Моя мутти (она тоже не избавилась от немецкого акцента, что ее частенько огорчало) умоляла меня не бродить по таким местам. Почему бы мне не посидеть дома и не посмотреть телевизор, как делают все добропорядочные дети? Она целовала меня в лоб и убегала на работу.

А что ей оставалось делать?

И потом, я не лез на рожон, я был не дурак. Любопытный, да, но дурак? Ничуть не бывало. Вот еще: ведь я прочел чертову уйму книжек. Со мной не могло случиться ничего плохого. Я верил, что наверху, на небесах, есть божество, защищающее книгочеев от мерзостей земной жизни. Мать была протестанткой с марксистским уклоном, как она любила говорить, отец — баптистом, не желавшим слушать занудных проповедников, рядом с нами жили лютеране, индуисты, мусульмане, буддисты, даже католики.

Моя идея небес была расплывчатой и демократической.

Таким образом, чувствуя над собой десницу Бога книгочеев, я каждый раз успокаивал мою мутти, дожидался, пока она выйдет из подъезда красного кирпичного многоквартирного дома, где я вырос, и, проскользнув на улицу, пускался в странствия. «Этот мальчишка стаптывает больше башмаков, чем команда марафонцев», — ворчал отец, когда мать ставила его в известность, что пора покупать новую пару, размахивая тем, что оставалось от последних кед «All Star», которые мне какое-то время назад купили. У меня был пунктик насчет «All Star».

И все-таки гулять мне нравилось.

Особенно влекла меня старая часть Ред-Хука, порт, зернохранилища. Сигурни-стрит, Халлек-стрит и Коламбиа, где пуэрториканцы бросают на тебя злобные взгляды и откуда, словно по скрученному хвосту скорпиона, выходишь прямо к открытому океану.

Крюк [110] , он и есть крюк.

Гулять означало предаваться игре воображения. За каждым углом поджидала тайна, каждый дом сулил приключение. Все это прокручивалось у меня в голове, словно яркий цветной кинофильм.

Я ничего не боялся, ведь на моей стороне — бог книгочеев, правда? Неправда.

Мне было десять лет, лучший возраст для того, чтобы наслаждаться свободой, не осознавая, какие тяготы она несет в себе. Теплый ветер с океана разогнал смог, и я бродил в окрестностях Проспект-парка, блаженствуя в солнечных лучах. Наконец присел на скамейку: в одной руке — буррито [111] , в другой — ледяная кока-кола.

Я себя чувствовал властелином мира, пока не услышал звук. Жужжание. Низкое, зловещее.

Я задрал голову к небу.

В ветвях клена, распростершихся надо мной, я не увидел божества, погруженного в книжку. Я не увидел даже весеннего неба. А увидел я гнездо. Некрасивое, грубое, шишковатое, будто картофелина. И десятки ос, которые уставились на меня, жужжа. Ощущение, которое я испытал, когда одна из них отделилась от этого плода из жеваной бумаги (первый образ, какой пришел мне на ум, когда я увидел гнездо) и села мне на руку, погрузив усики в масло, вытекшее из буррито, было ужасным. Эта тварь шевелилась, была настоящая, злобная. И вскоре причинила мне боль.

Чудовищную боль.

Да, в самом деле.

Я вел себя как дурак: вместо того чтобы сидеть неподвижно, затаив дыхание, дожидаясь, пока она закончит обед, а потом удрать куда подальше, я замахал руками, стал кататься по земле. Оса трижды укусила меня. Два раза в руку, один раз — в шею. Шея так раздулась, что моя мутти решила: нужно ехать в больницу. До этого не дошло, но с того дня я больше не верил в бога книгочеев. Я стал бояться всех насекомых, каких только видел поблизости, а полный ненависти взгляд множества ос приходит мне на память всякий раз, когда я понимаю, что влип по самое не могу.

Как в этот мартовский день.

Именно об осах подумал я, открывая шкатулку сердечком.

Я отпрянул, не сдержав крика.

Никаких ос. Только скопление пыли и пожелтевшие фотографии. Фотографии сломанных зомби. Маркуса. Курта. Эви.

Сломанные зомби Блеттербаха.

Самый настоящий ужас.

Эти фотографии, должно быть, были напечатаны с пленки, заснятой криминалистами на месте преступления. Возможно, Вернер выкрал их без ведома Макса… Или Макс знал? Вопрос всплыл на поверхность и тут же исчез, подгоняемый стремительным током адреналина по венам.

Разрезы крупным планом. Мышцы бахромой, работа неумелого мясника. Отрубленные конечности в грязи. Эти снимки раскаленным железом вонзались в мои внутренности. И все же я не мог отвести от них глаз.

Лица.

Лица терзали меня без жалости.

Маркус: щеки расцарапаны колючками, в которые он упал; видны и более глубокие следы, будто от когтей хищного зверя. Выражение страха: так выглядит человек, воочию узревший свою смерть.

На лице Курта застыло выражение самого крайнего отчаяния.