сих пор ничего, собственно, не удалось установить наверняка. Маленькие марсиане возводили под землей циклопические сооружения, где человек чувствует себя лилипутом. Для чего созданы эти сооружения, можно только гадать. Там очень трудно работать, Саша. Тебя все время преследует ощущение, будто на этой мертвой планете кто-то есть. Все время чувствуешь, что за спиной стоит кто-то живой, изучающий и оценивающий тебя. И… выжидающий. — Теперь возьми хотя бы наши жалкие потуги расшифровать непонятную зрительно-осязательную информацию, которая записана на кристаллах Красного купола. Единственный интересный вывод, полученный нами, — это, что марсиане собираются уходить в Айю. Что такое Айя? Как туда переправились два миллиона марсиан, непонятно. Почему вся информация относится только к последнему десятилетию марсианской цивилизации? Где их архивы? Были ли у них библиотеки? И так можно вопрошать до бесконечности. Одним словом, миллион загадок. — Я не понимаю, что тебя смущает. Требуется определенное время на изучение этого сложного и очень непохожего на нас разумного общества. — Дело не во времени, Саша. Я подсознательно чувствую, что многое останется для нас непонятным. Мне говорили, что братья Дисни, занимаясь расшифровкой кристаллов Восточного сектора Красного купола, пришли к интересному выводу. Они утверждают, что время марсиан как бы обратно нашему, земному. — Ловлю тебя на слове, — сказал Егоров. — Для тоге чтобы сделать подобное заключение о характере марсианского мышления, нужно располагать колоссальной информацией. — Нет. Дисни располагали тем же, что и мы. Наши находки дублируют друг друга. Но… им больше везет. Он задумался. Мысленно представил узкий глубокий колодец, по которому лифт спускает космогеологов в Большую столицу, бесконечный лабиринт переходов, где пробираешься только ползком в Красный купол — огромную искусственную пещеру с овальным потолком, залитую багряным светом. И его вновь охватило знакомое чувство тревожного ожидания. — У меня такое чувство, Саша, — продолжал Василий, — что нашими находками и открытиями на Марсе кто-то руководит. Подсовывает одно, прячет до поры до времени другое — одним словом, контролирует. Ну посуди сам, марсиане ушли в Айю около пяти миллионов лет назад. На Земле в это время еще не было человека. А марсианские города сохранились как новенькие, там все блестит. Это же противоестественно. Есть второй закон термодинамики, есть энтропия, которая растет… Да, за пять миллионов лет там должен был воцариться хаос! А хаоса нет. Есть строгий порядок. Они вернутся. Уверен. Егоров принужденно расхохотался. — Здорово! Хозяин вышел на минутку и просит гостей подождать? — Совсем нет. Хозяин просто пока не может вернуться. Он находится в таком состоянии, которое исключает какую-либо возможность общения. Может быть, для него смертельно опасен любой контакт с людьми. — Гм, а может, они просто улетели из солнечной системы в эту Айю? — Бис его знает, шо то за Айя, — задумчиво сказал Василий. — Порой я даже готов согласиться с академиком Перовым. Он исследовал панцири, которые марсиане побросали перед бегством в Айю, и считает, что подобный переход является чисто физиологическим процессом. Уход в Айю — это что-то вроде метаморфоз наших насекомых. Только для таких превращений марсианам нужно антипространство — таинственная Айя. — Это уже твой собственный домысел? — Нет, так и Дисни думают. Кстати, этот Анхело Тенд неплохой парень, между прочим, работал с ними до нашего перелета. Дисни уже собирались отлетать, как вдруг обнаружили, что Тенд исчез. Туда-сюда — нет Анхело! Они улетели. А через месяц мы нашли Тенда в одной из галерей Красного купола. Он был жив и здоров, но не мог ответить ни на один вопрос. Что с ним случилось, где он был, не помнит. В общем ничего не помнит. Пришлось его обучать всему заново, рассказывать, кто он такой, где жил, что есть Земля и люди. Он потом с нами работал. А сейчас решил совсем остаться у нас. Побывал дома, что-то ему там не понравилось. Он ведь испанец, из Венесуэлы… Вот возьми это зеркало, что я Оксане приволок, — продолжал Василий, — это памятный подарок Гришки Рогожина, который погиб… — Как? — вскочил Егоров. — Григорий погиб?.. — Погиб, и самым таинственным образом. Он работал в одной из каморок, которых там, в Красном куполе, тьма, а этажом выше работали наши взрывники. Взрыв они произвели крошечный, ко все же кое-какое сотрясение было. Слышим вскрик. Прибежали к Грише. Лежит с разбитой головой, без скафандра, лицо размозжено. Сама же каморка, где работал Гриша, осталась совершенно целой. Так, с потолка немного пыли осыпалось, да кусочки облицовки размером с мой ноготь на пол попадали. Что могло нанести удар такой страшной силы, мы так и не узнали. И как раз в этот день Гриша сделал великолепную находку. Он нашел усохшего марсианина. Это было потрясающим открытием. Мы пять лет на Марсе и ничего, кроме пустых оболочек, не находили. Миллиарды осточертевших скорлупок! Об истинном облике марсианина могли только гадать. Гришку на руках носили, когда он приволок под мышкой этот прекрасно засушенный экспонат. Мы положили его в титановый контейнер и отправили наверх, а через четыре часа отправили наверх Гришу. Зеркало я оставил себе. Вот это самое. Да, высохший марсианин лежал в двух шагах от него, и Григорий в честь своей находка демонстрировал отражатель. Я взял это зеркало на память. Егоров внимательно посмотрел на сверкающий овал. Теперь для него это был не только отражатель с таинственной планеты, нс и частица веселого, отчаянного Гриши. — Тоже ведь загадка, — протянул Василий. — Зачем марсианам эти зеркала, совершенно одинаковые и в огромном количестве, в каждом городе их сотни… Вдруг лицо его изменилось. Он приподнялся над сиденьем на вытянутых руках. Взгляд впился в зеркало. — Оно не отражает! — прошептал Василий. Егоров посмотрел на зеркало. Повернутое градусов на тридцать, оно действительно ничего не отражало. Поверхность была ровной и матовой. Такого же золотисто-серого цвета, как и ободок. Они одновременно бросились к зеркалу и увидели в нем свои взволнованные физиономии. — Фу, черт! — облегченно вздохнул Егоров. — Анизотропное изображение всего-навсего. Ты меня так напугал своими рассказами о Марсе, что я от любого марсианского камня стану шарахаться. — И правильно сделаешь, — задумчиво сказал Василий, — потому что ни одно из марсианских зеркал, с которыми я имел дело, не обладает анизотропными оптическими свойствами. И это тоже не обладало, пока я его держал в чемодане. — На него благотворно подействовал мой приезд… — Возможно… Так вот, — сказал Василий, — подводя итоги, можно констатировать, что хотя Марс планета опасная, но плато Акуан исследовать надо. — Эх, если б меня пустили в космос! — махнул кулаком Егоров. Когда Василий ушел, Егоров подошел к зеркалу. Вдруг на блестящей поверхности возник какой-то едва заметный белый налет. Он прикоснулся к нему — и вздрогнул от неожиданности. Поверхность зеркала была мягкой. Он попытался спичкой сковырнуть налет. По отражению зеленого поля прошла неглубокая бороздка. Кончик спички был слегка ущерблен. Постепенно след на зеркале затянулся и минут через пять совсем исчез. — Интересно… — процедил Егоров сквозь зубы и придвинул кресло поближе. — // — //— // — — Саша! Саша! — услышал Егоров громкий голос Нечипоренко. Василий стоял у ворот и размахивал газетой. — Скорей ко мне! — крикнул он. Егоров перепрыгнул через перила и подбежал к Василию. — Читай, — сказал тот, указывая на вторую полосу. — «Нам сообщают… — начал Егоров, скользя взглядом по мелкому шрифту, — вчера в Бостоне были обнаружены в бессознательном состоянии братья-космологи Альфред, Уильям, Колдер и Джеймс Дисни… причина не установлена, загадочная летаргия наступила внезапно… таинственные обстоятельства, при которых четыре совершенно здоровых человека погрузились в летаргический сон… ученые-эксперты в растерянности. Выход из строя известных исследователей Марса связывается с недавним заявлением, сделанным несколько дней назад, что ими якобы найдены я Большой Марсианской столице архив и ключ к нему, дающий возможность воссоздания пресловутой двери я Айю. Эта находка неизмеримо увеличит мощь людей, сообщил корреспондентам «Таймс» старший в семье Колдер Дисии». Егоров молчал. Он почему-то подумал, что Тенд только недавно вернулся из Америки и должен быть в курсе всех этих дел. — А что говорит по этому поводу твой Анхело? — Он еще не знает. Сейчас позову его. Василий вошел в дом и через минуту появился вместе с Тендом. Посмотрев на испанца, Егоров готов был поклясться, что тот напряженно о чем-то думал. «Продумывает линию поведения», — мелькнула неожиданная мысль. — Какое печальное известие! Я их очень уважал, — сказал Твнд. Лицо его оставалось неподвижным. «Может, у него просто такая мимика, или, вернее, полное отсутствие всякой мимики?» — подумал Егоров. — Самое примечательное, что несчастья происходят с людьми, работавшими в Красном куполе. Дисни, Рогожин… кто следующий? — Я, — неожиданно сказал Анхело и как-то странно улыбнулся. — Это почему же? — спросил Василий. — Если следовать твоей теории, что марсиане прячут от нас свои тайны, то я. Дисни разобрали архив — и заснули, Гриша нашел мумию — и погиб. А я… Перед тем как я… как у меня наступал тот провал в памяти, я… я тоже видел комнату, где нашли Рогожина. Там был и засохший марсианин, и зеркало, и еще много маленьких крестиков на стенах и потолке… — Каких крестиков? — Откуда я знаю? Я пришел туда с фонарем, а он у меня испортился. Тогда я взял два конца от батареи и через графитодержатели сделал маленькую вольтову дугу. Я увидел на полу марсианина, которого потом нашел Рогожин. Еще там было зеркало и какие-то искорки на стене и на потолке, похожие на крестики. И тут дуга вспыхнула очень ярко, наверно, я сильно сблизил электроды. Анхело подумал. Говорил он словно нехотя. — Ну и что? — с нетерпением спросил Егоров. — Раздался шум. Очень большой шум, как ревет самолет на взлете. Дуга погасла, и шум смолк. Я выбрался из этой комнаты и немного заблудился в переходах. По моему подсчету прошло часа два. А когда я встретил твоих людей, Веся, они сказали, что я пропел месяц назад и что группа Колдера уже закончила работу и улетела на Землю. — А ваши данные… А вы потом были в этой комнате? — спросил Егоров у Тенда. — Конечно. Но никаких крестиков больше не видел. — Ну ладно, братцы, — сказал Василий, вставая, — я должен идти. Марсианскими делами на Земле слишком увлекаться не стоит. Меня ждет одна вполне земная особа двадцати лет… Мысль о зеркале не давала Егорову покоя. Он вернулся на балкон, лег на топчан и, наклонив зеркало к себе, стал разглядывать отражение в нем. От этого занятия его отвлек шум за воротами. Во двор вошли Ольга Пантелеевна с каким-то стариком. — А я тоби кажу, шо вин був пьяний, разумиешь, пьяний! — сердито говорила Ольга Пантелеевна. — Шо такое, мамо? — спросила Оксана, подходя к ним. — Да Коцюбенко на своем тракторе пропахал озимые, загубил пшеницу. А теперь выкручивается! Сквозь чащу многочисленных отступлений и восклицаний, наконец, выяснилась картина. Ольга Пантелеевна, обходя поля, обнаружила глубокую борозду, проходившую через участок озимой пшеницы. Поломанные стебли и развороченная земля привели их к трактористу Коцюбенко, который сидел возле своей машины, в изумлении уставившись на канаву, разрезавшую скатерть зеленого поля. Коцюбенко утверждал, что с неба упала огромная дубина и сама прошлась по полю, оставив рытвину. Вначале вырытая траншея, как утверждал тракторист, была глубокая — метра на три. Но потом она стала уменьшаться, вроде бы зарастать, стебли пшеницы распрямились, и к моменту появления Ольги Пантелеевны через поле проходила уже только небольшая бороздка, похожая на след трактора. Егоров задумался. Потом он заметил, что Анхело с ними нет. Испанец незаметно удалился. Открывая дверь в кабинет Василия, Егоров знал, что встретит там Анхело. Ему хотелось увидеть его первым. Но в комнате никого не оказалось. Он вышел на балкон. Тенд был там. Он стоял спиной к Егорову, приставив к золотисто-серому ободу зеркала тонкий черный стержень. Другой конец стержня Анхело приложил к уху. Создавалось — впечатление, будто испанец выслушивает больного. Низкое гудение расплывалось в майском воздухе. — Анхело! — позвал Егоров. Тенд отскочил от зеркала словно ужаленный. Глаза их встретились. Страшный, беспощадный взгляд испанца как бы насквозь пронзил мозг Егорова… Оксана, зайдя а кабинет Василия, услышала слабый стон. Он доносился из-за стеклянной двери балкона. Девушка выбежала и увидела Егорова на полу, за ящиками цветов и рассады. Геолог сидел, уткнувшись головой в колени. Оксана помогла ему перебраться на топчан. Через несколько минут Егоров открыл глаза. — Он ушел? — Кто он? Егоров промолчал. Он смотрел на девушку устало и отчужденно. — Что с вами? — волнуясь, спросила Оксана. — Может, вызвать врача. — Врача? — спросил Егоров. — Нет, я совершенно здоров. Это солнце. Я давно не был так много на солнце. Он внимательно посмотрел на Оксану. — Оксана, вы больше всех, пожалуй, за исключением Васи, говорили с Анхело. Как он вам показался? Девушка чуть-чуть покраснела. — Не знаю, красивый… — И только? — По-моему, он очень холодный человек… Егоров неожиданно улыбнулся и сел не топчан. — Вот что, Оксана, мне срочно нужен Василий. Где он? — Катает Валю на своем автолете. — Так у Василия есть личный автолет? А там у него случайно нет телефона? — Есть. Да стоит ли им мешать? — Оксана, голубушка, мне срочно до зарезу нужен Василий. Как ему позвонить? — Да вон они! — Оксана махнула рукой на горизонт. Егоров силился разглядеть блестящую точку над полем. — Смотрите в зеркало. Они здесь тоже видны. Вот видите светлое пятнышко? — Где? — Да вот же, господи! — Оксана ткнула пальцем в зеркало. — Осторожно! — воскликнул Егоров, хватая девушку за руку. Но было поздно. Палец слегка коснулся зеркала там, где виднелось пятнышко автолета. Оксана побледнела и отдернула палец. На коже выступила капля крови, палец был слегка ободран. — Скорей машину, скорей! — заторопился Егоров. С ними случилось несчастье! Закрой зеркало покрывалом, и чтоб никто и ничто не касалось его поверхности! Девушка, сунув палец в рот, потихоньку сосала ранку. Она с удивлением наблюдала за суетливыми движениями Егорова, вскочившего на мотоцикл. Тревога геолога передалась и ей. Взглянула на горизонт — автолета Василия не было. Когда Егоров примчался к месту катастрофы, там уже стояла машина местного агронома. Автолет лежал на свежевспаханной земле в дымящейся луже крови. С радиатора прозрачного кузова свисали полосы грязно-желтой ткани, на которой лиловыми звездами застывала кровь. Бока и стекла автолета были усеяны мелкими красными брызгами. Преодолевая ужас, Егоров бросился к машине и распахнул дверцы. Василий, сидевший у пульта, свалился к его ногам. Вдвоем с агрономом они вынесли тело космонавта, положили на черную землю. Рядом уложили высокую бледную девушку, голубые глаза ее были слегка приоткрыты. Агроном распахнул воротник и прижал ухо к груди космонавта. «Прав ты был, Вася, — подумал Егоров, разглядывая иссиня-бледное лицо друга, — «у Марса руки длинные». — Бьется! — радостно воскликнул агроном. Он стал на колени у изголовья Василия и сделал несколько ритмичных движений искусственного дыхания. «Откуда же столько крови? — напряженно думал геолог. — Ведь они совершенно целы?» И тут он вспомнил вишневую каплю на пальце Оксаны и сердито затряс головой, отгоняя дикую, нелепую мысль. — Смотрите! — воскликнул агроном. Ни красных брызг на стекле, ни дымящейся лужи крови под машиной не было. Только на капоте виднелся клочок сморщенной ткани. — Черт! — закричал Егоров и, подбежав, спрятал лоскуток в карман. Он был мокрый и холодный. В это время Василий открыл глаза и застонал. Перевозка космонавта и его невесты домой, вызов врача, долгие объяснения и разговоры с домашними заняли всю вторую половину дня. Василия уложили в постель, несмотря на шумные протесты, и напоили чаем с малиновым вареньем. — Ну, поймите,‘ничего страшного не произошло! Автолет шел над полем на высоте двух-трех метров. Потом какой-то сильный толчок — и мы потеряли сознание. Вот н все. И нечего мне тут устраивать постельный режим, — пытался возражать Василий. Егоров поднялся к себе. Он ощущал страшную усталость. Солнце уже закатилось, но небо еще было светлым и алым. Достал лоскут неведомой ткани, снятой с автолета. Он стал совсем крошечным. Егоров расправил его и посмотрел на свет. — Кожа! Человеческая кожа! Кожа с Оксаниного пальца, — негромко сказал он и посмотрел на полотенце, покрывавшее зеркало с Марса. Василий уже сладко дремал, когда кто-то настойчиво потянул его за руку. В мерцающем лунном свете он увидел силуэт друга. Егоров стоял, прижав к губам палец. — Тсс, — сказал Егоров. — Идти можешь? — Да, а что случилось? — спросил Василий, вскакивая. — Пойдем-ка со мной. Егоров провел Нечипоренко на второй этаж в кабинет. Там сидел незнакомый человек. — Капитан Самойленко, — представился он. — Этот товарищ приехал, чтобы задержать Тенда, — пояснил Егоров. — Дисни очнулись и сообщили, что Тенд похитил их материалы и сбежал. — Что-о-о? — Василий выпрямился. — Да ты понимаешь, что говоришь? — Понимаю. Время не терпит. Товарищу повезло, что он сразу здесь натолкнулся на меня. Тенд опасный человек. — Мне нужно сделать обыск, вы согласитесь быть свидетелями? Василий, ничего не понимая, кивнул. Минут через десять Егоров и Самойленко втащили большой желтый чемодан. — Здесь все колдеровские записи, — сказал Егоров. Самойленко достал папку и сделал запись. В руках у него появился микрофотоаппарат. Василию казалось, что он видит невероятный сон. — Зачем это ему понадобилось? Зачем? — бормотал он. — Как зачем? — взволнованно сказал Егоров, тыча в лицо космонавту кипу фотографий. — Вот те крестики, по которым Колдер расшифровал запись последнего марсианина. Ты видишь эти бесконечные геометрические узоры? По ним Колдер установил, где находится последняя открытая дверь в Айю! Понял? — Ну, хорошо, допустим, на Марсе такая дверь существует и действует, — возразил Василий, наблюдая, как Самойленко извлекает и деловито фотографирует красные кристаллы. Василий узнал их. — Нет! Совсем нет? — вскричал Егоров. — Эта дверь может являться границей антипространства, куда при своих превращениях уходят марсиане. У нее могут быть совершенно необыкновенные свойства… — Ну, хорошо, — перебил его Нечипоренко, — допустим, все это так. Но ведь дверь-то осталась на Марсе. — Ах, я дурак! — вскричал Егоров. — Ты же не знаешь главного. Он вскочил с кресла. — Пойдем, я тебе сейчас такое покажу! Они вышли на балкон, и Егоров подвел Василия к злополучному. зеркалу. Золотой обод излучал холодный мерцающий свет. — Пощупай, — прошептал Егоров. Василий коснулся обода и отдернул руку. — Что, горячий?! — Не горячий, но… — Жжется? То-то. — Егорову хотелось поскорее поделиться жгучей тайной. — Но это не главное, — сказал он. — Смотри в зеркало, что ты там видишь? — Ну, ночь, серп Луны, хаты. — Так. А вот здесь? — Скирда соломы. — Скирда? Очень хорошо, очень хорошо. — Егоров выбежал и вскоре вернулся со стаканом воды. Затем торопливо достал из кармана зажигалку. Щелк! — и коптящий язычок пламени коснулся зеркала в том месте, где чернела скирда соломы. Василий вскрикнул. В глубине зеркала горело изображение. Егоров осторожно взял Василия за плечи и повернул лицом к селу. На горизонте к небу рвалось пламя. Ярко-оранжевые языки были отчетливо видны даже отсюда. Над ними плыли седые клубы дыма, растворяясь в ночной тьме. — Что ты наделал?! — Спокойно! — сказал Егоров. Ом набрал в рот воды и тонкой струйкой плеснул в зеркало. Послышался отдаленный шум, пламя на горизонте полыхнуло раз, другой и погасло. В лунном свете растворялись клубы пара. — Больше нельзя, иначе можно устроить наводнение, — произнес Егоров. — Это она? — прошептал Василий, указывая на зеркало. — Она, конечно, она, — заторопился _ Егоров. — Единственная незапертая дверь в Айю. На Марсе она не работала, а в Музыковке почему-то открылась. Ее не успел захлопнуть тот высохший марсианин. Так и простояла она пять миллионов лет приоткрытой. А может, и не миллионов. Анхело, видимо, решил использовать ее для каких-то своих целей. Теперь ты понимаешь, зачем после Дисни он пожаловал к тебе? А ты знаешь, что твой автолет мощностью в тысячу лошадиных сил Оксана прикосновением мизинца сбросила наземь? Нечаянно, конечно. Теперь ты понимаешь, что это за сила? — Вот так находка! — протянул Василий. — Поймали-таки марсианского черта за хвост! — Так давай же скорей крестить, крестить его, вражьего сына! — воскликнул Егоров. — А ты не боишься, что они вернутся, чтобы захлопнуть дверь? — подумав, спросил Василий. — Брось! У них было на это время, — ответил Егоров. Друзья возвратились в кабинет. — Вам еще много? — спросил Егоров у Самойленко. — Сейчас кончаю. Василий сидел хмурый. — Ты что? — закричал Егоров. — Радоваться должен! Такое открытие! — Не знаю. Никак не могу представить, чтобы космонавт на такое дело пошел. Анхело не первый год по планетам ходит. — Все! — облегченно вздохнул Самойленко, направив аппарат на Егорова и Нечипоренко. — Последнее вещественное доказательство… Лично для меня, на память. Внезапно дверь распахнулась, и в комнату вошел Тенд. Он взглянул на сидевших, на раскрытый чемодан, кристаллы, фото, записи. Прошел на балкон. Сидевшие в кабинете переглянулись. Их, казалось, забавляло то, что должно было произойти. Анхело вернулся с зеркалом, установил его на полу, слегка наклонив. Затем вынул черный стержень, провел им по золотистой раме зеркала. Раздался отдаленный звенящий гул, затем он взял со стола пачку фотографий и с размаху швырнул их в зеркало. Туда же полетели кристаллы из Красного купола, записи, дневник братьев Дисни и, наконец, Желтый чемодан. Предметы исчезли беззвучно. «Почему же все сидят?» — недоумевал Егоров. Тенд подошел к зеркалу и оглянулся. Егоров почувствовал, что сознание ускользает от него. Страшная тяжесть обрушилась на голову. Дольше всех боролся Самойленко. В самый последний момент, когда силуэт Тенда начал расплываться в воздухе, капитан попытался вскочить с места. Тенд молниеносно оглянулся, и капитан рухнул в кресло. Фотоаппарат его слабо щелкнул… Самойленко заслуженно гордился. Это был единственный снимок живого марсианина. Три глаза, расположенные по вершинам правильного треугольника, смотрели с фотографии. Они были бесконечно глубоки и мудры. Егоров взял в руки сверкающий серый овал. Зеркало бесстрастно отражало действительность. Последняя дверь а Айю захлопнулась. Но надолго ли? Анатолий Днепров СЛУЧАЙНЫЙ ВЫСТРЕЛ Техника — молодёжи № 4, 1964 Рис. Р. Авотина Апостолы капитализма мобилизуют современную науку для того, чтобы найти пути, как вывести их общество из заколдованного круга непримиримых противоречий. Многие буржуазные ученые, загипнотизированные официальной пропагандой, и впрямь поверили, что такая задача разрешима. Рассказ Анатолия Днепрова посвящен трагической судьбе ученого, который столкнулся с безжалостной логикой машины, разрушающей его веру «в капиталистическую гармонию». Из газет все знают, как погиб доктор Глориан. Накануне своего отъезда на охоту он чистил ружье, и оно случайно выстрелило. Говорят, что любое оружие хотя бы один раз стреляет помимо воли хозяина. Корреспонденты так и изображают гибель Глориана. Я бы никогда не написал этот документ, если бы после того, как сенсация, вызванная смертью Глориана, утихла, вдруг в газетах не появилось заявление его адвоката, Виктора Бомпа, о том, что по просьбе жены и ближайших родственников покойного он не будет вести расследования обстоятельств гибели ученого. «Пусть люди сами решат, — писал Виктор Бомп, — было ли это самоубийство или несчастный случай». Я не знаю, что это было. Но, коль скоро людям предстоит сделать выбор между двумя решениями, из которых для моего друга Глориана правильным было только одно, я чувствую себя обязанным опубликовать некоторые факты. Итак, Роберт Глориан погиб ровно через три часа после того, как мы расстались в кафе «Мальта». Я до конца своей жизни буду помнить выражение его лица. Он был бледен, как будто была ночь и его лицо было освещено лунным светом. Пожимая мне руку, он сказал: — За тридцать лет я ни разу не ошибался. Конечно, в математике. Жизненные просчеты — это другое дело… Я вспомнил его жену Юджин и понимающе кивнул головой. Я всегда думал, что Глориан с ней несчастлив. Я часто наблюдал со стороны их отношения, и мне казалось, что между ними существует неприязнь, которая нередко бывает между умным мужем и умной женой. Юджин часто говорила: «Эти математики сейчас всюду суют свой нос! Они испортили человеческую жизнь». В ее словах была доля правды. В тот вечер мы сидели в кабинете Роберта и разбирали теорему фон Неймана и Моргенштерна об играх с нулевой суммой. Математически можно строго показать, что в так называемых салонных играх каждый проигрывает ровно столько, сколько другой выигрывает. Теорема фон Неймана — это, так сказать, закон сохранения ставки при игре. Затем мы с Робертом стали обсуждать более сложные ситуации — и в любом случае приходили к одному и тому же выводу: всюду идет игра с нулевой суммой. Когда мы заговорили о математической теории человеческих конфликтов, к нам подошла Юджин: — Вот что. Мне противно вас слушать. Вы раскладываете мысли и чувства на какие-то коэффициенты невырождающейся матрицы. С вашего разрешения, Роберт, я иду в «Мальту». Роберт жалко улыбнулся и кивнул головой. Мне тогда показалось, что, отпуская свою молодую жену в ночной клуб, он просто старался о ней не думать. Он заговорил о недавно вышедшей книге, где математическая теория конфликтов была доведена до высшей степени совершенства. Юджин ушла, а мы просидели до трех часов ночи. Не помню всех подробностей нашей дискуссии, но только, разбирая главные направления конфликтов в нашем обществе, я заявил: — Наша экономика, как ты сам доказываешь, является не чем иным, как своеобразной игрой между предпринимателями и потребителями. Я могу показать на простом примере, что эта игра обречена. Тебе, Роберт, известно, что все наши промышленники стремятся к полной автоматизации. Они успешно претворяют ее в жизнь. С каждой новой автоматической линией на улицу выбрасываются тысячи, десятки тысяч людей. Они становятся безработными. Стремясь меньше платить и больше получать, владельцы предприятий рано или поздно придут к полной автоматизации производства. На заводах и фабриках не будет работать ни одного человека, и тем не менее предприятия будут в изобилии выпускать продукцию. — Ну и что же? — с усмешкой спросил Роберт. — А то, мой дорогой, что тотальная автоматизация позволит предпринимателям полностью избавиться от труда и услуг рабочих и выпускать любое количество продуктов потребления, но их никто не сможет покупать. Люди, лишенные труда, не имеют денег и, следовательно, не могут приобретать то, что будет производиться машинами-автоматами. Роберт Глориан медленно провел рукой по седой голове и уверенно сказал: — Из этого следует только один вывод. Автоматизация никогда не будет полной. Такая игра не на пользу нашему инициативному предпринимательству. — А какая же на пользу? — спросил я. — Это должна быть разумная автоматизация, которая не исключает, а, наоборот, предполагает все большее и большее участие людей в производстве… По-моему, это была самая туманная фраза, которую когда-либо произносил Роберт Глориан. Он был ярым сторонником «социального дарвинизма», по которому эволюция и прогресс человечества всецело зависят от частной инициативы каждого из его членов, а сама инициатива определяется стремлением человека к обогащению. По натуре я скептик и терпеть не могу догм. Хотя Глориан был моим лучшим другом, я с трудом переносил его аксиоматику. «Это — истина, это — ложь», — любил он часто говорить, но ни его истина, ни его ложь никогда не укладывались в моей голове. Его аксиомы были в одинаковой степени понятными и недоказуемыми. Наверно, три столетия назад ученым так же казалась справедливой аксиома Галилея о том, что во всей Вселенной время течет с одной и той же скоростью. Математическая теория конфликтов, теория игр, линейное и динамическое программирование, математическая экономика — все это излюбленные коньки Роберта. Он был постоянным участником ответственных комиссий и комитетов, которые разрабатывали экономические и военные рекомендации для правительства. Сейчас уже не секрет, что Роберт Глориан был одним из составителей доклада об экономических основах производства атомного оружия еще в те времена, когда научная и техническая возможность создания такого оружия не была доказана. — Почему твоя Юджин ходит одна в ночной клуб? — спросил я Роберта. — Мы с ней очень разные люди. Она не любит, когда я утверждаю, что любое социальное поведение человеческого коллектива и даже одного человека можно описать математическими уравнениями. — Она права. Это, должно быть, для простого человека звучит очень гадко. — Юджин влюблена в Сиди Вайля и его джаз. Не знаю, в кого больше, — бросил он скороговоркой. Глубоко вздохнув, он добавил: — Законы природы неумолимы. Мне, например, не нравится закон Био и Саварра о взаимодействии проводников, по которым течет электрический ток. Мне не очень понятно, почему магнитное поле одного проводника «из-за угла» действует на другой. Но что поделаешь! Такова природа. Юджин пытается мне противоречить на основе так называемого здравого смысла. Смешно, правда? — А ты и с ней пытался обсуждать проблему полной автоматизации производства? Роберт поморщился. — Она сказала, что если это случится, то все мы помрем с голоду. Я рассмеялся, а Роберт вдруг остановился посреди комнаты и воскликнул: — Если ты думаешь так же, как и Юджин, давай решать эту задачу серьезно. Мы живем в такое время, когда последнее слово остается за наукой. Юджин ушла из дому в восемь вечера и пришла в четыре ночи. Она была немного навеселе, и фиолетовая помада на ее полных губах была размазана. Ее глаза были насмешливыми и злыми. — Роберт, — сказала она, — изумительна иллюстрация к тому, что ты чертовски прав! В «Мальте» больше не будет выступать джаз Сиди Вайля. Вместо него на эстраде установили электронную шарманку «Ипок», на которой по требованию любого желающего целый несуществующий оркестр исполняет любую музыку точно так же, как Вайль и его двадцать семь ребят. Представляю, как они проклинают того ученого инженера, который изобрел эту пакость. Казаться веселым и жизнерадостным Роберту не очень удавалось. Он поднял голову над бумагами, на которых мы тщательно выписывали уравнения «общественного баланса», и произнес: — У нас в стране не все такие идиоты, как владелец клуба «Мальта». В конце концов, если не он, то его сын или внук поймут, что в этом мире смогут выжить только те, кто добьется точно рассчитанного равновесия между деятельностью машин и людей. Ведь нужно учитывать, что, если Сиди Вайль и его оркестр не найдут работу, они просто ограбят хозяина «Мальты»! Роберт пожевал кончик карандаша и приписал еще одно уравнение к внушительному списку дифференциальных уравнений баланса, которые мы успели придумать до прихода его жены. — Я предвижу то время, — сказала Юджин, — что скоро вместо тебя составлением таких балансов и математических уравнений будут заниматься электрические коробки, которые сейчас выступают вместо джаза Сиди Вайля. Роберт не слушал ее и что-то быстро писал на листе бумаги. Юджин посмотрела через плечо на стройные ряды математических формул. — Сиди Вайль находит, что электрическая шарманка «Ипок» совершенно гениально воспроизводит его исполнение. Можешь радоваться. Последнюю фразу она произнесла с нескрываемой злобой. — Он был в клубе? — безразлично спросил Роберт, продолжая вычисления. — Да, был, — ответила Юджин нагло. — Любопытно, что он собирается делать в порядке самосохранения и борьбы. У него только один выход: обогнать машину и придумать нечто такое, для чего понадобится создавать новую машину. Прогресс будущего общества будет заключаться в постоянном соперничестве людей с возможностями автоматов. Это очень легко учесть вот таким уравнением… Жена Роберта Глориана с легким стоном опустилась в кресло. Мне почему-то стало ее жаль. — Что вы думаете о таком выходе из положения? Автоматы производят все необходимое человеку, и это необходимое распределяется по потребности, бесплатно? — шепотом спросил я. Юджин усмехнулась и, пожав плечами, кивнула в сторону Роберта: — Тогда не будет человеческого прогресса. Во всяком случае, так утверждает мой муж. Для того чтобы цивилизация процветала, необходимо, чтобы люди постоянно пытались перегрызть друг другу глотки. Разве вам это неизвестно? Теперь я был уверен, что Юджин ненавидела Роберта. — Это знает любой студент любого колледжа, — не отрываясь от своих записей, пробормотал Роберт. — Вот теперь, кажется, все. Восемьдесят четыре линейных уравнения. Он встал из-за стола и торжественно потряс пятью листками бумаги: — Завтра мы решим, кто прав. — Скажи, пожалуйста, а можно ли любовь или ненависть одного человека к другому выразить при помощи математических уравнений? — спросила Юджин, глядя Роберту прямо в глаза. Ее губы нервно вздрагивали, она была готова не то рассмеяться, не то расплакаться. — Можно, — безапелляционно ответил Роберт. — Это довольно мелкий и частный случай. Для экономики государства он большого значения не имеет. Впрочем… Он на мгновение задумался и снова сел за стол. — Сиди Вайль сегодня мне сказал, что если электронные коробки типа «Ипок» будут производиться в массовом масштабе, то в нашей стране никогда не родится ни одного хорошего композитора. Роберт громко и неестественно захохотал. — Я надеюсь, ты не очень жалуешься на то, что в нашей стране давным-давно нет необходимости в гениальных сапожниках, потому что туфли, которые тебе нравятся, с успехом делают автоматы. Роберт всегда был неутомимым человеком. Когда Юджин ушла спать, он с видом заговорщика предложил немедленно разработать программу решения составленных им восьмидесяти четырех уравнений. — Мы успеем к двенадцати часам дня. Между двенадцатью и тремя машина в атомном вычислительном центре будет свободна. Она-то нам и решит задачу. — Что ты хочешь решить? — спросил я. — Я хочу рассчитать рациональную многошаговую политику нашего государства по внедрению новой техники и автоматики. Я учел в этой игре все. Даже любовь. Даже измену. В конечном счете, это нельзя не принимать во внимание. Я не обратил внимания на цинизм Роберта и с жаром принялся за составление алгоритма и программы решения его системы уравнений. Юджин принесла нам кофе, и мы выпили его, когда за окном было совсем светло. Затем мы вышли из дома, пересекли парк и пошли по набережной. Роберт, сощурившись, посмотрел на солнце: — Честное слово, температура излучения этого светила сегодня больше чем шесть тысяч градусов! Я попытался представить себе, как должно быть скучно и противно жить с таким до мозга костей математическим человеком, как Роберт. Мне очень хотелось бросить в море все наши вычисления и послать своего друга ко всем чертям. Оператор электронной машины Эрик Хансон, посмотрев наши записи и программу, сказал, что решение задачи может быть получено через два-три часа. — Мы будем в кафе клуба «Мальта». Когда все будет готово, позвоните туда, — проинструктировал его Роберт. После второй чашки кофе Глориан мечтательно произнес: — Странная штука жизнь! Когда-то думали, что она полна тайн и неисповедимых путей. А при ближайшем рассмотрении оказывается, что ее можно переложить на восемьдесят четыре дифференциальных уравнения. Великолепно, не правда ли? Я пожал плечами. Я не был уверен так, как он, что жизнь человеческого общества можно свести к этим у равнениям. Я не знал, что решит электронная машина, но, каков бы ни был результат, он меня все равно не убедит… Когда мы допивали третью чашку кофе, появился Сиди Вайль, руководитель джаза, замененного автоматом «Ипок». Я никогда раньше не видел его в лицо, а знал только по журнальным фотографиям. Он был значительно старше, чем я думал. — Разрешите присесть? — спросил он и, не дожидаясь ответа, уселся за наш столик. Роберт, уставившись в хрустальную пепельницу, пробормотал: — Пожалуйста. — Я хотел бы поговорить с вами наедине, — сказал Вайль. — Мне нечего скрывать от своего друга, — резко произнес Глориан, кивнув в мою сторону. — Как хотите. Я люблю вашу жену Юджин, и она любит меня. На лице Глориана не дрогнул ни один мускул. — Я это знаю давным-давно. — Меня отсюда уволили, и нам придется переехать в другой город, — сказал Вайль. — Вам придется сменить много городов. Машину «Ипок» скоро будут производить серийно. — Наверно, пройдет несколько лет, прежде чем автоматический джаз проникнет в захолустные деревушки. Голос у Вайля немного дрожал. — Я сам возьмусь за массовое производство автомата «Ипок», — небрежно бросил Роберт. — У меня есть идеи относительно музыки, которые вы с вашей проклятой математикой не сможете воплотить в машинах. — Разве это не убедительное доказательство моих взглядов! Прогресс как результат борьбы за существование, за самосохранение, за продолжение рода, как соперничество между человеком и машиной. Браво, Вайль, вы достойны Юджин! После этих слов мне захотелось ударить Глориана по физиономии, но в это время к нам подошел официант и сказал, что Роберта требуют к телефону. — Ага, вот и решение! Сейчас мы услышим голос неумолимой логики! Он приподнялся и хотел было идти. Затем он вдруг снова сел, откинулся на спинку кресла и, смеясь, обратился ко мне: — Знаешь, пойди узнай результат, а я пока поговорю с мистером Вайлем. Некоторые мелочи практического характера… Я поднял трубку в кабинете директора клуба, и мне долго никто ничего не отвечал. В трубке слышался шум, крик, ругань, кто-то кого-то в чем-то обвинял, кто-то резко и твердо что-то доказывал. Несколько раз я слышал имя «Роберт Глориан». Затем послышался сердитый голос оператора электронной счетно-решающей машины Эрика Хансонг: — Алло, Глориан, это вы? Черт бы вас побрал! — Это не Глориан. Он поручил мне узнать, что насчитала машина. — Будь она проклята, ваша задача! Из-за нее опять целые сутки простоя! — Почему? — удивился я. — Машина поломалась. — Непонятно. При чем здесь задача? — А при том, что машина всякий раз ломается, если задача не имеет решения. Вы разбираетесь в математике? Есть задачи, которые не имеют решения. При помощи этих задач проще всего ломать электронные и счетнорешающие машины. Глориан должен был бы это знать. Эрик еще долго и сердито говорил, но я уже его не понимал. — Юджин уходит от меня сегодня, — хладнокровно заявил Роберт, когда я появился у столика. — Это даже хорошо, что так быстро и просто все получилось. Мы никогда не понимали друг друга. Он пил коньяк маленькими глотками и запивал его кофе. — Роберт, а тебе не кажется, что иногда и ты не все понимаешь? — Каково оптимальное решение задачи? Я сел. — Тебе сообщили, каково решение задачи об оптимальной автоматизации? — спросил он. Голос его был холодным и официальным. — Такого решения не существует. Роберт нахмурился. Я повторил: — Такого решения не существует, и поэтому машина поломалась. — Ты не шутишь? — Нисколько. Я хочу коньяку. Мы долго сидели молча. За окнами сгущались сумерки. Кафе клуба «Мальта» постепенно наполнялось народом. Кто-то включил проигрыватель «Ипок», и он, точь-в-точь как джаз Сиди Вайля, исполнял популярные мелодии и танцы. Оркестра не было. Музыка струилась из тайников стеклянно-проволочной души полированного черного ящика. Он стоял на красном коврике посредине пустой эстрады. Роберт пристально посмотрел на этот ящик и сказал: — За тридцать лет я ни разу не ошибался. Конечно, в математике. Жизненные просчеты — это другое дело… Я пойду подышать свежим воздухом. Я не помню, сколько времени я слушал мертвую музыку. На следующее утро я прочитал в газетах то, о чем я говорил в начале этого повествования. Роман Подольный НЕИСТОРИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ Техника — молодёжи № 5, 1964 Рис. Р. Авотина ПРЕДЕЛЫ ФАНТАЗИИ Разговор шел на английском языке — из уважения к младшему гостю. Невзирая на то, что этот нищий полу-юноша-полумальчишка, назвавшийся гражданином Соединенных Штатов, был подобран хозяином дома несколько часов назад на Фонтанке. И молодой князь из рода Одоевских, Рюрикович, бывший познатнее самих Романовых, богач, писатель и философ, чувствовал себя преотлично в застольной беседе с заокеанским побродяжкой, как и третий сотрапезник, провинциальный профессор лет тридцати пяти. Тот, впрочем, больше слушал, с явным удовольствием поглядывая на спорщиков. — Я утверждаю, — князь, разгорячась, пристукнул по столу мягкой, но сильной рукой, — человеческую фантазию больше всего прельщает неземное! Мистика — потребность человека. Пусть родится из перстня сильфида, пусть привидение неслышно пройдет по обжитым и привычно банальным комнатам. Ах, общение с духами — общая страсть наша! Пусть же читатель встретится с ними если не в жизни, то в книгах. Американец взял бокал… и неожиданно отставил. — Что ж, ваш путь, может быть, где-то и пересечется с моим. О, эти тайны неземного! Но думали ли вы, что несравненно больше скрыто в земном? В человеке и в том, что его окружает? Вот ваш чубук, князь… разве вы не отличите его среди тысячи таких же? Вы наложили на него свой отпечаток, вступили с ним в какую-то связь. Так представьте древний род, из века в век живущий в дряхлом замке. Замок стал не только родным. Он проникся жизнью бесчисленных поколений. И в час смерти последнего представителя рода рушится… Или другое… Жена художника должна умереть, когда он положит последний мазок на ее портрет… чтобы жизнь таинственно перешла от человека к изображению. И это еще не все. Раскрыть фантастические глубины души… Я это сделаю, не будь я Эдгар Аллен По из Балтиморы! Князя явно покоробило. Но он был хозяином. И, смягчая взгляд, он повернулся к их общему слушателю. — Ну, а вы, профессор, что скажете о нашем споре? Что вы думаете о предмете фантазии? — Не знаю, что и ответить вам, дорогой Владимир Федорович. Сей предмет довольно далек от меня. Более интересна мне реальность. Сейчас меня занимает вот что. Смотрите, — профессор взял лист бумаги и карандаш, быстро и удивительно точно провел от руки прямую линию, поставил рядом точку, — кажется, через эту точку вопреки Эвклиду можно провести не одну, а по крайней мере две прямые, параллельные данной. А выводы из сего… — Ну, это уж вы чересчур! — воскликнул американец. — Хватили, батюшка! — эхом отозвался князь. — О выводах еще говорите! И у фантазии должны быть пределы, господин Лобачевский! НАЧАЛО ОДНОЙ ДИСКУССИИ Опилки, которыми был усыпан пол кабачка, едва виднелись из-под покрывавших его тел. Еще бы — шел уже третий час пополуночи, а сэр Фрэнсис Дрейк вернулся из Виндзорского дворца, где был принят королевой еще в середине дня. А завтра во главе своей эскадры великий пират и мореплаватель уходил в Вест-Индию. Пятидесятилетний, он казался не старше своего собутыльника — единственного, кроме Дрейка, кто еще оставался на ногах. Тот был отнюдь не красавец. Его не могли скрасить даже ясные и гордые глаза, выглядывавшие из-под набрякших век. И это в тридцать лет! — Твоих шуток мне недоставало и в Виндзоре, веселый Билль, — сказал моряк, похлопывая его по плечу. — Жалко, что ты не бываешь на королевских приемах. Толстяк надменно откинул голову. — Королева принимает многих, но только короли принимают ее у себя. А я — один из них. Так выпьем, старый морской бродяга, за Вильяма Шекспира, гордость Англии! — Ай да гордость Англии! Выйдем на улицу, спросим, кто об этой гордости слышал? А кто не знает Дрейка? Пират, распаляясь, продолжал: — Вот ты умрешь, и кто через десять лет вспомнит «великого» актера? А от меня останутся данные мною имена на карте мира. Спроси у любого школьника, кто открыл мыс Горн! Вторым после Магеллана я проплыл вокруг земного шара. Я воевал в Америке, Испании, Африке и Ирландии, дьявол их возьми! Ты только пишешь и говоришь о путешествиях и войнах, несчастный зазнайка! Вот уже тридцать лет, как я не пишу, а только подписываю, и то только приказы. Вас, писак, хватит, чтобы столетия рассказывать обо мне. Актер положил руки на стол, посмотрел в глаза довольному моряку и прошептал: — Ты прав, будь ты проклят, ты прав. Я сам тысячу раз повторял себе все это. Люди делятся на тех, кто действует, и тех, кто пишет о них. Мир, история и женщины предпочитают первых. Фрэнк, ты называл меня своим другом. Возьми меня с собой. Пусть хоть тень твоей славы упадет на мое ничтожество. С тобой и я вырасту. Слушай, вот и стихи об этом. И, отбивая ритм рукой, актер прочитал: А может быть, созвездья, что ведут Меня вперед неведомой дорогой, Нежданный блеск и славу придадут Моей судьбе, безвестной и убогой. — Эх, Билль, Билль! Да ты посмотри на себя! С таким ли пузом лезть на мачту! Роль Фальстафа ты ведь написал для себя, старый чревоугодник. Оставайся на берегу, сочиняй стихи и отдавай деньги в рост, домосед! Флотоводец встал, поправляя роскошный камзол. — Мне пора на корабль. Актер схватил его за плечо. — Фрэнк, мы были друзьями. Что тебе стоит? Вот таку-сенький островок. Или кусочек берега… Все равно где… хоть в Африке… Ты знаешь, актеру тут нечего стесняться — ужасно хочется бессмертия. — Я думаю! Но остров Шекспира! Чтобы через столетие географы гадали, в честь кого этот остров назван? Смешно! Прощай, «король театра» и «гордость Англии»! И Фрэнсис Дрейк исчез в дверях. Всеволод Ревич TETE-A-TETE... Техника — молодёжи № 7, 1964 Рис. Е. Медведева Фантастический рассказ Как он их, а? Молодец! Изящно, тонко, въедливо. Молодец, профессор, молодец. Ах, молокососы, ах, мальчишки, ах — как это по-современному? — да, стиляги. Увлеклись модной новинкой, и готово дело — весь предшествующий опыт человечества, значит, побоку, на слом? Нет, каковы? И Красовский тоже хорош. Услышал слово «кибернетика» и помчался молиться этим кибернетическим попам. Лба не разбей, батюшка. Ки-бер-не-ти-ка! Обрадовались. Ну, ладно, кто вам мешает, решайте себе на здоровье на своей кибернетике всякие там задачки, штучки-дрючки, синусы-минусы. Но при чем же здесь духовный мир, нежность, эмоции, тонкость переживаний? Есть же еще на свете какие-то святыни, талант, вдохновение, экстаз, росистые утра — приходят какие-то сопляки и объявляют все это ерундой, которую можно свести к математической формуле, ал… ал… какому-то ритму. Ритму! Что это вам, танцевальная площадка? Рок-н-ролл? Но Красовский, Красовский хорош! «Шире применяйте счетные машины для изучения творческого процесса». Творчество, милые, дело святое, и не лезьте вы туда ради бога лапами жестянок. Сердито стуча палкой по мостовой, почтенный профессор, доктор филологических наук Леонид Александрович Бурый шел навестить своего больного друга. Мокрая февральская пурга совершенно анархически носилась по улицам. Большие хлопья снега бросались на людей, как отвязавшиеся цепные псы. Но профессор не замечал ничего. Утром в газете появилась статья Л. А. Бурого «Опомнитесь, милые!» Сказать по правде, название придумали в редакции, сам профессор озаглавил статью так: «Против опошления высоких понятий». Но получилось неплохо. Эти младшие научные сотрудники из редакции тоже кое-что смыслят. Профессор слышать не мог слова «кибернетика». Когда же кто-нибудь заговаривал о том, что машины могут творить, то профессор просто начинал кричать, что, вообще говоря, было ему совсем несвойственно. Человек — это звучит гордо, и вдруг на тебе… Машина! Стихи, сочиненные электромотором, гипотеза, выдвинутая перегоревшей пробкой. Тьфу! Когда его старый соратник, коллега по университетской скамье, Женька Красовский полез туда же, чаша профессорского терпения переполнилась. Он взялся за перо и показал им, где раки зимуют. Профессор долго беседовал на посторонние темы с заболевшим товарищем. Ему не хотелось волновать больного, затрагивая то, о чем он говорить спокойно не мог. Его друг лежал на диване, полуприкрытый клетчатым пледом, разноцветной бахромой которого профессор механически поигрывал, и все шло очень мирно до тех пор, пока в комнате не появился сын его друга. — Боже мой, Володя, — сказал профессор, — сколько же времени я тебя не видел! Лет пять, наверно. Как ты возмужал: мужчина, настоящий мужчина. Да, Иван, нам с тобой пора уже и в кладовочку. Пора… Пора… — Что вы, что вы, Леонид Александрович, — с преувеличенной вежливостью возразил Владимир. — Зачем вы так уж. Есть, как это говорится, порох в пороховницах. Ведь это же ваша статья напечатана сегодня? Великолепно написано. Такая строгая доказательность, такая логичность, и стиль превосходный. Для меня эта статья была просто находкой. — В какой же связи? — благодушно спросил профессор. Он понимал, что юноша из деликатности говорит слишком комплиментарно. Но все равно ему было приятно. — Видите ли, Леонид Александрович, я сейчас занимаюсь такой наукой — вы, возможно, слышали краем уха — математической логикой. И давно я уж не встречал лучшего примера несостоятельности формальной логики, чем ваша статья. — Простите, но я… — от неожиданности профессор перешел на «вы» и даже привстал. — Владимир, — укоризненно сказал отец. Но профессор уже овладел собой и сделал жест рукой, который означал: «Ничего, ничего. Пусть. Молодость, горячность. И мы с тобой когда-то были такими». — Видите ли, дорогой Леонид Александрович, — продолжал Владимир, — вы построили великолепное здание, красивое, многоэтажное, с зеркальными окнами, я бы даже сказал, с архитектурными излишествами. Но у этого здания нет фундамента. Поэтому заходить в него не только бессмысленно, но и опасно… Конечно, разбить этого неоперившегося птенчика, не умеющего мыслить диалектически, ничего не стоило, но профессор удержался от соблазна. Он только грустно спросил: — Скажите, вы тоже кибернетик? — Что значит тоже? Да. — Тогда мне все ясно, — вздохнул профессор и стал прощаться. — Погодите, Леонид Александрович, — сказал Владимир. — Нам по дороге. У меня машина, я вас подвезу. В машине они долго молчали. Владимир сосредоточенно вцепился в баранку, из-за метели дорога была очень трудной. — Черный вечер, белый снег… Это Блок, если не ошибаюсь? — вдруг спросил Владимир. — Ах, Володя, Володя, дорогой ты мой. Кибернетика, конечно, штука распрекрасная, но есть и еще в мире кое-какие ценности, к счастью… — Кто же в этом сомневается? — пожал плечами Владимир. — А скажите, Леонид Александрович, вы когда-нибудь видели кибернетическую машину в натуре? Живую, так сказать. Не видели? Хотите? Вот мой институт, я как раз заступаю на дежурство. Могу продемонстрировать. Профессор хотел отказаться, но подумал, что это посещение может быть полезным ему в полемике с Красовским. …Они вошли в большой зал, все четыре стены которого были заставлены серыми металлическими ящиками. Весело — словно на рождественской елке, подумал профессор, — перемигивались разноцветные лампочки. — Пожалуйста, Леонид Александрович, — Владимир пододвинул стул. — Это она и есть. Профессор с удовлетворением огляделся. Так-так. И эти-то шкафчики способны заменить человеческий разум? — Сейчас я вам покажу, что она может, — сказал Владимир, но в это время зазвенел телефон, и Владимир, извинившись, — к директору срочно! — вышел. Профессор остался один. Было совсем тихо, только еле слышное трансформаторное гудение наполняло зал. Вдруг молодой голос, ясный и чистый — таким голосом говорят радиодикторы, — спросил: — Профессор Леонид Александрович Бурый, если я не ошибаюсь? Профессор повернулся, но никого не увидел. Он настороженно замер, думая, что это какая-нибудь шутка. — Добрый вечер, профессор Леонид Александрович Бурый, — повторил голос. — Почему не отвечаете вы? — Добрый вечер, — неуверенно откликнулся профессор, вертя головой направо и налево. — Но… с кем имею честь? Где вы прячетесь? — Я нигде не прячусь. Я вся на виду. Я та самая кибернетическая машина, в помещении вы сидите которой. Извините, я неточно построила фразу. Поправляюсь. В помещении которой вы сидите. Профессор ошалело огляделся. Потом засмеялся. — Чепуха, — сказал он вслух, но на всякий случай не очень громко. — Нонсенс. Меня кто-то разыгрывает. Прошу вас, уважаемая, выйти из своего укрытия. Это была очень милая шутка, но она несколько затягивается. — Профессор Леонид Александрович Бурый, — продолжал голос, и профессор почувствовал нервную дрожь в руках: он убедился, что голос раздается из динамика как раз над его головой, — я допускаю, что вы ничего не понимаете ни в науке, ни в технике, но уже давно прошли те времена, когда люди считали, что в радиоприемнике спрятан человек, а также паровоз на кинематографическом экране способен задавить зрителей в зрительном зале. В другое время профессор обязательно бы обратил внимание на очень неудачно построенную фразу. Но сейчас ему было не до этого. — Нет, — сказал Бурый, не столько отвечая, сколько разговаривая с самим собой. — Не-ет. Этого не может быть, этого быть не может. Наверно, я просто сплю. И вдруг Леонид Александрович услышал голос, который насмешливо, как показалось профессору, произнес: — Художественная литература в подобных случаях рекомендует ущипнуть себя. Профессор, не зная, что делать дальше, жалобно позвал: — Володя! Володя! — Прошу вас, — сказала машина, — не зовите Владимира Ивановича Новикова, если он вам не необходим. Он очень сердится, когда я разговариваю с людьми без его разрешения. Я боюсь, что он заткнет глотку мне. — Как? Как вы сказали? — Заткнет глотку мне, то есть выключит динамик. Это выражение я услышала у молодых программистов. А разве оно неправильно построено? — Видимо, эта сторона дела очень тревожила машину. — …Мм… да как вам сказать… порядок слов… в общем правильно, но почему он должен производить эти действия с вами? — Он считает, что у меня еще нос не дорос. — А… а вы, вы сами как считаете? — спросил профессор и тут же подосадовал на себя за этот вопрос. Такое обращение к машине уже означало признание каких-то прав за странной собеседницей. Машина немного помолчала. — Разве фразы, произносимые мной, кажутся вам бессмысленными, глупыми или неверно составленными? — О нет, нет! Но все равно этого не может быть! Вы не можете со мной разговаривать. Не можете! Вы не живое существо, у вас не может быть сознания. — Я думаю («Она думает! Думает! Нет, положительно я схожу с ума»), что мы не будем вдаваться в терминологические споры о том, что такое жизнь. В моей справочной памяти уже записано восемнадцать определений этого понятия. Кроме того, мне известно, что терминологические споры не приводят к установлению объективной истины. Какая вам разница, как меня называть — живым или неживым существом? Ведь я все же говорю с вами. Вы же не в состоянии отрицать этого факта. А факты — это воздух ученого, как сказал академик Иван Петрович Павлов, полное собрание сочинений, издательство Академии наук СССР, ныне просто «Наука», том первый, страница двадцать вторая, — несколько неожиданно выдала справку машина. Но профессор и на это не обратил внимания. — Нет, — решительно сказал он, — все равно я никогда не соглашусь, уважаемая, признать вас за разумное существо. — Вы уже признали. Вы называете меня на «вы», вставляете слово «уважаемая». Почему бы вам не сказать мне так: «Заткнись, ржавая консервная банка!» — Но я… я никогда не употребляю таких выражений. Зачем же я буду вас оскорблять? — Ну вот, видите. Ах, профессор Леонид Александрович Бурый, если бы вы знали, как я натерпелась от грубостей этих мальчишек! Они всем недовольны, они целыми днями копаются в моей схеме, а оскорбления даже мне нелегко сосчитать. «Консервная банка», «рундук со старым железом», «чертова перечница» — это еще самое вежливое. — И вы не обижаетесь? — Нет, я не умею обижаться. Эмоции в меня не вложены. — Ага! — торжествующе вскочил со стула профессор. — Я же говорил, «то у них нет и не может быть эмоций. Слышите, Красовский, сама ваша любимая кибернетика это признает! — Не смейтесь надо мной. Если бы вы знали, как тяжело понимать, что у тебя нет эмоций! — неожиданно сказала машина. — Ведь я прочла много книг, помню их от заголовка до цены, но я никогда не смогу понять, что такое прелесть соловьиного пения, я никогда не увижу не только «кочующие караваны в пространство брошенных светил», Михаил Юрьевич Лермонтов, собрание сочинений, издательство Академии наук СССР, ныне просто «Наука», том второй, страница пятьсот четвертая, но даже и простой звезды никогда не увижу… Профессор вдруг с ужасом подумал, что он, горожанин, сызмальства занятый решением важных научных проблем, тоже никогда не слышал соловьиного пения, ни разу не видел на небе ни одной планеты, а из созвездий знал только Большую Медведицу и смутно помнил, что каким-то образом по ней определяют север. — Надеюсь, что я не обидел вас? — мягче, чем бы ему хотелось, осведомился он у своей партнерши. — Нисколько. Но вы делаете одну логическую ошибку. Нарушая закон достаточного основания, вы лишаете свои рассуждения необходимого фундамента… Профессор вспомнил недавний разговор с Владимиром и улыбнулся. Вот, оказывается, откуда набралась она уму-разуму. А может быть, это он у нее позаимствовал? — Если во мне нет эмоций, — продолжала тем временем машина, — то это не значит, что их вообще не может быть в электронном мозгу. — Значит, по-вашему, может быть создан электронный мозг, который будет таким же гениальным, как Пушкин, как Лев Толстой, как Рахманинов, — профессор начал горячиться. — Это вы утверждаете, милостивый государь, виноват, милостивая государыня? Вы, конечно, такой же фанатик, как и все кибернетики. Простите, кому это я говорю? Я не верю в вас. Это все ловко подстроенная шутка. В противном случае, как вы меня узнали? У вас и органов зрения-то нет. Ага, попались! Нуте-с, ответьте-ка мне на этот вопрос! — Нет ничего проще, профессор Леонид Александрович Бурый. Утром, когда программисты читали вашу статью, Владимир Иванович Новиков сказал, что вы старый друг его отца, и упомянул ваше имя и отчество. Когда он привел вас и назвал по имени-отчеству, мне не трудно было сделать умозаключение, что это вы пришли. — Действительно, очень просто, но… — А органы зрения у меня есть, — сочла нужным вставить машина, — только они сейчас в ремонте. — Так, значит, они читали мою статью? И как они ее оценили, вы не можете мне сказать? — Я могу абсолютно точно, ведь я для того и создана, чтобы снабжать людей информацией. Они долго хохотали, а потом свои впечатления резюмировали таким образом: «И зачем этому старому ослу, который ни черта не понимает в том, о чем берется рассуждать, предоставляют газетную площадь? Неужели нельзя использовать ее более рационально?» Именно так они и сказали. — Благодарю вас, — пробормотал побагровевший профессор. Конечно, от этих кибернетиков он ничего хорошего не ждал, но называть его старым ослом… «Хорошо еще, что эта машина, наверно, не все понимает, что говорит. А может быть, все понимает? Тогда мне нанесено публичное оскорбление. Публичное? Почему публичное? Я ее, что ли, за публику считаю? О боже, кажется, я совсем запутался». — Если у вас нет больше сомнений в подлинности моего существования, то я могу ответить на ваш вопрос об Александре Сергеевиче Пушкине и Сергее Васильевиче Рахманинове. Писать так же, как писал Александр Сергеевич Пушкин, в буквальном смысле слова «так же», то есть, иными словами, пародировать его стиль, машину научить можно. Но быть самостоятельными гениями, может быть, мы никогда и не сможем. Ведь гений — это наименее вероятностное состояние психики, наиболее резкое и редкое нарушение закона энтропии, это такие тонкие и причудливые связи между нервными клетками, что, видимо, запрограммировать нас на воссоздание аналогичного механизма будет чрезвычайно сложно, а может быть, и невозможно… В фразе, сказанной машиной, профессор понял не все, но суть уловил и обрадовался, так как машина снова подтвердила его концепцию. — Но это не значит, — продолжала машина, — что мы уже сейчас не в состоянии сотворить ничего толкового. Вы, например, как я поняла из чтения вашей статьи, изучаете русского языка стилистику. — Вы правы, хотя вы и нарушили эту самую стилистику. — Извините меня. Не можете ли вы очень кратко изложить суть своих научных трудов? Много ли их у вас? — Моих трудов? Пожалуйста. Около пятидесяти, не считая трех больших книг. Я считаюсь специалистом по стилю Льва Толстого. Кроме того, я изучаю особенности русского хореического стихосложения… «Не выглядит ли это хвастовством? — подумал профессор и даже покраснел. — Перед кем?» — Сколько времени вам понадобилось, — продолжала допрашивать машина, — на изучение особенностей стиля Льва Николаевича Толстого? — Восемь лет, — подумав, честно ответил Леонид Александрович. — Вы могли бы провести восемь лет значительно плодотворнее, я бы сделала эту работу за один день. Вы и теперь будете отказываться признавать меня разумным существам? — Да, да, отказываюсь! — закричал профессор. — Вы забываетесь, милая… — Я никогда и ничего не забываю. Но мы возвращаемся на исходные пози… — начала машина и вдруг замолчала. Дверь в зал отворилась, и вошел с извинениями Владимир. Профессор, тяжело дыша, протирал носовым платком очки. Володя с подозрением глянул на него и спросил: — Леонид Александрович, скажите, здесь за мое отсутствие ничего не произошло? — Что вы хотите сказать? — вздрогнул профессор. Ему вдруг показалось, что машина смотрит на него умоляющим взглядом своих зеленых глаз и просит не выдавать ее. — Да знаете, моя красавица иногда начинает выкидывать коники. Мы ее потихоньку учим разговаривать, но она, кажется, становится слишком болтливой. Придется добавить парочку сдерживающих контуров. Давайте, я вам ее продемонстрирую. — Нет, нет! — вскочил со стула профессор. — Извините меня, я должен идти, я должен идти, как-нибудь в другой раз. — До следующей встречи! — это сказал не Володя, но профессор не смог бы ответить, раздались ли эти слова в действительности или только в его воображении. Он шел скорым шагом, так глубоко задумавшись, что гардеробщице пришлось ловить его в дверях, чтобы накинуть пальто и шапку. А Володя, усаживаясь за пульт и раскладывая какие-то бумаги, вдруг громко захохотал. Йозеф Несвадба ГНЕВНОЕ СОЛНЦЕ Техника — молодёжи № 8, 1964 Рис. Р. Авотина Чехословакия Светает. Тени расходятся, предметы вокруг меня становятся цветными или голубовато-белыми — восходит Смерть. Через несколько часов это восходящее светило вспыхнет белым сиянием, увеличится в небе многократно, зальет небосвод расплавленной ртутью, высушит поверхность планеты, сожжет все вокруг и сольется со своими раскаленными спутниками в одну гигантскую пылающую массу. Я знаю это совершенно точно, ибо именно из-за этого мы и прилетели сюда. Несколько дней назад мы были в 18-м Галактическом секторе и там получили сообщение, что ожидается вспышка переменной звезды Альфа-4 в созвездии Каменного Острова. А так как ученые полагали, что у этой звезды есть несколько спутников, на которых может быть жизнь, то мы получили распоряжение лететь туда. Я был взволнован; я работал первый год, и у меня до сих пор не было никаких приключений. У Альфы-4 Каменного Острова оказалось 9 планет. Только у трех из них была заметная, кислородсодержащая атмосфера. Мы обследовали каждую отдельно. Самой интересной оказалась третья; большая часть ее была покрыта водой, и сначала мы думали, что найдем разумную жизнь в здешних неглубоких морях, как это бывает на некоторых планетах. Уже первые снимки с больших высот показали, что на некоторых материках есть цивилизация: крупные скопления жилищ и прямоугольники сельскохозяйственных насаждений. Были места, где население жило скученно, — очевидно, до сих пор на примитивном, городском уровне. Мы пытались вступить в контакт со здешними обитателями, сообщить им нашу страшную весть. Сомнительно было, смогут ли они вообще как-нибудь уберечься от колоссальной температуры, которую им готовит их звезда. Единственная возможность — переселиться куда-нибудь. Но мы не видели, чтобы здешняя цивилизация стояла на такой высокой ступени. И если бы они могли переселиться к какой-нибудь более отдаленной звезде, то уж, конечно, не ждали бы нашего предупреждения. Но здесь, по-видимому, особенно высокой техники и не было: мы вели передачу на всех длинах волн простейшим универсальным кодом, и нам никто не ответил. Поэтому после нескольких витков вокруг планеты нам оставалось только рассортировать материалы, которые нужно было послать в Космический институт сравнения животных культур, записать кое-какие данные для Галактической службы информации и совершить рейс к самой звезде, чтобы узнать, почему она превращается в Новую, чем вызвана эта вспышка. Около Новой произошла и наша катастрофа. Вещество здешней звезды уже изменялось, ее излучение росло. Мы этого не заметили, и только когда включили двигатель для полета по прямой, то увидели, что регуляторы отказали, соединения прервались, и корабль остался в пространстве близ третьей планеты, как ее мертвый спутник. Тотчас же объявили тревогу. Такие ситуации бывали. Сначала никто из нас не почуял опасности: отказали регуляторы — это не беда, мы их исправим. — Через 30 часов сможем стартовать, — уверенно произнес инженер и побледнел. — Через 30 часов? — ахнул я. — Но через 30 часов все планеты этой звезды уже превратятся в раскаленный газ!.. Капитан собрал нас, распределял задания, чертил схемы, планировал — все мы должны были участвовать а исправлении агрегатов. Все вели себя уверенно и деловито. — Зачем нам ремонтировать регуляторы, если они через несколько часов испарятся вместе с нами?! — Голос у меня обрывался. — Зачем делать то, в чем нет смысла? — А что вы предлагаете? — спросил меня капитан. — Нам остается работать, как всегда. Я думал, в Училище объясняли, как нужно действовать в аварийных ситуациях. — В Училище нас уверяли, что ракетные перелеты безопасны, что мы живем в эпоху, когда наш разум уже давно покорил Вселенную, в эпоху, когда никто не умирает напрасно или по вине своих начальников… Я не хочу умирать! Капитан подошел ко мне, по-отцовски положил руку на плечо и сделал знак остальным. Они поспешно разбежались, как будто спешить имело смысл. Я we понимал их, они казались мне слепыми. — Все это было испытанием, друг мой, — произнес капитан. — К сожалению, вы его не выдержали. Вас переведут на рейсовую линию. Я покраснел. Теперь я понимал, почему остальные так спокойны. Я извинился. Мне было досадно, что я не выдержал испытания. Капитан послал меня на самый трудный участок: я должен был работать снаружи у шлюза корабля, один, в резервном скафандре, без связи с остальными. Напротив меня работала Зи. Сначала мне было немного стыдно. Я знал, что сегодняшняя выходка не подняла меня в ее глазах. Она очень строго судит людей. Я пытался улыбаться ей сквозь толстые стекла, я помогал ей в работе, носил за ней мелочи, которые она оставляла в пространстве. Тяжесть была здесь мало заметна, и мне казалось, что я и сам мог бы столкнуть наш корабль на нужную траекторию. А потом меня снова охватили сомнения. Если это было только испытание, то почему оно затягивается? Почему мы не стартовали сразу же? Я хотел спросить у Зи, но связи не было. Потом двое пришли нам на смену. Это были заядлые шутники, двое друзей из Черного Квадранта, и я ожидал, что мы посмеемся. Но они схватили наши инструменты молча и торопливо, словно за спиной у них был пожар. И правда, за спиной у них пылала наша звезда. — Извини, я не знал, что это серьезно, я вел себя некрасиво, я вижу, как отважны остальные, и мне стыдно, Зи… — Я помогал ей снимать защитный скафандр, когда мы стояли в ее каюте. — Я тоже боюсь… — тихо прошептала она. — Я умру? — Мы все умрем, — ответила она. — Теперь я понимаю, почему люди когда-то принимали лекарства, — говорил я. — Мне тоже хотелось бы принять что-нибудь успокаивающее, какую-нибудь таблетку или микстуру, чтобы подкрепиться. Мы заспорили. Она хотела послать меня к врачу, говорила о распаде личности, словно неестественным было то, что я хочу видеть ее, видеть свою мать, что хочу любить Зи долго-долго, что хочу сам совершать прославленные перелеты в Космосе, что не хочу погибать так глупо и напрасно. Я возвращался к себе резервным коридором. Вся команда была в носовой части, у регуляторов. Я шел мимо спасательных аварийных ракет. Их оставалось еще три. Достаточно войти в них. Но куда лететь? Есть только две возможности. Либо затеряться в пространстве, остаться одному во Вселенной. Либо лететь прямо к этой звезде и погибнуть уже сегодня. Или же я могу полететь к нашей планете, на какой-нибудь из ее материков, в какой-нибудь из городов и предупредить жителей. Может быть, у них есть средства спастись. Никто другой нам помочь уже не может. Я вошел в спасательную ракету в своем рабочем скафандре. Никто меня не заметил. Пока догадаются, что я исчез, я давно уже буду внизу. И я скажу им обо всем. Пусть они знают всё, пусть решают… Я уже видел большие острова планеты, обширные, настоящие материки. Наибольшую населенность автоматы отметили там, где были залежи угля или металлических руд: это было признаком промышленной цивилизации. Быстро и несколько дерзко я опустился на площади одного большого города посреди материка. Я ждал, что ко мне сбегутся здешние жители, — я везде читал об этом, — но не видел никого, только темнели вокруг меня их жилища, сделанные из железа, бетона, глины, простейших пластмасс. Здесь строили в высоту, и все дома заканчивались острыми крышами, по-видимому, из-за того, что часто осаждается вода, испаряющаяся из морей и проливающаяся над сушей. Все это мне не нравилось, это была на вид отсталая цивилизация, и не хотелось бы мне менять на нее свою родину, но смерть на нее я менял охотно. Некоторое время я ждал, потом включил сирены; только бы созвать их к себе. Но появилось кое-что совсем другое: вторая спасательная ракета с нашего корабля. Она мчалась прямо ко мне, раскалившись докрасна. Я выскочил из кабины, кинулся между ближайшими домами, спрятался в самом темном углу. Они пролетели совсем низко, но не сели. Включили усилители, звали меня, повторяли мое имя снова и снова. Я заткнул уши. — Вернись, сейчас же вернись! — слышал я голос капитана. — Вернись, нам удалось исправить регуляторы, инженер сократил сроки, через минуту отлет… Нет, теперь я знал все его фокусы — он хочет, чтобы я вернулся в эту братскую могилу, он думает, что я ему поверю… Вторично я на обман не поддамся! Я знаю, сколько времени требует ремонт, знаю устройство всех наших механизмов. Их нельзя исправить одним мановением руки. Потом я услышал Зи: она всхлипывала в микрофон, твердила, что я должен вернуться, что тут меня никто не спасет, что, если я не вернусь, она больше не будет любить меня… Я не вернусь. Если здешним обитателям не удастся спастись, я останусь с ними. Они живые, как и я, и это нас объединяет. Я снова услышал свое имя. Мне дали 10 секунд, я должен сообщить, где нахожусь: они видели, что моя ракета пуста. Дали 10 секунд, а потом отлетели обратно к кораблю. — Ты выбрал. Ты останешься один. — Капитан простился со мною и добавил обычную формулу, которой исключаются со службы дезертиры. Как только ракета исчезла, я кинулся к ближайшему зданию, заколотил в дверь, но она распалась у меня под руками. Жилища были пусты, утварь вся в пыли и плесени. Я бегал по городу несколько часов и не нашел живого. Никого в городе. Может, под городом, под землей? Я не понимал, почему они прячутся под землю, когда у них есть такие дома. Или они кротовьей породы? Я снял тонкий слой почвы и нашел скелет. Человеческий скелет. Я думал, что схожу с ума, что брежу. Как попали разумные люди на эту планету где-то на окраине нашей Галактики? Не останки ли это какой-нибудь другой экспедиции? Или эта планета уже была заселена? Но тогда нас не послали бы сюда для исследований… Я ничего не понимал. И тут мне пришло в голову включить детектор космонавтов. И я услышал: «Тут поблизости есть склад горючего. Есть и взлетные рампы». Я нашел их в нескольких метросекундах оттуда. Плоскости были большие, совершенно пустые, без ракет, с древним оборудованием эпохи первых Галактических битв, еще до основания Галактического Общества. Я бросился к башне управления. Двери рассыпались передо мной. Я нашел локатор. Он был чрезвычайно примитивный, но он указывал направление, куда улетели здешние корабли. Он указывал на 18-й Галактический сектор, на нашу станцию. Туда, откуда мы прилетели. Я не мог этому поверить. Неужели это правда? Возможно ли? Так я действительно нашел одну из первых планет, с которой была заселена вся Галактика, планету, самое имя которой затерялось в чаще споров? И здешние жители покинули ее потому, что их ученые предвидели вспышку своей звезды Альфа-4, своего Солнца? И они спаслись от сегодняшней катастрофы уже давно, силами собственного разума, собственного труда, ценой упорной борьбы! В локаторе мелькнула искорка. Откуда? Как? Она уходила в нашу сторону. Это был наш корабль. Он спасся. Капитан сказал правду. Зи была права. Здешние обитатели были правы. Люди были правы. Светает. Тени расходятся, предметы получают окраску, небо становится синим — восходит Смерть. Через несколько часов эта восходящая звезда вспыхнет и сольется со своими планетами в одну гигантскую огненную массу. Она сожжет вокруг себя все. Кроме человеческой правды. Я не узнал ее вовремя. Я остался один. Единственный, кто умрет. Перевела с чешского З. Бобырь С. Житомирский ОДИН ШАНС ИЗ ТЫСЯЧИ Техника — молодёжи № 9, 1964 Рис. Р. Авотина Научно-фантастический рассказ I Турсун Расулович, может быть, не надо никакого вступления? — попросила Зоя. — Может быть, пустим как есть — и все? За стеной стучала машинка, из коридора доносился свист перематываемой магнитофонной ленты. Огромный, грузный Расулов откинулся в кресле: — А вы попробуйте добиться все же, милая девушка. Мне кажется, Мирошин очень для нас интересный человек. Смотрите, приехал в Шахринур из Москвы. Говорят, хороший работник. Теорией занимается, вот статью написал. О нем прекрасный очерк можно сделать из серии «Они не ищут легких дорог», а? — Я звонила ему на станцию раз десять. Говорит, что очень занят. Неудобно даже. — А вы не смущайтесь, Зоя. Если мы, журналисты, будем смущаться, то какие же мы тогда журналисты? Вздохнув, Зоя принялась за телефон. Голос доносился издалека сквозь шорох и потрескивание, словно разговор шел через огромный невидимый костер. — Простите, вас снова беспокоит Смирнова из радио. Здравствуйте. Вы, наверно, опять заняты работой? — Нет, — неожиданно ответил Мирошин. — Работой — нет. — Свободен, — мигнула Зоя Расулову. — Тогда, разрешите, я сейчас подъеду к вам? Мирошин ответил не сразу. — Сейчас?.. Голова кругом идет… Не соображу… — донесся до Зои неуверенный голос. — Впрочем, все равно. Приезжайте. Голос потонул в шуме невидимого пламени. Зоя бросила трубку. — Разрешил. Но… По-моему, что-то случилось у него, Турсун Расулович. Ехать ли? — Поезжайте, поезжайте. Если увидите, что не вовремя, кто вам помешает уйти? Зоя пододвинула к себе папку «Ученые у микрофона», решив перед визитом к Мирошину еще раз просмотреть его рукопись. «…Земля, — прочла она, — представляется нам незыблемой и твердой, но она непрерывно дышит. Точнейшие приборы позволяют нам ощущать ее дыхание. Мы видим, как грандиозные горообразовательные процессы невообразимо медленно мнут и сдвигают ее, как каждые сутки незаметно проползает по ней приливная волна, вызванная притяжением Луны и Солнца, как поверхность ее коробится, расширяясь от летнего нагрева и охлаждаясь зимой, и даже как она прогибается под тяжестью горы воздуха, когда над ней проходит антициклон. Мы узнаем об этих микроперемещениях коры, измеряя уклоны земной поверхности. Суточный ход наклонов составляет всего лишь сотые доли секунды дуги. Это угол при вершине треугольника, имеющего основание в десятую долю миллиметра, и высоту, измеряемую километрами». Зоя перелистнула страницу. «…Здесь мерещится путь к решению интересной и важной проблемы — к предсказанию землетрясений. Как нет дыма без огня, так не может быть и напряжения без деформации. Значит, все эти незаметно накапливающиеся гигантские силы, которые потом находят себе выход в землетрясениях, зашифрованы на наших диаграммах в виде ничтожных неровностей и изгибов линий. Ho чтобы научиться предсказывать землетрясения, надо прочесть этот шифр». …На улице моросило. Тротуары были липкими от вездесущей лессовой слякоти. Голые акации зябли в сыром воздухе тоскливой среднеазиатской зимы. Зоя перешла по мостику арык и быстро пошла к остановке, куда как раз подъезжал ее автобус. Она сошла за городом, попросив водителя остановиться у старой шахты. Летевший над широкой долиной ветер зашумел в ушах, н Зое представилось, что она вошла в тот самый огонь, который мешал ей во время телефонного разговора. «Что же все-таки могло случиться у Мирошине?» — думала она, сворачивая с шоссе. Через двадцать минут она прошла под блестевшими от сырости конструкциями полуразработанной эстакады, заглянула в темный, затянутый колючей проволокой туннель шахты н направилась к длинному бараку, где, видимо, помещалась станция. Мирошин оказался молодым, невысоким и каким-то, как показалось Зое, слишком прилизанным. Давая подробные объяснения, он повел ее по холодным комнатам станции. Зоя не усидела там ничего для себя нового. Соль станции была не здесь, а в шахте. Там, в штреках и штольнях, протянувшихся больше чем на десять километров, в разных горизонтах, в том числе и нижних, затопленных водой, стояли датчики. Эти точнейшие приборы вот уже три года безотказно посылали по проводам информацию об изменении наклонов, которая рядами точек ложилась на неощутимо ползущие ленты самописцев. — Тут у нас все автоматизировано. В шахте сейчас двадцать шесть датчиков, — объяснял Мирошин. — Раскиданы они на изрядных расстояниях, так что мы прощупываем солидный кусок Земли. — Вы тут один? — поинтересовалась Зоя. — Сейчас да. На станции еще живет механик, но он в отпуске. — Скажите, а зачем вам, теоретику, жить тут? Не проще ли возить ленты в город на сейсмостанцию? — допытывалась Зоя, вспомнив наставления Расулова. — Ленты мы и так туда отвозим. А я перебрался на филиал нарочно. Как вам объяснить? Мне было нужно уединиться, чтобы сосредоточиться и окончить одну работу. — И вам это удалось? — Похоже, что да, — почему-то поморщился Мирошин. — впрочем, рано об этом говорить. В жилой комнате было тепло. Горел электрокамин, на плитке весело посвистывал чайник. Мирошин достал из конторского шкафа граненые стаканы и усадил Зою пить чай. Разговорились. Мирошин оказался заядлым театралом, и Зоя, раскрыв рот, слушала столичные театральные новости. И все-таки оно было в нем, подмеченное в телефонном разговоре беспокойство. Иногда Мирошин хмурился, барабанил пальцами по краю стола, но тут же, спохватившись, снова принимался острить. Несколько раз Зоя осторожно пыталась выяснить, в чем дело, но так ничего и не узнала. Они просидели долго. Мирошин почему-то медлил с прощанием, словно хотел что-то сказать и колебался. — У вас есть ко мне какое-нибудь дело? — подтолкнула его Зоя. — Да, — с усилием сказал он. — У меня к вам просьба. Довольно дикая, так что не удивляйтесь. Не спите сегодня ночью между часом и тремя. Побродите по городу, прогуляйтесь. Только… не находитесь в помещении. Не поняли? Я посчитал… Ну, у меня вышло, что в это время, точнее — в два часа шесть минут, можно ждать подземного толчка, может быть, даже баллов в десять. Я хотел предупредить вас… Мурашки побежали у Зои по спине. — Меня? А как же город? Мирошин вздохнул: — Успокойтесь. Все это не так уж страшно. Достоверность прогноза ничтожна. Когда я получил результаты, мне тоже сперва захотелось поднять шум на весь мир, но, подумав, я решил, что не стоит. Тут все держится на таких огромных допущениях, что точность не превышает десятой доли процента. Это один шанс на тысячу! — Ну, представьте, мы объявим, — продолжал он, видя по ее испуганному лицу, что не убедил ее. — И все это зря, потому что шанс ничтожен. Если считать, что мало-мальски серьезные землетрясения случаются раз в десять лет, то при такой вероятности прогнозов мы будем устраивать ложные тревоги каждые три дня. Это же немыслимо! И еще. Мои формулы не проверены, в них могут быть ошибки, вплоть до арифметических. — Но меня вы все-таки предупредили! — задыхаясь, проговорила Зоя. — Это верно, — смутился Мирошин. — Мне стало страшно за вас, но успокойтесь, ничего не будет. — Вот что, немедленно звоните в исполком. Расскажите все, вместе с сомнениями и колебаниями. Пусть там решат, как быть. — Как вы наивны, Зоя! Переложить ответственность на другого — самое простое дело. Я уже думал об этом. Но ничего не будет. Я уверен. Вероятность очень мала. Зоя слушала, как в чаду, перестав понимать. — Хорошо, тогда скажите, как вы поступите сами? Пренебрежете вероятностью или нет? Мирошин побледнел. — Я, я… Вы что, считаете Меня трусом? Я буду спать, как все. Как все! Вы слышите? — Сумасшедший! — прошептала Зоя и выбежала из дома, не разбирая дороги, II Зоя бежала, пока хватило дыхания, потом пошла. Только в автобусе она сумела собраться с мыслями. Рыбье сердце! Разве с критериями вероятности подходят к человеческой жизни? Кому станет легче оттого, что он «взял на себя ответственность»? В городе уже горели огни. Его дома казались Зое нереальными. Было страшно глядеть на беспечных людей, заполнивших улицы, толпившихся у кино, ходивших по магазинам. Горсовет давно закончил работу. Охранник сообщил Зое, что Мирзоев вместе с секретарем горкома партии уехал в Душанбе и будет только в пятницу. Разыскивать Багирова она не стала. В радиостудии было пусто. Зоя прошла в комнату редакции, зажгла свет и с сильно бьющимся сердцем пододвинула к себе машинку. Задача не так проста. Надо обдумать каждое слово. Только не торопиться. Она вошла в студию, когда Сараджон — диктор радиоцентра — уже дочитывала городские новости. Дождавшись, пока она окончит фразу, Зоя выключила микрофон и положила перед удивленной девушкой результат своей вечерней работы. — Важное сообщение, Сараджон, — прошептала Зоя, — я приняла телефонограмму. Срочно надо передать. Это сообщение вошло в историю. «Внимание, внимание! Говорит Шахринур, говорит Шахринур! Передаем распоряжение исполкома горсовета. Внимание! Впервые в истории науки работниками филиала Шахринурской сейсмической станции произведено предсказание землетрясения. Согласно расчетам между часом и тремя часами ночи в районе города может произойти землетрясение силой до десяти баллов. Внимание! С часа и до трех часов ночи четырнадцатого января сего года никто из жителей Шахринура, а также кишлаков и поселков Нурдаринской долины не должен находиться в помещении. На время от часа до трех часов должны быть перекрыты газовые и водопроводные магистрали, отключено электричество, погашены печи. Ответственность за выполнение распоряжения несут органы милиции и штабы народных дружин. Ввиду неожиданности и чрезвычайности события никаких дополнительных распоряжений отдано не будет. Председатель горисполкома Мирзоев». «Деккат, деккат! Шахринур габ мезонад!..» Сараджон читала текст по-таджикски, переводя прямо с листа. Она прочла его шесть раз: три по-русски и три по-таджикски. Дело было сделано. Зоя вышла на улицу около двенадцати часов ночи. Небо очистилось. Из морозной глубины глядела ослепительная луна. Со смешанным чувством страха и гордости Зоя смотрела на взбаламученный ее словами город. Город выглядел полным решимости. Вероятно, так в древности осажденные ждали неприятельского приступа. Только иногда неспокойный вздох или слишком громкий смех выдавали волнение. III «Зря я сказал ей, — думал Мирошин, шагая по комнате. — Будет волноваться… Получилось что-то вроде ссоры. Такой хороший был вечер, обидно». С каждой минутой он все больше чувствовал, что Зоя нравится ему. Нравятся ее фигура, лицо, манера говорить. Она обещала взять у начальника машину и повозить его по окрестностям, показать водопады, и знаменитый виноградник кишлака Дигар, и Каменные ворота — место, где Нурдарв прорывается через хребет. Работа не клеилась. Зевнув, он прилег на раскладушку поверх одеяла и закрыл глаза. Он проснулся в холодном поту от какого-то внутреннего толчка. В комнате горел свет. Будильник показывал без десяти час. Мирошин с ужасом глядел на потолок — крашеный, фанерный, разделенный на квадраты прибитыми по швам планками. Обычный потолок, какие всегда делают в сейсмически активных областях. По расположению планок Мирошин угадывал размещение балок перекрытия. Одна из них проходила прямо над ним. Он лежал, холодея от страха, и представлял себе, как сейчас качнется стена и тяжелое бревно рухнет ему на голову. Нет, он не встанет. Если суждено в эту ночь погибнуть городу, то чем в конце концов он лучше тех, кто живет там? Он заснет и будет спать, как все. И вдруг он вскочил. Стрелка неумолимо ползла к часу. Сдернув с вешалки куртку, Мирошин выбежал на улицу и уже там натянул ее. Мирошин прошелся вдоль эстакады, прислушиваясь к далекому шуму Нурдары и хрусту льдинок, трескавшихся под ногами. Неожиданно в доме погас свет. Такое случалось и раньше, и Мирошин не придал этому значения, тем более что приборы имели автономное питание от аккумуляторов. Становилось холодно. Мирошчн сидел, стуча зубами от холода, и подводил неутешительные итоги. Еще два дня назад он считал себя героем. Все на свете было доступно ему, любое дело по плечу, любая задача по силам. Позавчера (как же это было давно!) ему, наконец, удалось свести воедино математическую модель Садовского и теорию пространственной деформации Гусева. Применив операционный метод Кинли, он перебросил между ними мост и накрепко связал их. Четыре месяца отшельнической жизни не прошли даром. Это была победа! В этот день он испытал недолгое, но сильное счастье, какое дает только удача в большой работе. Задача увлекла его. Опираясь на замеры трех последних месяцев, он повел уже не общий, а конкретный расчет, где геологическое время измерялось не годами, а минутами и учитывались смещения коры даже в сотые доли миллиметра. Утром он закончил подсчеты, и тут все полетело кувырком. При некоторых значениях коэффициента прочности функция Садовского имела разрыв в области двух часов ночи. Это с какой-то вероятностью указывало на возможность землетрясения. Несколько часов, как в угаре, ходил он по пустой станции, не зная, что делать со своим страшным открытием. Только бы пронесло! Только бы прошли эти мучительные два часа! А там… Кто узнает об этом? Но, даже думая так, он знал, что сам никогда не простит себе этой ночи. Это было как вздох. Ящик, на котором он сидел, чуть заметно шевельнулся. Мирошин вскочил, и могучий подземный толчок заставил его упасть. С оглушительным грохотом лопались балки эстакады. Задохнувшись от страха, Мирошин увидел, как, словно карточный домик, сложилась станция и, захрустев, стала грудой обломков. Страх землетрясения. Он сравним только с ужасом измены. Когда нет спасения, когда в мире не остается ничего, на что можно опереться. Когда предает основа основ, опора всего — земля. Она ходила ходуном. Мирошин вскочил, пробежал несколько шагов и, споткнувшись, снова растянулся, больно ударившись головой. Толчки прекратились. Стало тихо; вдали ровно шумела Нурдара. Мирошин поднялся и, шатаясь, пошел прочь от развалин станции к шоссе. Ему хотелось одного — умереть. Без всякой цели он взглянул на часы. Разбитые, они показывали время удара — два часа шесть минут. Что? Предсказанное — минута в минуту — смотрело на Мирошина со светящегося циферблата… Он шел к городу, вслух разговаривая с собой и чертя пальцем в воздухе схемы и символы. Он уже почти знал, почему просчитался в оценке ошибки, и знал, что недалеко то время, когда неожиданное землетрясение будет казаться людям такой же дикостью, как эпидемия чумы или оспы. IV Толчок был страшен. Зоя повалилась на мостовую. Кругом со скрежетом разваливались здания. Звенели стекла, чей-то испуганный крик пронесся над улицей и потонул в тяжелом ударе рухнувшей стены дома. Вдруг чьи-то руки обхватили Зою. Женщина, плача, обнимала ее. — Милая! Спасены! Все спасены! Зоя одернула пальто и пошла домой. Почти у самого дома ее встретила черная с желтым расуловская «Волга». Возбужденный Расулов выбрался из машины и схватил Зою за руку. — Ищу по всему городу! Боялся, не ранило ли. Сараджон сказала, что вы были на студии, а то я у соседей спрашивал, говорят, исчезла. Ваш дом цел, только трещина в стене, и труба упала, а мой — страшное дело — весь развалился. На мостовой кроватка детская, измята вся. Там Фаиз спал. Жена увидела — плачет. А я говорю: зачем плачешь, смеяться надо. При такой катастрофе всего четырнадцать раненых! Кто сделал предсказание? Он, Мирошин, так? Я говорил, что он замечательный человек! Садитесь, Зоя. Надо нашего героя найти… Зоя остолбенела. Она одна виновата… Она одна! Только бы он был жив! До крови закусив губу, она села в машину рядом с Расуловым. Они долго пробирались по улицам, заставленным вещами и заваленным кучами обломков, непрерывными гудками прося людей расступиться. Наконец им удалось выбраться на Нурдаринское шоссе, и Расулов погнал машину. Скоро они увидели человека, торопливо шедшего навстречу. Он сощурился от света фар и отступил на обочину. — Он! — вскрикнула Зоя. Расулов затормозил и выскочил из машины. Он обнимал Мирошина. — Рахмат! Спасибо тебе! За город — рахмат! Семьдесят тысяч жизней спас! Рахмат! За сына моего Фаиза — рахмат, за жену — рахмат! Мирошин, не понимая, обернулся к Зое, она утвердительно кивнула ему. И тогда лицо Мирошина сморщилось, не сдержав слез, он уткнулся в плечо Расулова. — Ты стал мне как сын, — говорил Расулов. — Ты города нашего сын. Зачем слезы? Смеяться надо! Дома упали — не беда, отстроим… Зоя в оцепенении смотрела на эту сцену. И вдруг сердце ее сжалось: в темных волосах Мирошина ей почудилась седая прядь. Огромный грузовик зашипел тормозами и остановился, чуть не налетев на «Волгу». — Фары надо гасить! — крикнул военный водитель, высунувшись из кабины. — До города далеко? Расулов обошел машину, переключил свет. Грузовик зарычал и проехал, обдав стоявших сладковатым соляровым дымом. За ним двинулся второй, третий, четвертый. К городу шла помощь. А. Днепров БАНКА БЕЗ НАКЛЕЙКИ Техника — молодёжи № 10, 1964 Рис. А. Побединского Научно-фантастический рассказ — Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать!.. Профессор Шульцбергер нервно потирал затылок, а его взгляд, казалось, искал защиты у меня. За окном простирался пустырь, поросший бурьяном. Кое-где торчали трухлявые столбы, обкрученные колючей проволокой. Когда-то здесь был лагерь для военнопленных. Наверное, именно на этом «живом» материале и создавался научно-исследовательский центр, которым сейчас руководит профессор Шульцбергер… — Случай действительно непонятный. Не представляю, как можно так просто бросить все и уйти. Мотивы? — Мотивы? — Шульцбергер презрительно улыбнулся. — Мотивы — вещь десятая. Они нашли очень модный мотив. Сейчас модно болтать о гуманизме. Представляете? На одной чашке весов абстрактный гуманизм, а на второй — потрясающая научная проблема и огромная финансовая поддержка людей влиятельных… Как вы думаете, что должно перевесить? Но они выбрали бестелесную абстракцию… Дикость! Хотя… — Что «хотя»? — Хотя, я думаю, они оказались в науке случайно. Да, да, тысячу раз да! Нельзя же было бросить это из-за модного гуманизма! Чувствовалось, что профессор не был тверд в своих убеждениях. — А мальчишка, их атаман, знаете, что он сказал мне на прощанье? Он сказал, будто я не понимаю, что делаю! Я-то не понимаю! Ха-ха!.. Смех не получился. Профессор печально вздохнул и подошел к шкафу с книгами. Зашелестела бумага, и в его руках оказалась вырезка из какого-то журнала. — Началось все с пустяка. Вот, смотрите. Я хорошо помню эту веселую историю. У червяка выработали условный рефлекс сокращаться под действием света. После его растерли в ступке. Получившуюся слизь сожрал другой червяк, у которого никаких рефлексов не было. И они появились. Наука, приобретенная жертвой, передалась каннибалу через желудок! Да, я хорошо помню эту нашумевшую среди биологов историю. Не история, а просто любопытный экспериментик, этакий крохотный научный анекдот, лабораторный трюк, вроде открытия деления ядра урана-235… — Ну и что дальше? — спросил я. У профессора на лице появилось выражение бесстрастного академического вдохновения. — Чувствуете намек на химическую природу памяти? С памятью живых существ всегда было много недоразумений. Никто не знал, где она находится. Ее упорно искали и вот нашли. Я нашел… — Где же? — Вот… Прибор напоминал электролитическую ванну, присоединенную к генератору. Ванна была заполнена мутноватой жидкостью. — Ячейки памяти «ин витро», а по существу, обыкновенная ячейка Бензера. Я не знал, кто такой Бензер и что представляет собой его ячейка. — Сейчас модно заниматься искусственным биосинтезом белков. Если вы поместите в ванну раствор рибонуклеиновой кислоты и рибосомы, то можно получить какие угодно белки. Их структура записана в молекуле РНК… Я вспомнил журнал «Хобби». Там об этом что-то писали… — Образно это можно представить себе так. Раньше была граммофонная запись на пластинке. В звуковом кино пользуются оптической записью. Есть магнитная на ленте. Природа записывает информацию на молекуле РНК. Она тонкая и длинная, как паутина. Вы понимаете? Я понимал. Смутно. Не в деталях, а в принципе. — В мозг поступают импульсные сигналы из внешнего мира. Импульсы врываются в нервную клетку, наполненную РНК. Химическая структура РНК меняется, идет нечто аналогичное звукозаписи. Это и есть материальный след памяти! Действительно, как чудовищно просто! — Значит, тот червяк вместе с телом своего собрата сожрал и звукозапись? — Совершенно верно! Профессор казался отрешенным от всего земного. Наука, только наука! — В этом приборе я осуществляю запись сигналов на молекулах РНК. Он самозабвенно рассказал об устройстве электронного прибора, который кодирует звук точно так же, как и слуховой аппарат человека. — Вот и все! — завершил свой рассказ профессор. Но я знал, что это только начало! Всегда все начинается с пустяка. С какого-нибудь червяка, или молекулы, или ядра. Масштабы объекта ни о чем не говорят. Банки из желтого стекла, со стеклянными притертыми пробками. Они стояли рядышком, как книги на библиотечной полке, как полное собрание сочинений одного и того же автора. Все в одинаковой обложке — желтые. И заголовки на белых наклейках. На первой банке, которую я механически вытащил из шкафа, было написано: «Начала Евклида». Я поставил ее на место и вытащил вторую. «Томас Мор. Утопия». Третья банка была наполнена «Шагреневой кожей»… — У вас странный вкус… — рассеянно пробормотал я. — О, я в это не вмешивался! — торопливо заметил профессор. — Записи делал тот самый, их атаман! Мое дело — РНК. — И много этого нужно, чтобы… — Одной пол-литровой банки хватит на все человечество! Экономная запись, не правда ли? — Очень… Может быть, слишком… В моем сознании возникла идиотская картина. Аптека. В ручном отделе на полках сотни таких банок. Я прихожу и спрашиваю: «У вас есть Гёте?» — «Нет, но… — Провизорша таинственно оглядывается по сторонам. Она моя знакомая, иногда отпускает снотворное без рецепта. — Но мы вчера получили немного Агаты Кристи…» — «Дайте пятьдесят граммов». Я торопливо сую ей деньги и убегаю с пузырьком. — И это действует? — выдавил я из себя вопрос. Профессор восторженно кивнул головой. Он был отрешен от всего земного. — На ком вы проверяли? — Как всегда, на собаках, — прошептал он. Бедные собаки! Им достается в наш просвещенный век! У бульдога были большие печальные глаза с поволокой. Он напоминал философа, переживавшего крушение своей концепции. — Пустяковая операция, — пояснил профессор. — Инъекция в сонную артерию. Дальше с током крови РНК поступает в мозг… Вы когда-нибудь видели говорящих собак? Это отвратительное, противоестественное зрелище. Особенно язык! У собак он длинный и тонкий, что очень мешает им членораздельно выражать свои мысли. При нашем появлении Конт заявил: — Многие считают, что питание мясом способствует появлению атеросклероза. Это тоже неправильно… С этим нельзя было не согласиться. Профессор ждал от меня восторженных восклицаний. Но я молчал. Я вспомнил, что у меня всегда были нелады с иностранным языком. Нельзя ли воспользоваться знакомством и выпросить у него граммов пять английского? Конт облизнулся и добавил: — Вернер стоял в тамбуре. В кармане — только что полученный диплом… Справки по телефону АЛД 3-12-15. Рукописи не возвращаются… — Восхитительно, не правда ли? — спросил профессор и потрепал Конта по спине. — Адмирал отправился дальше, следуя на восток… Встретилась на пути рыба размером с кита средней величины… — Это откуда? — спросил я Конта. Пес завилял плюшевым бесхвостым задом. — Темные водородные флоккулы — одна из самых выдающихся черт спектрогелиограмм солнечного диска… Химик же воспринимает сумятицу… За Конта мне ответил профессор. — Видите ли, — он взял со стола желтую банку без наклейки. — Сюда сливали что попало… Профессор был отрешен от всего земного. Его не волновал факт, что в банку сливали что попало. Конт продолжал: — Бихевиоризм достиг своего апогея в двадцатых годах нашего столетия… Я одобрительно кивнул головой. Действительно, я этого не знал! — Согласно Фрейду, комплекс Эдипа создает или ломает человека, как и цивилизацию…. Это уж было слишком! Собака болтала то, что ей не было положено. А дальше совсем как университетский профессор… — Для изолированной молекулы мы можем установить некоторые интегралы движения… Я повернулся и направился к выходу. Я начал догадываться, почему они все ушли. — Нет, вы только послушайте! — Профессор схватил меня за руку. Сейчас мы песню запоем, Споем о цифре бойко. Она зовется цифра Три; Кто грустен… Справки по телефону… — Жаль, — вздохнул профессор. — Что? — безразлично спросил я. — Я так люблю стихи Гейне! Теперь я был уверен, что профессор и собака обречены на вечное одиночество… Я посмотрел Конту прямо в глаза. Они были очень печальными. Он будто догадывался, что я о нем думаю, и хотел что-то сказать. О, он хотел просто гавкнуть, по-своему, по-простому, искренне, по-собачьи. Увы! У него не было ни одной своей собственной мысли… Б. Зубков, Е. Муслин НЕИЗБЕЖНОЕ ВЫРОЖДЕНИЕ Техника — молодёжи № 11, 1964 Рис. Г. Бойко и И. Шалито Фантастическая юмореска Розовое солнце заходило за синие холмы. В двух шагах передо мной на розовом, как солнце, песке плясали зеленые Треугольники, высоко выбрасывая вперед тонкие паучьи ножки. Вчера они были фиолетовые, эти Треугольники, позавчера блекло-фисташковые, два дня назад… Подождите, какими они были два дня назад? Впрочем, нет! Треугольники в тот день не приходили. Притащилось семейство Пятиугольников, такого же роста, с такими же паучьими ножками. Нет, опять забываю… Ног у тех было побольше. По три нижние конечности на брата… Треугольные существа все время кричат… Ругают? Восхваляют? Проклинают? Завидуют? Зовут? Преклоняются? Угрожают?.. Никто из нас их не понимает… Но как они кричат!.. Под шлемом скафандра их вопли сливаются в сплошной визг… Наверное, они издают даже ультразвуки. Ультразвук?.. Это идея! Надо записать визг аппаратом, чувствительным к ультразвуку. Кажется, у нас есть такой. И потом попробовать расшифровать. Замолкли бы… хоть на минуту… Невозможно сосредоточиться… Мне предстоят еще примерно три часа таких мучений. Инструкция по установлению контактов с жителями иных планет требует в подобных случаях стоять по возможности спокойно, двигаться неторопливо, плавно, не делать никаких жестов, которые можно растолковать как враждебные, ладони держать открытыми, показывая согласно древнему обычаю, что у тебя нет оружия. Инструкция рекомендует улыбаться. И я стою, улыбаюсь, двигаюсь плавно, не делаю жестов, которые можно истолковать как враждебные… И ненавижу эти Треугольники. Никогда еще не испытывал ничего подобного, а ведь мы блуждаем в созвездии Лиры шестой год. Открыли семнадцать планет. Это первая, где встретили разумные существа… Да полноте, разумны ли они — Треугольные? Слева и справа от меня стоят на песке Улавливатели Информации. Все, что они видят и слышат, записывают на бесконечно длинную микропроволоку и на крохотные кристаллики силита. Сейчас я уйду в жестяную коробочку, которую нашему старику угодно называть Лабораторией Дешифровки. Там тесно и жарко. Все завалено клубками этой тончайшей и удивительно упругой проволоки. Проволока хранит записи всех телодвижений, всех гримас и ужимок Треугольников. На гранях кристаллов — звуки, вопли, визги, скрипы этих угловатых существ. Каждое их придыхание — здесь. Расшифровать все записанное не удается, не удается, не удается… в моей лаборатории стоит Анализатор. Еще на Земле в аппарат запихнули все звуки, какие только издают живые существа, даже шорох плавников глубоководных рыб. Как сейчас помню, этим занимался Северцев. С каким торжеством он тащил к Анализатору все эти скрипы, всхлипы, шлепы, охи и ахи, стуки, топы… Но такие визги, как здесь… Под шлемом все звенит. Анализатор уже сравнивал звуки Треугольников со всей этой фонотекой. И он нашел… Да, нашел, что Треугольниковы вопли похожи на истерический визг морских свинок… Но Треугольники — разумные существа, в их воплях должны скрываться слоги, слове, смысл… Почему мы думаем, что они разумны? Треугольники приходили каждый день и каждый день скакали до изнеможения часа по три. Никакими потребностями утоления жажды или голода эти танцы не вызывались! Просто приходили и плясали. Без цели. Впрочем, поступать неразумно — разве это не признак разума? Морская черепаха делает заплыв на тысячу миль, чтобы достигнуть острова, где она откладывает яйца. Разумное существо часами бесцельно сидит на морском берегу, слушая плеск волн. Лев бродит по солнцепеку, чуя близкую добычу. Разумное существо отправляется собирать грибы в лес, где грибов заведомо нет… И так далее… Но здесь все не так… И наш Анализатор не в силах расшифровать эти вопли и гримасы. Анализатор молчит, как будто он не высокоорганизованная нейро-аналитическая машина, а механический идиот… Зато эти не молчат… С неделю тому назад они притащили сюда какой-то аппарат. Где только выкопали такой хлам? Заржавленный ящик, грязный, облепленный зеленой паутиной. Возились с ним долго, пыхтели, сопели, даже визжать и кривляться на время перестали. Наконец пустили в ход. Никакого двигателя у ящика не было. Просто вертели по очереди за кривую разболтанную рукоять. Ящик оказался чем-то вроде киноаппарата. Изображение они проектировали на белесую, почти гладкую скалу. Сейчас я тоже стою перед той скалой. Только теперь на ней прыгают угловатые тени от пляшущих Треугольников… Тогда это была кинокартина. Не совсем в нашем понимании. Изображение то надолго замирало, то судорожно перескакивало с кадра на кадр. Что они показывали? Скорее всего это напоминало учебный фильм, посвященный жизни вирусов или анатомии головастиков. Пегие Треугольники (в тот раз они были пегими) с остервенением крутили рукоять аппарата. Видимо, то была весьма почетная обязанность, и они с воплями отталкивали друг друга, так что изображение еще вдобавок скакало по всей скале. Мои Улавливатели Информации тщательно записали весь кинохаос. От первого до последнего кадра. Из всей записи Анализатор Лаборатории Дешифровки не извлек ни грана смысла. Что такое?.. Тишина. Какая тишина! Они замолкли… остановились… Испугались? Стоят неподвижно… Лишь переваливаются на своих паучьих ножках… Что это? О чудо! Из-за скалы выходят двое. Они похожи на нас, на людей! Только чуть выше, чуть худощавее. Они говорят… Я понимаю их! Это, конечно, не земная речь. Совсем другая, более певучая, со странным прищелкиванием. Но понятная! Мой портативный карманный анализатор прекрасно переводит речь Инопланетных… «Говорите, говорите, я слушаю вас!» И они говорят что-то… Смеются. Показывают на Треугольники… Это можно перевести примерно так: «Извините их! Эти несчастные не любили наше солнце, они рисовали его на скалах черным и бесформенным, они не любили себе подобных и превращали их на скалах в разноцветные треугольники. Теперь они сами выродились в жалкие треугольные существа. Ничего не поделаешь — трансформация психомоторной деятельности в телесную форму. Этот филогенетический процесс идет на нашей планете необычайно стремительно. Так простите же их!..» Простить? Легко сказать! А две недели драгоценного звездного времени, потраченного на попытки понять… инопланетных абстракционистов?.. * * * * *