– Это доктор? – спросила она с отчетливым немецким акцентом и заслонила рукой огонь свечи, всматриваясь в меня.

Я ответил утвердительно, и она воскликнула:

– Я рада, что вы пришли. Мистер Вайсс тоже будет рад. Входите, пожалуйста.

Я вслед за ней прошел по темному коридору в темную комнату, где она поставила свечу на комод и повернулась, собираясь уходить. Но у двери остановилась и оглянулась.

– Не слишком хорошая комната, чтобы приглашать вас войти, – сказала она. – У нас сейчас беспорядок, но вы должны нас простить. Мы очень тревожимся о бедном мистере Грейвзе.

– Значит, он болеет уже какое-то время?

– Да. Небольшое время. С перерывами, понимаете. Иногда лучше, иногда не так хорошо.

Говоря, она пятилась в коридор, но не ушла сразу. Я соответственно продолжал спрашивать.

– Он не обращался к врачу?

– Нет, – ответила она, – он всегда отказывался показаться врачам. Для нас это было большой бедой. Мистер Вайсс всегда расстраивался из-за этого. Он будет так рад, что вы пришли. Пойду скажу ему. Будьте так добры, посидите, пока он к вам не придет.

И с этими словами она ушла.

Мне показалось немного странным, что, учитывая тревогу и явную чрезвычайность происходящего, мистер Вайсс сам не ждет меня. И когда прошло несколько минут, а он все не появлялся, положение стало казаться мне еще более странным. После поездки в карете мне не хотелось сидеть, поэтому я проводил время, осматривая комнату. А комната необычная: грязная, заброшенная и, очевидно, неиспользуемая. На пол неаккуратно брошен поблекший ковер. Посредине комнаты небольшой побитый столик, три стула, накрытые плетенками из лошадиных волос, и комод – вот и вся обстановка. На заплесневевших стенах ни одной картины; на окнах со ставнями нет занавесок; темная, свисающая с потолка паутина, как память о поколениях пауков – все говорит о месяцах заброшенности и невнимания.

Комод – неуместный предмет мебели для того, что кажется столовой, – как самый хорошо освещенный, привлек мое особое внимание. Старый, из почерневшего красного дерева, побитый, в последней стадии разрушения, но первоначально был явно предметом с особыми претензиями. Жалея о его печальном состоянии, я с интересом осмотрел его и едва увидел в углу ярлычок с печатной надписью «Лот 201», как услышал шаги на ступенях. Мгновение спустя дверь открылась, на пороге стояла темная фигура.

– Добрый вечер, доктор, – сказал незнакомец низким спокойным голосом с отчетливым, хотя и не сильным немецким акцентом. – Прошу прощения за то, что заставил вас ждать.

Я немного чопорно принял извинение и спросил:

– Полагаю, вы мистер Вайсс?

– Да, я мистер Вайсс. Вы очень добры, что пришли к нам так издалека, вечером и не возражали против нелепых условий, на которых настаивал мой бедный друг.

– Нисколько, – ответил я. – Я должен идти туда и тогда, где и когда я нужен, и не мое дело интересоваться личной жизнью пациента.

– Это очень хорошо, сэр, – сердечно согласился он, – и я очень рад, что вы так смотрите на дело. Я говорил об этом своему другу, но он не очень разумный человек. Он очень скрытен и подозрителен по природе.

– Так я и понял. Но относительно его болезни – он серьезно болен?

– Ах, – ответил мистер Вайсс, – я хочу, чтобы вы сказали мне об этом. Меня самого он очень удивляет.

– Но какова природа его болезни? На что он жалуется?

– Он почти ни на что не жалуется, хотя он явно болен. Но дело в том, что он почти все время спит. Лежит в сонном оцепенении с утра до вечера.

Мне это показалось очень странным и никак не вяжущимся с энергичным отказом пациента видеть врача.

– Он никогда не просыпается полностью? – спросил я.

– О, да, – быстро ответил мистер Вайсс, – время от времени он встает и бывает совершенно разумным. И как вы можете догадаться, очень упрямым. Это самое странное и удивительное, эти переходы от оцепенения к почти нормальному и здоровому состоянию. Но, может, вам лучше посмотреть на него и судить самому. Сейчас у него тяжелый приступ. Идите за мной, пожалуйста. Лестница темная.

На лестнице действительно оказалось очень темно, и, как я заметил, на ступенях не было никакого ковра, даже клеенки, и наши шаги звучали так, словно мы в пустом доме. Я шел за проводником, держась за перила, и на втором этаже прошел вслед за ним в комнату такого же размера, как та, что внизу, и тоже скудно обставленную, хотя и не такую убогую. Единственная свеча в дальнем конце бросала слабый свет на фигуру на кровати, оставляя остальную часть комнаты в полутьме.

Когда мистер Вайсс вошел в комнату, женщина, та самая, с которой я разговаривал внизу, встала со стула у кровати и неслышно вышла из комнаты через вторую дверь. Мой проводник остановился и, пристально глядя на лежащего, сказал:

– Филип! Филип! Врач пришел осмотреть тебя.

Он помолчал мгновение и, не получив ответа, произнес:

– Кажется, он дремлет, как всегда. Не хотите ли подойти и посмотреть, что можно сделать?

Я прошел к кровати, оставив мистера Вайсса в конце комнаты у двери, в которую мы вошли. Он там остался и молча стал расхаживать в полутьме взад и вперед. При свете свечи я увидел пожилого мужчину с приятным, умным и привлекательным лицом, но очень изможденным, бледным и землистым. Он лежал совершенно неподвижно, только еле заметно поднималась и опускалась грудь, глаза закрыты, лицо расслаблено, и, хотя он не спал, но находился в сонном летаргическом состоянии, словно под влиянием наркотика.