– Можно даже не знакомиться, - шепнул он Лиде.
– Видите, одна из них Нюра, а другая Маша... Бедные, мне их жалко.

И действительно, странное чувство сожаления испытывал Вадим, глядя на этих наивных девушек, не умеющих отличать красоту от подделки и пошлости.

А Лиду это нисколько не удивляло. Не в первый раз ей приходилось видеть одинаково одетых подруг. Раздражал Кучинский. Лида хмурилась при каждой его выходке. А он, нарочито подчеркивая свое пренебрежение к заносчивой аспирантке, вился ужом перед смущенными подругами.

– "Позвольте предложить, прелестная, вам руку", - отчаянно фальшивя, напевал он, вероятно, единственно знакомые ему слова из "Фауста".
– Я, Марусенька, буду вашим Мефистофелем.

Опустив глаза, Марусенька милостиво приняла руку веселого кавалера.

– Вот уж не похожи. Вы совсем как этот... Ну как его? Тоже студент. Он поет... "Расскажите вы ей..." - и она робко задела тонким, прерывающимся голоском.

Кучинский закрыл глаза от восторга.

– Вот где таланты скрываются! Учиться надо, Марусенька.

– Скажете тоже!
– Она спряталась за спину подруги.

Другая - Нюра, или Нюрочка, как льстиво обращался к ней Кучинский, - была молчалива, иногда смеялась над шутками студенту, но, видно, по привычке или из вежливости.

Вадим этого не заметил. Обе девицы казались ему одинаковыми даже по характеру.

А Кучинский славно попал в родную стихию, держался развязно и независимо.

– Не боги горшки обжигают. У меня была одна знакомая девочка. И что же вы Думаете? Колоратура открылась! Поучилась немножко, и сразу в Большой театр.

Из ворот вышел Бабкин и подозрительно покосился на Димку: нет ли намека на навое увлечение? Но тот сидел рядом с Лидой и весьма неодобрительно посматривал на одинаковых девиц. Беспокоиться нечего.

Лида подозвала Тимофея и спросила, что это за девушки.

– Да так, - отмахнулся тот.
– В аккумуляторной работают.

А Жорка щелкал аппаратом и разглагольствовал:

– Получитесь в натуральных цветах. Пришлю фото - несите прямо хоть в Третьяковскую галерею. Картиночка!

– А цветочки на платье выйдут?
– кокетливо спросила Маруся.

– Спрашиваете! Не только цветочки, даже ягодки!
– И, притопывая на ходу, запел: - "Про меня все люди скажут, сердцем чист и неспесив. Или я в масштабах ва-а-ших недостаточно красив".

Он поднял фотоаппарат, прищурился и указал на скамейку:

– Сюда, сюда, девочки, на солнышко... Сделайте умное лицо.

Подруги рассмеялись. "Еще бы! Услышали привычную остроту. Веселый мальчик Жора Кучинский, с ним приятно провести время, - подумал Вадим.
– Сейчас щелкнет и скажет: "Спасибо, испортил"... Опять девицы захихикают. Остроумный мальчик Жора Кучинский".

А тот чувствовал себя любимцем общества. Девочки смеялись, видно было довольны, а Маруся, та просто с восхищением смотрела на симпатичного "мальчика": какой он ловкий и умный!

Из громкоговорителя послышалась музыка вальса, Маруся закружилась на зеркальном поле. Видно, не смогла удержаться и пошла танцевать. А почему бы и нет? Чудесный лень, молодость, веселые друзья, а впереди еще много таких дней.

Кучинский с видом знатока следил за девушкой, и когда она, смутившись, подбежала к подруге, зааплодировал.

– Красота! Вот это я понимаю... Ну и девочка! Прямо Уланова!

Лида переглянулась с Вадимом. Он прочел в ее глазах гнев и растерянность. Мелочь. Кто же не сравнивал в шутку своих друзей с настоящими талантами!

Сейчас в устах Жоры Кучинского каждое слово как бы подчеркивало тупость и нелепость подобных аналогий. "Если бы записать Жоркину речь, - представил себе Вадим, прислушиваясь к его развязной болтовне, - а потом жирным красным карандашом подчеркнуть все пошлые словечки, глупые остроты, сравнения, то, пожалуй, глядя на этот мусор, сделается стыдно и самому. Ведь мы к нему привыкли, не замечаем".

– Жора, почему вы сами не снимаетесь?
– спрашивает Маруся.
– Поучите меня, я сниму.

– Синьорита, невозможно, - кривляется он, кланяясь и размахивая шляпой у самой земли.
– От моей физиономии пленка треснет.

– Жора, который час?

– Клянусь аллахом, не знаю. Часы забыл дома на рояле...

Опять смех, по привычке.

– Девочки, составим живописную группу, - распоряжается Кучинский, усаживая их на скамью.
– Черноглазая, поближе, поближе... Ах, эта черноглазая с ума меня свела.