Казалось, самолёт набирает высоту с перегрузкой для своих двигателей. Кабина тряслась и грохотала. Девушка, что молилась, начала плакать. Кэй вцепилась в край сиденья. Всё ощущалось, как будто они внутри подводной лодки, отчаянно пытающейся всплыть. Прошло, вероятно, не больше двух-трёх минут, но показалось вечностью — и наконец они вынырнули сквозь облака, и в салон хлынул солнечный свет. «Дакота» выровнялась. На расстоянии примерно в триста ярдов справа от них она заметила «Спитфайр». Он шёл на той же высоте и тем же курсом. Через противоположное окно был виден ещё один. Значит, им дали истребительное сопровождение. Либо на борту кто-то важный, кого она не узнала, либо это сопровождение было выделено специально для женского подразделения.

Когда все заметили «Спитфайры», напряжение спало. Девушка перестала плакать. Кэй поискала в карманах носовой платок, расстегнула ремень и, наклонившись через проход, протянула его ей. Сержантша взглянула с благодарностью:

— Спасибо, мэм. — Она вытерла глаза и протянула платок обратно.

Кэй махнула рукой:

— Оставьте пока. Меня зовут Кэй Кэйтон-Уолш.

— Ада Рамшоу, мэм.

— Где вы служили до этого?

— В фильтрационном зале, Стэнмор. А вы знаете, куда нас направляют, мэм?

— В Бельгию, насколько я понимаю.

«Дакота» резко тряхнула — её подбросило над сиденьем. Кэй поспешно вновь пристегнулась. Следующие пятнадцать минут самолёт мотало, как на ярмарочной карусели. Справа от неё, в нескольких местах, один из солдат вырвал прямо на свой багаж, и запах быстро наполнил салон. Кэй почувствовала, как у неё скрутило живот. Она приложила ладонь к носу и вновь уставилась в окно. Внизу облака лежали, как пенное море. Интересно, пересекли ли они уже побережье? Она попыталась вспомнить одну из карт из Медменхэма: прямой курс в Бельгию — это чуть севернее Дувра, через Северное море до Остенде. Это сколько? Примерно сто пятьдесят миль? А крейсерская скорость «Дакоты» — около двухсот миль в час? Значит, осталось лететь уже недолго.

Минут через пятнадцать, когда она ощутила давление в ушах и поняла, что самолёт снижается, её взгляд привлёкло какое-то движение. Вдали вверх с огромной скоростью поднимался тонкий белый столб — словно игла, под углом около сорока пяти градусов. По мере подъёма за ним тянулся конденсационный след, который в некоторых местах рассекался поперечными ветрами, образуя узкую, разорванную дугу облаков. Она смотрела, заворожённая, затем тронула за плечо недружелюбную соседку слева:

— Посмотрите! Это ведь то, о чём я думаю?

Сержант повернулась, проследив за её взглядом.

— Господи, да это же чёртова ракета! Девчонки — это Фау-2!

Все, кто сидел по левому борту «Дакоты», уткнулись лицами в окна. Те, что были справа, повскакивали и наклонились через плечи, чтобы тоже увидеть. Самолёт закачало. Люди наваливались друг на друга. Дверь в кабину распахнулась, и мужской голос закричал:

— Сядьте, ради Бога! Вы раскачиваете самолёт!

Когда пассажиры вернулись на свои места, Кэй пригнулась в кресле и, изогнувшись, попыталась уловить последний взгляд на небо — но ракета Фау-2 уже скрылась из виду, направляясь к Лондону.

Граф стоял в окопе в лесу недалеко от Схевенингена и через бинокль следил за ракетой, стараясь не упустить предполагаемую траекторию её полёта. С тех пор как она исчезла в облаках, прошло больше минуты. Выхлоп при старте был нормальным; через четыре секунды полёта манёвр наклона под углом сорок семь градусов был выполнен безукоризненно. Тем не менее он продолжал удерживать бинокль в направлении низкого грохота. Вокруг него солдаты расчёта всё ещё сидели, закрыв головы руками: после вчерашней катастрофы никто не хотел рисковать. Наконец он опустил бинокль.

— Ушла, — объявил он. Он пытался скрыть облегчение в голосе. — Всё в порядке.

Постепенно солдаты распрямились. Как заметил Граф, в полку было два типа людей. Старшие — закалённые ветераны Восточного фронта, насмотревшиеся на смерть, — воспринимали командировку в оккупированную Голландию как заслуженный отпуск; теперь их главной целью было выжить. Молодые — только что из учебки — были более идейно заряженными, но и более напуганными. Судя по красным глазам и бледным, осунувшимся лицам у тех и других, за ночь было выпито немало метанола из топливных цистерн. Граф не знал, произвёл ли он впечатление своей выдержкой, показался ли хвастуном или же его просто ненавидели как одного из тех учёных, которые навязали им столь опасное и ненадёжное оружие. Скорее всего, всё вместе.

Он выбрался из окопа. После грохота запуска у него всё ещё звенело в ушах, как будто их заткнули ватой. Потребовалось немного времени, чтобы понять, что его зовут. Сначала он не мог разглядеть, кто именно. Потом заметил голову лейтенанта Зайдля, торчащую из люка в крыше машины управления огнём. Командир батальона махал рукой.

— Граф!

— Что?

Командир сложил ладони рупором и что-то прокричал, но слов было не разобрать. Граф беспомощно развёл руками:

— Не слышу тебя!