Он прожил там всего два года, перебравшись потом в Багдад.

Постепенно рельеф становится холмистее. В большом селении Бейджи традиционная остановка для отдыха — водители и пассажиры наскоро едят, пьют в местных ресторанчиках и харчевнях. Здесь, в Бейджи, или где-то рядом, видимо, проходит граница между двумя микроклиматическими зонами. Это явственно ощущаешь и по погоде, и по окружающей местности. Холмы становятся выше и многочисленнее. Кое-где по склонам зеленеет трава. Появляются и первые участки с посевами пшеницы и ячменя. Видимо, в этих местах дождей уже хватает для земледелия.

Справа, там, где темнеет неровная линия высокого берега Тигра, вижу ответвление дороги. Указатель с надписью по-английски и по-арабски: Шургат (Шеркат), 120 километров. Шургат — это современный арабский городок, примостившийся прямо у подножия высоких валов древнего Ашшура — первой столицы грозной Ассирийской державы.

Еще несколько десятков километров, и налево, в пустыню, уходит от главного шоссе еще одна дорога. Она ведет в Хатру — некогда знаменитый торговый и культурный центр Северной Месопотамии, где сходились влияния Востока и Запада, Севера и Юга и где купцы продавали на шумных базарах товары из далекой Индии и Ирана, с берегов Средиземноморья и Аравии.

Уже под вечер, когда наша машина с трудом взбиралась на вершину высокого каменистого холма, я увидел в предзакатных лучах солнца незабываемую картину. В огромной естественной котловине сквозь дымку испарений едва проступали контуры бесчисленных жилых кварталов, состоящих из одноэтажных и двухэтажных домиков. Над ними то здесь, то там возвышались голубые купола мечетей и острые иглы минаретов. Буйная зелень парков и садов, аромат цветущих роз, шумная, по-восточному пестрая толпа на улицах, бесконечные ряды харчевен и лавок создавали какую-то неповторимую атмосферу всеобщего праздника, карнавального веселья и душевной раскованности. Это был Мосул — вторая столица Ирака, Уммал-Рабийян — Город двух весен, как его называют сами жители за хороший климат, особенно приятный осенью и весной. Дразнящие ароматы жарящегося мяса — тикки (разновидность шашлыка), шерхата (похожего на бифштекс) и гаса (строганина из жареной баранины с салом) напомнили нам, что скромный обед в Бейджи был уже давно и пришло время ужина. Поставив машину возле красивого здания городского музея, утопающего в цветущих кустах роз, мы отправились в ближайшую харчевню.

Возвращались уже в сумерках. На улицах зажглись фонари. Толпа стала гуще и оживленнее. И вдруг, проходя по узкому грязноватому проулку, ведущему к музею, Рауф Магомедович задумчиво сказал: «Сегодня в лагерь попасть мы уже не успеем. Придется ночевать в Ниневии». Миша как-то безразлично согласился: «В Ниневии, так в Ниневии». Я же в первый момент несколько растерялся.

Конечно, мы археологи, люди экспедиционные, ко всему привыкшие, но зачем же нам из живого и веселого города ехать куда-то на ночь глядя к руинам древней ассирийской столицы и спать там среди развороченных холмов и могил, на пронизывающем ветру, под вой шакалов? «Это та самая Ниневия, которую копал в XIX веке англичанин Лэйярд?» — робко спросил я нашего невозмутимого начальника, надеясь в глубине души, что речь идет о другой более современной единице поселения, лишь однофамилице своей более знаменитой сестры. «Та самая», — лаконично ответил Рауф Магомедович и решительно открыл дверцу кабины. Одолеваемый самыми мрачными предчувствиями, я кое-как устроился среди своей мебельной рухляди и приготовился к долгому пути. Миша лихо выкатил на центральную городскую площадь, пересек длинный, весь в огнях, мост через широкий и полноводный Тигр, и мы очутились словно в другом мире. Впереди, чуть правее шоссе, на высоком холме можно было едва различить скопления каких-то старинных зданий, над которыми возвышался на фоне быстро темнеющего неба, словно перст указующий, тонкий минарет мечети Наби-Юниса. Влево от него уходила длинной лентой старинная рыжеватого оттенка глинистая стена. Уличные фонари освещали ее во всем великолепии: добрые 10–15 метров плотно сбитой глины, скрывавшей за собой в густой темноте нечто таинственное и загадочное. «Это же и есть валы Ниневии, место нашего вынужденного ночлега», — догадался я с некоторым опозданием. Но мы едем дальше. Едем километр, другой, третий. Древние валы все не кончаются. Слева приветливо мерцают огнями окна уютных, утопающих в садах особняков мосульской элиты, а справа тянется бесконечная ниневийская стена. Наконец, грузовик поворачивает направо, огибает эту стену и, с трудом преодолев какой-то пригорок, въезжает внутрь городища, в чудесный сад, обрамленный стройными колоннами кипарисов. В глубине его вижу приземистый прямоугольник большого глинобитного здания, посыпанный щебнем просторный двор, навесы для машин. Из сторожки выходит высокий худощавый араб в длинном коричневом плаще с фонарем «Летучая мышь» в руке. Он пытливо осматривает наш грузовик, пассажиров и, слегка улыбнувшись, делает приветливый приглашающий жест: «Фаддаль! (Пожалуйста!)». Спать на могильных холмах сегодня явно не придется. Оказывается, мы находимся на базе постоянно действующей Ниневийской археологической экспедиции Директората древностей Ирака. Сотрудников экспедиции сейчас нет: они в городе. Но сторож согласен предоставить нам и стол, и дом.

Полчаса спустя, совершенно обессиленный от долгой дороги и переполнявших меня впечатлений, я уже лежал в отдельной комнате на удобной металлической кровати, под новым шерстяным одеялом. Думал о том, что завтра меня ждет Ярым-тепе, лагерь экспедиции и долгожданная встреча с товарищами. Засыпая под мелодичное пение муэдзина (видно, где-то рядом с базой находилась мечеть), я бормотал себе под нос: «Ну вот я и в Ираке, в древней Месопотамии, среди холмов Ниневии — проклятой Библией ассирийской столицы!»

С тех пор каждую весну в течение последующих десяти лет (1971–1980 годы) я приезжал в Ирак в составе советской археологической экспедиции для раскопок древних поселений Синджарской долины. Кроме того, мы, естественно, использовали каждую благоприятную возможность для поездок по стране и знакомства со всемирно известными памятниками прошлого, которыми так богата иракская земля. Эти личные впечатления и легли в основу настоящей книги.

Откровенно говоря, я далеко не сразу решился взять на себя этот нелегкий и весьма ответственный труд. Дело в том, что в нашей экспедиции были куда более опытные и знающие люди: Рауф Магомедович Мунчаев, Николай Яковлевич Мерперт, Олег Георгиевич Большаков, Николай Оттович Бадер. Все они, бесспорно, способны решить такую задачу лучше меня. Но годы идут, стираются и бесследно исчезают из памяти многие яркие страницы и эпизоды нашей жизни в Ираке. Увы, нет уже с нами и двух дорогих товарищей, незаменимых участников экспедиции — Петра Дмитриевича Даровских и Андрея Васильевича Кузы. А никто из более опытных и знающих не спешит браться за перо. Кроме большого числа чисто научных публикаций о результатах наших работ на северо-западе Ирака (в том числе двух томов трудов советской экспедиции в Ираке: Р. М. Мунчаев и Н. Я. Мерперт. «Раннеземледельческие поселения Северной Месопотамии», 1981, и Н. О. Бадер. «Древнейшие земледельцы Северной Месопотамии», 1989), изданных в СССР и за рубежом (Англия, США, Ирак), да двух-трех небольших статей в некоторых наших научно-популярных журналах в 70-е годы, ничего доступного широкому читателю до сих пор так и не было написано. Считая, что дальнейшее промедление в освещении этой интересной темы будет явно неоправданным, автор взял на себя смелость рассказать о своих впечатлениях о древностях Ирака и о людях, их изучающих.

Вполне естественно, что изложенные ниже оценки носят сугубо личный характер. Понятно и то, что при описании исследований советских археологов в Ираке я опирался прежде всего на материалы халафского поселения Ярым-тепе-2, где мне пришлось работать с 1970 по 1976 год. Другие раскопанные нами в Синджарской долине объекты — хассунское поселение Ярым-тепе-1, предхассунский памятник Телль-Сотто, докерамический поселок VIII–VII тысячелетий до н. э. Телль-Магзалия и по возрасту, и по научной значимости, вероятно, превосходят мой скромный халафский холм, но рассказать о них я предоставляю возможность другим, тем, кто работал там постоянно и в деталях знает обо всех происходивших событиях. Автор будет считать свою задачу полностью выполненной, если читатель, ознакомившись с книгой, проникнется к моим коллегам по экспедиции такой же признательностью, любовью и уважением, какое испытываю к ним я.

«В наш век растущей изнеженности человека, его любви к комфорту и оседлой жизни, — пишет Владимир Санин о советских полярниках в своем романе «За тех, кто в дрейфе!» — они, эти люди, как и их славные предшественники эпохи Великих географических открытий, по-прежнему борются один на один с самой суровой на планете природой… Их жизнь и работа как-то остаются в тени, на первом плане нынче более престижные профессии, но лучшей своей наградой эти люди считают признание товарищей и результаты своего нелегкого труда…»