– Видно, для скейта я уже немолодой сеньор? – саркастически заметил Кратов.

– А сколько вам? – с беззастенчивым интересом спросила Рисса.

– Скоро сорок два.

Девица скорчила гримаску и сочувственно покачала головой. «Bay! – можно было прочесть в ее взгляде. – Столько не живут!»

– А скажи-ка мне, – сощурился Кратов, – зачем тебе понадобился именно единорог?

– Уж не потому, что я начиталась сказок! – фыркнула Рисса, небрежно отбрасывая косу. – Во-первых, единорог – это красиво. Во-вторых, я хотела рассеять все эти враки.

– Какие враки?

– Ну… насчет девственниц. Что единорог покоряется только им, а всех прочих топчет и ест. На самом деле он покоряется красоте и светлым мыслям.

– Твой единорог мог бы воспринимать эмо-фон? – сочувственно осведомился Кратов.

– Эмо-фон?! А… да, он должен был читать мысли.

– А как он должен был поступать с теми, кого бог обидел внешностью и… мыслями? Все-таки топтать и кушать?

– Вовсе нет! – засмеялась Рисса. – Просто не даваться в руки. Этого достаточно. Что может быть обиднее, чем когда такой прекрасный зверь не подпускает к себе?

– Я бы заплакал и удалился в отшельничество – работать над собой, – серьезно сказал Кратов.

– Вас бы он принял, – сказала она уверенно.

– Кажется, я не самый красивый сеньор, – усмехнулся Кратов. – Или я чего-то не понимаю?

– Конечно, – подтвердила Рисса. – Чистые мысли меняют внешность. Хотя бы для единорога. А ведь вы честно предупредили и сразу отвернулись.

– Последний научный вопрос, – сказал Кратов. – Если он покажется тебе дурацким или нетактичным, можешь скорчить брезгливую рожицу. Как ты намеревалась обеспечить чистоту эксперимента? Уверен, что тебя единорог принял бы безусловно. Ты довольно симпатичная девочка, и мысли у тебя, полагаю, соответствуют внешнему облику… – Рисса молча изучала его, и по лицу ее блуждала ироническая улыбка. – Я чего-то не понимаю? – спросил он обреченно.

– Угу, – кивнула она. – Не принимайте меня за тринадцатилетнюю дурочку. Мне уже четырнадцать. Как сказала бы Мерседес: я довольно большая сеньорита.

– А я и впрямь немолодой сеньор, – вздохнул Кратов, – который безнадежен не только для прогулок на гравискейте.

– Жаль, что вы не видели моего единорога, – сказала Рисса. – Он был замечательный, но быстро умер…

– А тебя уволили, чтобы не мешала выращивать шерстистого носорога.

– Вы все знаете. Этот болтун Майрон…

– Он был первым, кто встретился мне на острове. Вернее сказать, его бубос.

– Глупое животное, – проронила Рисса. Нелегко было понять, к кому относилось это определение: к быку или его хозяину.

– Наверное, было нелегко похоронить то, что было создано собственными руками, – сочувственно произнес Кратов.

Рисса коротко вздохнула. Ее носик заметно покраснел даже под густым загаром, глазки заблестели.

– Единорог был маленький, – сказала она. – Не успел подрасти. Майрон хоронит своих зверей десятками. Он и моего похоронил. Для него одним больше, одним меньше…

Кратов удивленно вскинул брови. Услышанное плохо вязалось со вполне детским обликом его провожатого. И уж совсем не укладывалось в его представления о детских играх.

– Все же, ты не отчаивайся, – пробормотал он. – Не опускай рук. Только постарайся, чтобы никто больше не умирал. И – спасибо за скейт… дочка. – Рисса проказливо надула щеки и вытаращила глаза, теперь в которых отчетливо читалось: «Ну, попадешься ты мне лет через несколько!..» – Увидимся.

Итак, одну ногу – точно посередине. Знать бы еще, какую именно… Поскольку толчковой всю жизнь была левая, ее и употребим. (Скейт норовисто вздрогнул.). А правую, как учили, сзади на носок. И не перепутать, где скорость, а где направление. Навыки драйвера здесь не годятся, они распространяются на две руки и десять пальцев. Никогда не думал, что придется управлять ногами. Великое дело – врожденная координация всех конечностей. Как у шимпанзе… Где там у нас набор высоты? (Нервически дрожа, скейт всплыл над землей и метрах в трех в задумчивости остановился.) А сейчас легонечко, в одно касание, подадим его вперед… У-ух!

Он не сверзился, и это было чудом. Больше того: он летел, и летел уверенно и быстро. По крайней мере, так ему казалось.

Описав широкую дугу, Кратов совершил над лужайкой нечто вроде круга почета. Сверху ему видно было, для чего понадобилось строить изгородь: за ней паслись коровы, целое стадо огромных молочных коров, черно-пестрых, с трехметровыми, не меньше, рогами. Странные звуки, в свое время озадачившие Кратова своим происхождением, были мычанием. Разумеется, если бы какому-то из этих животных захотелось простора и свободы, хлипкие жерди серьезного препятствия не составили бы. Но ни одна из буренок излишним своеволием не страдала. С дальней стороны выпас вплотную примыкал к реке с глинистым, растоптанным вдрызг берегом. Несколько коров недвижно стояли, погрузившись по брюхо в осязаемо прохладные струи, – не то утоляли жажду, не то просто забыли выйти из воды.

Впереди громоздился лес – буйное переплетение деревьев и лиан. А уже за ним до самого горизонта лежало спокойное зеркало океана.

Крохотная девичья фигурка, ломкая, длинноногая, не торопясь двигалась по направлению к оставшейся далеко позади Ферме. Руки едва приметно двигались в такт неслышной мелодии. А в мыслях наверняка танцевали единороги.

«Следи-ка лучше за равновесием!» – пробрюзжал про себя Кратов.

Где-то над лесом он вдруг сообразил, что именно у Риссы он и слямзил гравискейт.