Шрифт:
Я с минуту наблюдал за ним, по часам следя за ритмом его дыхания, потом неожиданно и резко обратился к нему по имени; но ответом было лишь легкое поднятие век; после короткого сонного взгляда на меня веки вернулись в прежнее положение.
Я начал физический осмотр. Вначале проверил пульс, взяв запястье с намеренной резкостью, надеясь вырвать пациента из оцепенения. Удары медленные, слабые и слегка нерегулярные, свидетельствующие – хотя в этом не было необходимости – о пониженной жизнеспособности. Я прослушал сердце, удары которого через худую грудную клетку звучали очень отчетливо, но не нашел ничего ненормального, кроме слабости и неуверенности действия. Потом я занялся глазами, внимательно осмотрел их при свете свечи, поднимая по очереди веки, чтобы увидеть радужную оболочку. Пациент не сопротивлялся моему намеренно грубому обращению с этими чувствительными структурами и не проявлял никакого недовольства, даже когда я поднес пламя свечи на расстояние в несколько дюймов от глаз.
Но его чрезвычайная терпимость к свету легко объяснилась при более близком осмотре: зрачки были сжаты так сильно, что в середине радужной оболочки виднелась только узкая черная полоска. И это оказалось не единственным ненормальным отличием глаз больного. Пациент лежал на спине, правая радужная оболочка слегка прогнулась к центру, отчетливо показывая вогнутую поверхность, и когда я попробовал вызвать легкое, но быстрое движение глазного яблока, заметил волнообразное движение. У пациента было то, что называется «трепещущей радужной оболочкой». Это происходит, когда хрусталик извлекают для лечения катаракты или случайно, оставляя радужную оболочку без поддержки. В данном случае общее состояние радужной оболочки свидетельствовало, что операции по извлечению хрусталика не было, как не было и менее обычной операции с иглами. Отсюда следовало, что пациент страдает от так называемого «смещения хрусталика», а значит, он почти полностью слеп на правый глаз.
Этому выводу явно противоречила вмятина на переносице, свидетельствующая об очках, и следы за ушами, что я искал и нашел, они соответствовали дужкам очков. Очки, снабженные дужками для ушей, обычно носят постоянно, и это соответствует впадине на переносице, которая глубже, чем если бы очки надевали только для чтения. Но если зрячий лишь один глаз, можно было бы пользоваться очками с одной линзой; однако это возражение несущественно, потому что такие очки при постоянном использовании гораздо менее удобны, чем очки с дужками за ушами.
Что касается природы болезни пациента, казалось возможным только одно мнение. Это ясный и типичный случай отравления опием или морфием. На такой вывод указывали буквально все симптомы. Обложенный язык, медленно и трепетно показанный пациентом после несколько громких требований на ухо; желтая кожа и мертвенное выражение; сжатые зрачки и оцепенение, из которого его не могло вывести самое грубое обращение, но которое в то же время не достигало полной бесчувственности, – все это образовало отчетливую и связную группу симптомов, указывающих не только на наркотик, но и на очень большую его дозу.
Но такой вывод поднимал другой очень неловкий и трудный вопрос. Если была принята большая и ядовитая доза – кто ее предоставил? Тщательный осмотр рук и ног пациента не обнаружил ни одного следа, который указывал бы на применение шприца. Этот человек явно не обычный наркоман; отсутствие следов уколов не позволяло установить, сам ли пациент использовал наркотик или это сделал кто-то другой.
Оставалась еще возможность, что я ошибся в своем диагнозе. Я был совершенно уверен, но мудрый человек всегда допускает сомнения. А учитывая состояние пациента, такое сомнение становилось особенно тревожным. Пряча стетоскоп в карман и в последний раз взглянув на неподвижную фигуру, я понял, что мое положение очень трудное и непонятное. С одной стороны, мои подозрения, вызванные весьма необычными обстоятельствами этого визита, требовали осторожности; с другой стороны, мой долг – сообщить любую информацию, которая может оказаться полезной пациенту.
Когда я отвернулся от кровати, мистер Вайсс перестал медленно расхаживать взад и вперед и остановился передо мной. Теперь на него упал слабый свет свечи, и я впервые увидел его отчетливо. Он не произвел на меня благоприятного впечатления. Мужчина плотного телосложения, с круглыми плечами, типичный немец с волосами цвета пакли, смазанными кремом и гладко расчесанными, с большой, неровной, песочного цвета бородой и грубыми чертами лица. Нос большой и толстый, утолщенный в конце, красновато-пурпурного цвета, причем этот цвет словно стекал на остальную часть лица. Брови большие и густые над глубоко посаженными глазами, и он в очках, делающих его слегка похожим на сову. Внешность непривлекательная, а я был в настроении, которое заставляло меня особенно остро реагировать на неприятную внешность.
– Что скажете о нем? – спросил он.
Я колебался между требованиями осторожности и откровенности, но наконец ответил:
– Он в тяжелом состоянии, мистер Вайсс.
– Да, я это вижу. Но вы пришли к какому-нибудь выводу о природе его болезни?
В вопросе слышались тревога и напряженное сдержанное ожидание; что естественно в таких обстоятельствах, но это не рассеяло мои подозрения, напротив, еще больше убедило в необходимости осторожности.
– В настоящее время не могу высказать окончательное мнение, – настороженно ответил я. – Симптомы неясные и могут указывать на несколько разных болезней. Они могут свидетельствовать о кровоизлиянии в мозг, и, если бы не было других указаний, я склонился бы к этому. Альтернатива – отравление наркотиком, таким, как опий или морфий.
– Но это совершенно невозможно. В доме нет таких веществ, а он никогда не покидает свою комнату и получить снаружи тоже не мог.
– А как насчет слуг? – спросил я.
– Слуг нет, кроме моей экономки, а она абсолютно достойна доверия.
– У него мог быть запас наркотика, о котором вы не знали. Он надолго остается один?
– Очень редко. Я провожу с ним столько времени, сколько могу, а когда не могу, миссис Шаллибаум, моя экономка, остается с ним.
– Он часто так же дремлет, как сейчас?