Он говорит это абсолютно восторженным тоном, с таким удивлением и благоговением, как просветленный бы сказал: «Бог есть, и я его видел!»

– Да.

– На свои собственные деньги.

– А на чьи, если не на свои?

– То есть они были не из траста. Ты пока ничего не снимала. Значит, это должны быть твои деньги. Которые ты заработала. Сама.

Я изучаю выражение его лица.

– Я так понимаю, тебе не очень часто вручали подарки.

– Никто ничего не покупал мне с тех пор, как умерли родители.

– Серьезно? Даже твои сестры? На день рождения или типа того?

Я мгновенно понимаю, что сестры – эта не та тема, которую стоит поднимать. Его взгляд становится далеким, черты ожесточаются, руки опускаются вдоль тела.

А потом он разворачивается к раковине и безжизненным тоном произносит:

– Ирландцы их тоже убили. Когда узнали, что я сделал, в отместку они забрали сестер.

Несколько мгновений он молчит.

– Моим родителям повезло больше. Прежде чем застрелить, сестер несколько дней насиловали и пытали. А потом их, голых и изуродованных, бросили на пороге нашего дома. – Его голос глохнет. – Саше было тринадцать. Марии десять.

Я зажимаю рот обеими руками.

– Толстый конверт с фотографиями того, что с ними творили перед убийством, тоже оставили. Это заняло у меня несколько лет, но я нашел всех мужчин на фотографиях.

Ему не надо объяснять, что он с ними сделал, когда нашел. Я уже знаю.

Меня мутит, но я опускаю дрожащую руку Кейджу на плечо. Он выдыхает, а потом поворачивается и крепко прижимает меня к груди, стискивая меня в настоящих медвежьих объятиях, как будто никогда не хочет отпускать.

– Извини, – шепчет он. – Не стоило рассказывать. Тебе не обязательно знать про эту грязь.

– Я рада, что рассказал. Ты не должен носить это в себе.

От этих слов его грудь едва заметно сотрясается. Он громко сглатывает, прижимается лицом к моей шее и стискивает меня крепче.

Его называют Жнецом из-за всех тех ужасных вещей, что он совершил, но Кейдж всего лишь человек, как и все остальные. Он скорбит, его можно ранить. Он сделан из плоти и крови.

Кейдж был одинок с самого детства, и его не поддерживало ничего, кроме жутких воспоминаний. Воспоминаний, которые превратили его из маленького мальчика в миф, пока он продвигался все выше и выше в организации, известной своей беспощадностью. Пока не оказался на самом верху.

Но весь его успех был результатом того, что случилось с его семьей.

Жестокость – его визитная карточка, кровопролитие – его ремесло, но самой сутью этого человека является месть.

Он сказал, что собирает долги, но только теперь я понимаю, что это действительно значит. Долгом является сам факт их существования. Когда я вздрагиваю, он отстраняется и смотрит на меня – по-настоящему смотрит на меня, глаза в глаза. Что-то обреченное есть в этом взгляде. Что-то отчаянное. Как будто Кейдж боится услышать, что я скажу ему «прощай».

Однако кроличья нора оказалась слишком глубока… Я не смогла бы вернуться к старой жизни, даже если бы захотела. А я не хочу.

Понятия не имею, в каком мрачном углу дремала эта темная часть моей души, где она так долго спала, но история Кейджа пробудила нечто жесткое и суровое в самом моем сердце. Некое создание, верящее, что справедливая развязка стоит любых мер, даже самых кровавых. Во мне поднимает голову огнедышащий дракон, хищно распахивая прежде сомкнутые веки.

Дракон говорит:

– Меня не волнует твое прошлое и что ты делал, как достиг своего нынешнего положения. Наверное, должно, но не волнует. Меня волнуешь только ты, а еще то, что я чувствую рядом с тобой, и то, что ты вернул меня к жизни. Не нужно ничего рассказывать мне, если не хочешь. Я не буду давить на тебя. Но если тебе нужно будет поговорить, я выслушаю без всякого осуждения. Неважно, что ты соберешься рассказать. Неважно, насколько ужасно, по твоему мнению, это будет, я не отвернусь от тебя. Потому что хоть ты и сказал, что ты нехороший человек, я не думаю, что это так. Но даже если это правда, даже если ты на самом деле плохой человек, то ты лучший плохой человек, которого я знала в своей жизни.

Кейдж смотрит на меня, замерев и раскрыв рот. У него вырывается неглубокий, тихий вздох. А потом он целует меня так, будто от этого зависит его жизнь. Будто на кону стоит его душа.

И если я чувствую какую-то болезненность в его поцелуе, неуловимый оттенок грусти и сожаления, то предпочитаю думать, что это мое воображение.

Я должен сказать ей.

Сказать и какое-то время потерпеть ее ненависть, пока не смогу объяснить. Пока не смогу подобрать верные слова и доказать, что мое молчание было не враньем, а способом уберечь ее от секретов, угрожающих ее безопасности.