– Отец, мы пытались сделать так, чтоб собаки лаяли все вместе, - тут же признался Влад.
– А собаки не хотели. То одна замолчит, то другая. Они ленивые.

– Но, в конце концов, вы добились успеха?
– продолжал спрашивать отец.

– Да, - кивнули сыновья.

– А если б вы свалились со стены на мостовую?

– Нет, отец, мы не свалились бы, - возразил Мирча.
– Мы влезали по плющу. Там, на стене, плющ. Вот тебя он не выдержал бы и оторвался. А нам можно.

– Отец, а что ты ответил тому человеку?
– спросил Влад.

– Я от вашего имени обещал, что вы прекратите дразнить собак, - сказал родитель и, улыбнувшись, добавил, - но когда я снова уеду, вы наверняка придумаете что-то ещё.

Влад с Мирчей вовсе не хотели сердить братию, но так уж выходило. Сперва они оказались пойманы в монастырской церкви, открытой для горожан, но "не для наглых мальчишек", решивших собрать с подсвечников воск, чтобы лепить из него солдатиков. В другой раз монахи жаловались, что дети поздно вечером устроили на улице под стенами обители шумную игру. А после этого случилась история с собаками.

Жалобы от доминиканцев поступали настолько часто, что отец, выяснив у сыновей подробности очередной проделки, начинал улыбаться, но дети знали, что после таких разговоров просить ни о чём нельзя. Следовало дождаться вечера.

Ждать было трудно, поэтому сыновья не выдерживали и подступали к родителю с просьбами ещё до конца ужина:

– Отец, расскажи про то, почему все братья должны жить в мире. Расскажи!

– Как же я расскажу, если вы озорничали в моё отсутствие?
– возражал тот.
– Мне следует как-то вас наказать.

– За что?
– притворно удивлялись дети.

– За то, на что жаловался монах-доминиканец.

– Отец, но ты же на нас не рассердился, - возражал Влад.

– Верно, - усмехался отец, - не рассердиться. Должен рассердиться, но не могу, поэтому придётся рассказывать...

Прежде, чем начинать, повествователь выжидал немного, чтобы слушатели замолчали, перестали ёрзать, двигать тарелки или по-другому шуметь, а мать, понимая это, делала знак служанкам - посуду уберёте попозже.

Малолетний Влад, оглядываясь вокруг и в нетерпении ожидая, пока наступит тишина, думал, что зануды из городского совета и ябеды-доминиканцы, сами о том не подозревая, делали доброе дело. Слушать рассказы по вечерам казалось намного занятнее, чем днём, а значит - долгое ожидание в итоге приносило пользу.

Вечером малолетних слушателей не отвлекали солнечные зайчики, начинавшие прыгать по доскам потолка, когда кто-то переставлял на столе серебряный стакан или тарелку. Вечером не было и мух, которые летали по дому почти во всякое время года. К тому же вечером у отца появлялся помощник - тень. Хорошо видимый на белёной стене, этот помощник всеми силами стремился привлечь внимание к рассказчику, повторяя его действия и делая их более значительными. Если отец поднимал руку, тень тоже поднимала. Если отец наклонялся, тогда и тень наклонялась, прячась ему за спину и затем выныривая в нужный момент.

Вечером никого не отвлекал громкий возглас, ворвавшийся с улицы через окно. Ничего не громыхало вдалеке, словно спрашивая: "Что тебе важней? Послушать продолжение истории, или узнать, что же громыхнуло?" Нет, вечером слышались совсем другие звуки. Например, потрескивание свечных фитилей или шорох одежды, если кто-нибудь из домочадцев, сидевших рядом, начинал шевелиться.

По большому счёту, когда отец начинал рассказывать, Влад уже не слышал ничего, кроме родительского голоса... и голоса старшего брата, потому что Мирча по обыкновению встревал.

– Когда после долгих странствий я приехал обратно к вашему деду...
– начинал родитель.

– А можно...- вкрадчиво произносил Мирча, - отец, а расскажи про то, что было чуть-чуть раньше.

– И про маму?
– спрашивал рассказчик, глянув влево от себя, на жену.

– Да, и про маму, - отвечали дети.

– Ладно, - соглашался отец, - расскажу... После того состязания в Нюрнберге король Жигмонд взял меня на службу. Я всё время был при Его Величестве, ну а делать... ничего особо не делал. В ту пору король много ездил по разным странам. И я ездил вместе с ним. Жигмонда всюду принимали с большим почётом, устраивали пиры, на которых веселилась вся свита, так что я даже выучился плясать на тамошний лад, чтобы меньше времени проводить за столом и реже опорожнять кубки. И всё-таки служба оказалась трудной. В сердце нет настоящего веселья, если веселишься по обязанности, а я веселился по обязанности, потому что никуда не мог отлучиться. Временами Жигмонд забывал обо мне, но если вдруг увидит, что меня нет, так сразу: "А куда подевался мой валашский слуга?"

Влад, как и прочие слушатели, знал, что румын почти все народы упорно называли влахами, а Румынскую Страну именовали Валахия. Жигмонд, конечно же, поддерживал традицию и не думал о том, чтобы спросить у своего "слуги": "Как тебя лучше называть?"

– Как только заметит, - продолжал рассказывать отец, - так сразу шлёт кого-нибудь, чтоб разыскал меня и привёл. "Почему ты отлыниваешь от службы?" - ехидничал король. Утешенье я находил только в письмах от вашего деда, который был доволен мной и новостями, получаемыми от меня. Я ему не жаловался на жизнь, но вдруг нежданно-негаданно пришло повеление: "Сын, возвращайся домой". Я как прочитал - глазам не поверил! Вот радость-то! Перечитал ещё раз, а там дальше говорилось, что ваш дед хочет меня женить, потому и зовёт обратно.