Меня вчера укусил гиппопотам,

Когда я в джунгли вечером залез.

Я здесь сижу, а нога моя там,

А гиппопотам ушёл обратно в лес…

– Смотрите, Стрелец пожаловал! – крикнул кто-то, прерывая песню

Увидев меня, все повскакивали с кроватей и бросились навстречу. Подбежали, окружили, загалдели.

– О! Боец вернулся!

– Весь израненный!

– Точно! Голова обвязана, кровь на рукаве…

И тут же несколько человек затянуло хором:

– След кровавый стелется по сырой земле…

– Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт? – усмехнувшись, продекламировал я. – Кто под красным знаменем раненый идёт?

Ребята снова загалдели.

– Ты где пропадал?

– А мы уж думали, ты в Москву укатил!

Наша студенческая берлога располагалось в старой, ещё царских времён, кирпичной казарме. Здесь раньше воинская часть стояла, но её передислоцировали сто лет назад, ну а помещение сейчас использовали для студентов, а до этого для интерната, а ещё до этого в качестве общаги.

Жили мы здесь все вместе— и парни, и девчата. Простыня, подвешенная на верёвке, разделяла помещение на женскую и мужскую часть. Туалетов и умывальников было несколько, так что особых неудобств не возникало. Был даже душ, но его уже в качестве новодела замастырили, и туда всегда очередь стояла.

Казарм я в своей жизни повидал не меньше, чем лейтенантов, но эту вот всегда помнил – и стрельчатые окна и сводчатые потолки, и, главное, вытянутые до пола сетки кроватей.

– Да, куда ж я без вас, братцы, – расплылся я в улыбке, рассматривая друзей своей молодости.

Многих уже и в живых давно не осталось, а здесь они все были воплоти, и на призраков совсем даже не походили, молодые, свежие, полные надежд и идеалов.

– А вы, значит филоните, – усмехнулся я. – В поле не поехали, песни, значит, поёте?

– Нам сегодня машины не подали, послали грузовики куда-то в другие места. Сказали ждать.

Это я тоже помнил.

– Вот мы и ждём.

– А дождались Стрельца!

– О! – поднял палец вверх Мишка Вешкин. – Что-то стало холодать!

– Не пора ли нам поддать? – отозвались Верка Жукова и Костя Новиков, и уже хором все закричали:

– Не пора ль послать Стрельца за бутылочкой винца?!

Да, поток у нас был огонь, как молодёжь сейчас говорит, дружный. И да, в этом стишке всегда «гонца» заменяли на «Стрельца».

– Расскажи, куда ты пропал-то?

– Да, он у фельдшерицы на попечении был, вон рожа довольная какая!

– Какая довольная! – со смехом возмутился я. – Не видишь повязку что ли? Мне сто семнадцать швов наложили!

– Ага! Всю ночь накладывали!

– По всему телу.

– Хоть бы там в темноте-то не зашили чего не того, а то знаете как бывает.

– А-ха-ха!

– Швы накладывали на места, которые от стараний трескались!

– Нет, ребят, это у него губа трескалась, от несбыточных желаний.

– Ах, зараза, Клюева! – погрозил я пальцем. – Злая ты.

Да это была, Ляля Клюева. Ну надо же! Хорошенькая какая, сексапильная, как мы тогда говорили. Томная, изнеженная и якобы такая вся аристократичная и очень загадочная, а ещё чувственная. Тонкая кость, яркие чувства, острый ум.

Она ведь, когда история с фельдшерицей на свет выплыла, мне сцену устроила, обычную, кстати, не аристократичную, а вполне себе плебейскую. А я, дурачок молодой, клюнул на неё, залип. Ох много она мне крови попила, было дело, и в плане чувственности, кстати, оказалось всё совсем не очень, не фонтан.

Я насмешливо погрозил ей пальцем, а она недовольно и неодобрительно поджала губы и отошла, ожидая, вероятно, что я тотчас кинусь за ней. Ну-ну. Я усмехнулся.

Ребята, девчонки такие весёлые были, жизнерадостные, и я вдруг поймал себя на мысли, что не смотрю на происходящее, как сторонний наблюдатель, а живу, проживаю момент, наслаждаясь и радуясь, как будто действительно стал юным и беззаботным.

– Где? Где этот титан, неукротимый молотобоец и отец русской демократии?

Раздвинув толпу, появился Ромка Вершинин. На голову выше всех, крепкий, с вьющимися тёмными волосами и аккуратными усиками, атлет, любимчик барышень со всего нашего потока, а может и не только нашего.

– Ну, выжил? – кивнул он. – Выпустили, значит?

В прошлой жизни после драки именно он меня до лазарета довёл.

– Как там фельдшерица? – подмигнул он.

– Мастерица, – усмехнулся я, – на все руки. И шьёт, и колет, и бинты накладывает, и микстуры составляет. Гиппократ был бы доволен.