— Мой муж ничего про завещание не говорил, — повторила она свои прежние показания, — а я и не спрашивала. Вы правы, мне Захарушка наследство обеспечил. Но я не спрашивала и до того.

— Правильно ли я вас понял, Ангелина Павловна, что Захар Модестович человеком был скрытным и осторожным? — захотел я уточнить.

— Захарушка просто не любил говорить о своих делах с теми, кого они не касались, — ответила вдова. — Меня не касались дела с наследством его родни, он со мной о них и не говорил.

Что же, позиция очень удобная. Не в том смысле, что именно так Ангелина Павловна себя в браке и вела, как раз в это я верил с большим трудом, а в том, что ей было до крайности удобно отвечать так на допросе — я, мол, не я, лошадь не моя и вообще, моя хата с краю, ничего не знаю. Стоило в очередной раз признать, что вдова оказалась женщиной умной, причём не просто умной для актрисы (не так это и сложно, как я выяснил во время своего визита в театр), но и умной вообще. И если, с учётом того, что мы теперь знали, мужа отравила всё-таки она, то разоблачить её нам с приставом будет очень, очень и очень сложно. Другое дело, что как раз тут я уже был почти уверен — Ангелина Павловна этого не делала. Незачем ей это.

Так же, должно быть, полагал и Шаболдин, потому что вдову он отпустил, после чего, довольно потирая руки, обратился ко мне:

— Что, Алексей Филиппович, похоже, только Фёдор и Ольга Гуровы у нас подозреваемыми и остались!

Как ни крути, так оно и выходило, но что-то не давало мне с Борисом Григорьевичем согласиться. Предвидение? Нет, оно-то как раз предательски помалкивало. Зато по дальним закоулкам сознания тихонечко блуждали сомнения — то ли мы чего-то не увидели, то ли увидели, но не поняли, то ли поняли, но не так, как оно следовало бы. Да и слишком уж просто всё получалось, что само по себе настораживало. Но вот толком эти мои сомнения мне не то что сформулировать, а даже представить не удавалось, поэтому Шаболдину я их высказал очень кратко и в самых осторожных и необязательных выражениях.

— Ну, не знаю, Алексей Филиппович, не знаю, — покачал пристав головой. — Я, сказать по чести, тоже не всё тут пока что понимаю, но сдаётся мне, вопрос здесь не в том, виновны младшие Гуровы или нет, а в том, как их виновность доказать.

Для спора с приставом у меня не имелось никаких серьёзных аргументов, а соглашаться не давали те самые сомнения, поэтому я попросту отмолчался. Так или иначе, надо продолжать накапливать сведения и рано или поздно их количество перейдёт в качество. Загвоздка тут состояла в том, что в накоплении тех самых сведений мне пока что участвовать было сложнее, чем приставу, а потому и в обдумывании их я от Бориса Григорьевича натуральнейшим образом зависел. Нет, никакого соперничества, но понимание того, что большую часть общего дела делаю не я, как-то не радовало. Впрочем, я сразу сообразил, что переживать мне по этому поводу не следует — пристав честно исполняет службу, вот и собирает сведения. Собирает, надо отдать ему должное, старательно и добросовестно.

Идти в дом Гуровых Шаболдин сегодня не собирался, поскольку вопрос со снятыми Захаром Модестовичем деньгами уже прояснил. Вместо этого пристав вознамерился привести в порядок накопившиеся бумаги — допросные листы, полученные из различных мест справки, списки с денежных бумаг и прочее, а также продумать дальнейшие свои действия. Но и эту работу он пока что оставил на потом и распорядился подать чаю.

За чаем мы с Борисом Григорьевичем снова разделили между собой работу, опыт показал, что так дело продвигается лучше. Я взялся ещё раз поговорить с Николаем Погореловым и попробовать уточнить его показания относительно поведения домочадцев и гостей от ухода из столовой Ангелины Павловны и до появления в доме губных, а Шаболдин повторил своё желание засесть за бумаги. Так что после чаепития я отправился к Погореловым.

…Младший Погорелов выглядел теперь куда лучше, нежели в губной управе. Оно и понятно — домашний арест, фактически им отбываемый, в любом случае лучше содержания в камере. Возвращение домой сына, пусть и с ограничениями свободы, привело и к благоприятным переменам в наружности и поведении его родных — Матвей Николаевич встретил меня с самым искренним радушием, сразу же пригласив отобедать, Анна Модестовна будто сбросила несколько лет и выглядела сейчас очень даже привлекательно, Елизавета Матвеевна обзавелась лёгким румянцем, чего в прошлый раз я у неё и близко не видел. Для поддержания доверительности в разговорах отказываться от приглашения к обеду я не посчитал возможным, и написал Вареньке короткую записку, с которой к нам тут же отрядили мальчишку из прислуги — телефона в доме Погореловых не было. Интересно, кстати, почему — да, дорого, но что-то не верилось, будто профессор Царской академии не может себе такое позволить.

До того, как все сели за стол, я как раз успел побеседовать с Николаем Погореловым. Повторяя свои показания в спокойной домашней обстановке, Погорелов-младший на удивление подробно и обстоятельно перечислил, в каком порядке младшие Гуровы и гости поднимались на третий этаж, в каком спускались обратно в столовую, вот только о перемещениях прислуги сказать ничего не смог. Впрочем, держась вместе с хозяевами и гостями, он просто не мог эти перемещения видеть. Забегая вперёд, добавлю, что мать и сестра слова Николая полностью подтвердили.

Сам обед понравился мне царившим за столом дружелюбием, а вот по поданным кушаньям можно было предположить, что в доме действует, как сказали бы в прошлой моей жизни, режим экономии. Нет-нет, всё было приготовлено отменно, стол сервирован на должном уровне, но исходные продукты, с которыми работали на кухне, явно обошлись Матвею Николаевичу очень и очень дёшево. Тут же вспомнилось и отсутствие в доме телефона, зародив во мне стойкую уверенность, что то ли старший Погорелов стеснён в средствах, то ли он откладывает деньги на какую-то крупную трату. Понятно, прямо спрашивать хозяина дома об этом было бы с моей стороны недопустимо, однако же выяснить причины подобной скромности не мешало. Пока что я решил, что стоит спросить Леонида, он-то как раз знать их мог.