Слово «рандом», пришедшее из чагинской юности, давно устарело; нынешняя сим-молодёжь звала альтернативно рождённых грунтом; Чагин этого не одобрял. Вовсе не потому, что такое название Чагин считал оскорбительным. Наоборот, было в нём что-то слишком комплиментарное, намёк на соль земли или соху. Альтернативно рождённые вовсе не были солью земли, а соху видели разве что на картинках. Термин «рандомы» куда лучше описывал их суть – рандомных сочетаний рандомных родительских генов; зачатых в случайности, без интеллектуальных усилий, исключительно за счёт животных инстинктов и механизмов размножения.

Но в тот момент, когда дело дошло до крипты, Чагин даже обрадовался, что происходит это в рандом-баре, где никому, наверное, нет дела до чуждых и слишком, с их рандомовской точки зрения, похожих друг на друга симов.

Вольц, не таясь, подцепил марку пинцетом и бросил прямо в бокал Чагину. По этому жесту и по этому пинцету Чагин понял, что для Вольца крипта – совершеннейшая обыденность и что ошибкой была вся эта встреча, потому что таким, как Вольц, не удержаться там, где Вольц пока ещё держался. И нужно было просто немного подождать, сидя на берегу, и Вольц проплыл бы мимо, изъеденный криптой.

Прежде чем марка растворилась в красноте эля, Чагин успел разглядеть рисунок. Это был искусно выполненный корабль, увитый щупальцами кракена, что тащили его на дно.

Сначала Чагин решил, что крипта на него просто не действует. Бывает и такое, он слышал. Да и повод, кажется, имелся – какой-то случай, школьный ещё эпизод, о котором Чагин и не помнил уже толком; но вот в пене крипты мелькнули намёки на воспоминание – и Чагину сделалось жарко. Чтобы потушить этот жар, он выпил огромный глоток эля с растворённой в нём маркой и закашлялся, а Вольц, смеясь, стучал его по спине и говорил: не так быстро, брат, не так быстро. В голосе его чувствовалась искренняя забота, и Чагин мимолётно отметил внутри себя, как неправ был, думая о Вольце всё то нехорошее, что он о нём думал, – и сегодня, и накануне.

А потом крипта подействовала так явно, что даже Чагин понял: вот оно.

Кажется, крипта была вирусом? Знания Чагина о криптобиологии не остались на школьном уровне, а поспешно свалились с него в бездну, едва исчезла необходимость вспоминать на экзаменах все сим-ар-блоки, мучительно перечисляя латинские названия.

Никто не думает об устройстве единения, кроме разве что умников-криптобиологов; с криптой было так же: знание о ней мгновенно растворялось в информационном потоке, как растворялась в эле марка с кораблём и кракеном.

Там, внутри криптового прихода, Чагин осознал, что крипта – и есть единение, но совсем иного уровня. Не о ней ли таинственное и всеобъемлющее слово «эпифания», не её ли воспевали поэты, не ей ли поклонялись святые во все века? Чагин чувствовал, как сливается с Вольцем в сладостном взаимопонимании. Всё, что тот говорил, было верно и глубоко. И за каждым его словом Чагин видел глыбу личности самого Вольца, его красоту. И Вольц видел Чагина, это чувствовалось во всём: и в словах, и в жестах, и в мудрой его улыбке; видел Чагина таким, каким Чагин был, – и принимал целиком, до последнего пятнышка. Проснувшись следующим днём с головной болью, медленно прожариваясь на сковородке воспоминаний, Чагин прочёл, что крипта, среди прочего, провоцирует какие-то лошадиные выбросы фенилэтиламина. До секса у них с Вольцем не дошло, но Чагин знал: один только жест Вольца – и всё случилось бы.

Чагина снова залил жгучий стыд. Теперь было совершенно ясно, что никаких чужих детей Чагин из детского сада не забирал. Что Инка смотрела на него так испуганно, потому что сам Чагин вёл себя как мудак. И жена оставалась его женой. Дело было не в них, дело было в Чагине. Дело было в крипте.

Что-то она нарушила в чагинской сим-матрице – посыпались рецепторы, а что дальше?

И про такое он слышал – в основном, конечно, очень давно, ещё в школе, в тех самых ужасных сценариях, какими пугали их, воспитывая превентивный ужас перед тогда ещё совсем новым криптовеществом. Никто не верил, а выходит – зря. И ещё Чагин вспомнил вдруг Кима – тощего нескладного рандома Кима, школьного уборщика с его вечной кривой ухмылочкой и совершенно не подходящим ему глубоким, убедительным, красивым голосом. Не говорил ли тот ему однажды: а вот крипту я бы на твоём месте не пробовал? Это воспоминание ни к чему не крепилось, ничего за собой не везло, просто образ и звук, подвисшие в пустоте. Что уборщик-рандом мог знать о крипте?

Сам Чагин о крипте знал не больше, чем о других запрещённых препаратах. Школьный курс криптобиологии, даже помни его Чагин назубок, не давал ответа. Неспециалисты о таких вещах говорили исключительно демонстративным шёпотом и откровенную ересь – фантазии в отсутствии информации. А специалистов-криптобиологов среди чагинских знакомых не водилось. Теперь стало ясно, что зря. Жена непременно сказала бы, что Чагин таких знакомств неосознанно избегал. Сказала бы, если бы Чагин мог поделиться с ней своими бедами.

Но он, конечно, не мог – не теперь, когда его сим-архитектура совершенно очевидно вышла из строя, стремительно рушились феромоновые криптосвязи, и жена больше не казалась самым близким и родным человеком, а представлялась чужаком, едва ли не чудовищем. Что хуже – совсем немного, и он сам станет для неё таким же. Уж на таком-то уровне Чагин разбирался в вопросе. Бактерии-симбионты, то самое «сим» в термине «сим-архитектура», все эти годы не только следили за его благополучием и здоровьем, но и обеспечивали точный и верный обмен сигналами со всеми членами сим-социума. Неужели всего одна доза крипты сломала в Чагине то, что заставляло любого сима чувствовать себя на голову, две головы выше любого рандома, – феромоновую подпись, членскую карточку одного большого и прекрасного клуба? Единственного клуба, в котором стоило состоять, – клуба идеального будущего.