Немного спустя, в начале марта 1907 года, пермские большевики издали листовку, посвященную итогам Уральского областного съезда. В специальном разделе листовки об экспроприациях говорилось, «что в борьбе с правительством мы должны стремиться орудия и средства борьбы вырвать из его рук и захватить их в свои руки». Каким же образом? «Одним из лучших средств, дающих правительству возможность бороться с народом, являются денежные средства» [34] . Отрицать экспроприацию казенных денег — следовательно, признавать право распоряжаться ими только за царем. И словно в подтверждение правоты этих слов пермский губернатор запросил у правительства в апреле 1907 года не винтовок и пороху, а три тысячи рублей на усиление «агентурной работы» [35] .

Летом 1907 года, после разгона царем II Государственной думы, политическая обстановка внутри страны резко меняется. Белый террор по отношению к революционным элементам общества значительно усиливается, он применяется правительством в невиданных ранее масштабах. Реакционные силы одерживают верх. В этих условиях вооруженная борьба рабочих, любые партизанские действия становятся бессмысленными и приносят только вред. Ни стихийные, ни организованные выступления уже никому не нужны, потому что нет надежды на близкий подъем революции, на новое восстание. Помощь со стороны рабочих — связи, хлеб, боевое снаряжение — делалась все слабее и опаснее из-за полицейской блокады. Лбовцы часто голодали…

В начале августа новый (четвертый с начала революции) состав Пермского комитета РСДРП выносит на рассмотрение вопрос о белом терроре в Мотовилихе и приходит к выводу о необходимости прекращения партизанских действий «лесных братьев», разъясняет вред применяемой ими тактики [36] . В жизни партийных организаций Урала начинался сложный период перестройки рядов, выработки новой тактики руководства массами в черную ночь после бури.

Хотя и не сразу, понимает сложившуюся ситуацию и Александр Лбов. К осени 1907 года заметно снижается активность «лесных, братьев», в несколько раз уменьшается их численность. А с наступлением зимы, не желая сдаваться в руки ненавистной полиции, Лбов с горсткой товарищей направляется в Вятку, где его не знают. Там он прекращает все операции, и только из-за случайного стечения обстоятельств его арестовывают в феврале 1908 года на одной из улиц Нолинска. Близится неизбежная развязка. Гайдар вкладывает в уста Лбова слова, подчеркивающие весь ужас его положения. На предложение священника о покаянии перед казнью тот отвечает:

— Каяться мне нечего, просить прощения мне не у кого…

Аркадий Гайдар, повторяем, не располагал материалами военного суда над Лбовым, которые целиком подтверждают стойкость его характера. Присутствовавший на судилище вятский журналист, скрывший свое имя под псевдонимом «Кий», восторгался поведением Лбова, его преданностью избранному пути: «Он непоколебимо верил, что работал якобы на пользу трудящихся и шел правильным путем для достижения цели». На фоне позорной русско-японской войны, а потом кровавой расправы над народной революцией такие понятия, как «верность» и «преданность», были высокими не только в личном плане, но прежде всего в общественном. Журналист приводит слова Лбова: «Я ведь не как Стессель! У нас оружие без бою не сдают! У нас такое правило — борись до последней капли крови, а оружие не отдавай! Я был храбрый воин…» [37] .

Во многом был прав рабочий-большевик Александр Миков, участник декабрьского восстания в Мотовилихе, когда писал в своих воспоминаниях, что среди лбовцев были и честные, преданные революции люди: «Они могли бы принести больше пользы» [38] . Могли бы, но не принесли. Помешали как объективные, так и субъективные обстоятельства, в том числе сила врага, слабость обескровленного в борьбе большевистского крыла социал-демократической партии. В. И. Ленин писал: «Дезорганизуют движение не партизанские действия, а слабость партии, не умеющей взять в руки эти действия» [39] .

Судьбу Лбова нельзя оценивать однозначно, как безысходную участь заблудившегося человека, не знающего пути вперед и не желающего возвращаться назад. Это было бы слишком просто, поверхностно и механистично. Гайдар смотрел глубже, он хотел проникнуть в психологию образа, несущего в себе трагедию поражения «человека действия», политически неразвитого, ослепленного ненавистью к врагу. Эту трагедию последних дней жизни Лбова, по мнению современного историка И. С. Капцуговича, «усугубила партия социалистов-революционеров» [40] . Она поддерживала в нем убеждение, что террор и экспроприация — наиболее действенные методы борьбы. Лбов не видел, что в конце концов он и его «союзники» наносят вред подлинно массовой борьбе с самодержавием.

И в то же время судьба Лбова чем-то схожа с судьбой лейтенанта Шмидта, который столь же смелым и решительным поступком навсегда поставил себя вне тогдашнего «общества». Александр Лбов, кроме записанной с его слов собственной биографии, не оставил эпистолярного наследства. Зато найденные спустя шестьдесят лет неизвестные письма Петра Шмидта приоткрывают завесу подобной же трагедии. «Страшно подумать, к какой реакции может привести плохо организованное движение», — писал командир мятежного крейсера «Очаков» и тут же выражал непоколебимую веру в то, что жертвы не напрасны: «Каждый из нас должен занять достойное место в грядущем» [41] . Мог сказать то же самое Лбов? Да, мог. Но совсем по-другому, по-своему…

Политические взгляды Александра Лбова, исторического лица и литературного героя, были отмечены стихийностью протеста, нечеткостью революционных устремлений. Но и такой характер, несомненно, интересен как отражение определенного типа социального сознания. Характер, не столь уж редкий в истории и в то же время сравнительно слабо освещенный в советской литературе. Жизнь Лбова не может служить примером для подражания. И все же нужно помнить о ней. Почему? Она учит, что одна лишь самоотверженность в борьбе, не озаренная ясным революционным сознанием, может перестать приносить пользу, мало того, при определенной ситуации может помешать общенародному делу.