— А во что обратимся теперь мы? — вздохнула Фаустина.

— Chi lo sa [28] ?

Они замолчали; Гассе ходил с опущенной головой, и засунув руки в карманы.

— Гассе немногие в состоянии заменить, — сказал он спокойно, остановившись перед женой, — даже Порнора, Фаустину же не заменит никто.

— Льстец, — сказала итальянка. — Гассе старый будет сочинять музыку лучше, чем смолоду, а голос Фаустины, как догорающая свеча, которая горела большим пламенем, и которая… в одно прекрасное утро погаснет.

— Это не скоро наступит, — задумчиво отвечал немец, — вы знаете это лучше меня.

— Но захочет ли новый государь, столь тихий, невозмутимый, набожный, находящийся в руках королевы?..

Гассе засмеялся.

— Он обожает и музыку, и Фаустину.

— Chi lo sa? — задумчиво прошептала она. — Если бы он не был таким, нужно все-таки его сделать таким. — Какая-то мысль засветилась в ее глазах.

— Бедный старый Август умер, — сказала она, понизив голос, — я бы ему сказала прекрасную надгробную речь, но не сумею.

Гассе пожал плечами.

— В надгробных речах недостатка не будет, — сказал он почти неслышным голосом, — но будущее другое о нем скажет. Он был величественным тираном и жил только для себя. Саксония, может быть, отдохнет теперь.

— Вы несправедливы! — воскликнула Фаустина. — Разве Саксония была когда-нибудь более счастливой и славной?.. Блеск от этого героя падал на нее.

Гассе горько улыбнулся.

— В ложе театра, когда он нам улыбался, покрытый бриллиантами, он мог вам показаться героем, но народ слезами платил за эти бриллианты. Радость и песни наполняли Дрезден, а стоны Саксонию и Польшу. Здесь была роскошь, там нищета.

Фаустина, возмущенная этими словами, вскочила с места.

— Гассе, молчи, я не позволю тебе чернить его; в тебе говорит гадкая ревность.

— Нет, — сказал Гассе, спокойно смотря на нее, — всю мою любовь поглотила музыка, и в прелестной Фаустине я полюбил только голос; с меня довольно, когда я его слышу или когда даже мечтаю о нем. Фаустина не могла иначе смотреть на короля, а потому я замолчу.

Гассе начал задумчиво ходить по комнате; в это время двери приотворились и опять затворились. Желающий войти только показался в них и тотчас отступил; но Фаустина успела его увидать и узнать, она позвала его.

Тот послушался только после некоторого колебания. Это был тот самый Вацдорф, который передал Брюлю приказание королевича… У него было удивительное лицо с выразительными глазами, выражение его было ироническое и даже саркастическое.

Движением и осанкой он очень напоминал итальянца, который в маскараде преследовал Брюля.

— Я думал, — сказал он, входя и с улыбкой приветствуя Фаустину, — что вы еще ничего не знаете?

— Ведь колокола уведомили город и государство, — произнесла итальянка, с любопытством приближаясь к нему.

— Да, но колокола имеют тот же звук как на похоронах, так и на свадьбах; поэтому вы могли подумать, что родилась какая-нибудь новая принцесса и что нам велят радоваться этому, — отвечал он, пожав плечами.

— Бедный король! — вздохнула Фаустина.

— Конечно! — со злостью заметил Вацдорф. — Жил он много, имел, по крайней мере, триста любовниц, растратил миллионы, выпил море вина, изломал множество подков и снес немало голов… После такой деятельности пора и отдохнуть.

Никто не решился прервать его, Гассе только украдкой взглянул на него.

— Что же теперь будет? — спросила итальянка.

— Мы видели оперу "Король Август", теперь поставят другую, с иным названием, но не лучше предыдущей. Главные роли возьмут: дочь цезарей, падре Гуарини, падре Салерно, падре Фоглер и падре Коппер, а в придачу еще брат… имени угадывать не стану. Фаустина будет им петь, как пела и прежде, Гассе, по-прежнему, будет писать оперы. Хуже будет с нами, придворными, когда главные роли разберут пажи с целого света и лакеи всех дворов.

Гассе, до сих пор слушавший в молчании, наклонился и прошептал:

— Будет вам, будет; а ну, если кто за дверьми?.. Ведь нам даже и слушать это опасно.

Вацдорф пожал плечами.

— Где же вы были в марте прошлого года? — рассеянно спросила Фаустина.

— Я? В марте? Постойте-ка… Ну, право, не знаю.

— Видно, что вы не были на Новом Базаре, когда там разыгралась печальная драма майора д'Аржель.

Вацдорф молчал, не прерывая.

— Знаете, это тот д'Аржель, который так резко высказывал правду и клевету, не щадя никого. Он писал пасквили и распространял их. Я имела тогда окно и смотрела. Мне очень было жалко несчастного: его выдали французы, так как он когда-то служил у нас. Его поставили у позорного столба [29] высоко, посреди бесчисленной толпы народа. Палач сломал ему над головой шпагу и, бросив ее под ноги, дал ему две такие пощечины, что кровь полилась у него изо рта, и засунул ему в рот горсть пасквилей. Я плакала, смотря на бедного человека. Теперь он сидит в Каспельхаузе в Данциге с обритой головой и ждет, пока смерть освободит его оттуда.