– Да не волнуйтесь, шучу. Профессиональные шутки. Мы вовсе не считаем вас убийцей.

Я сглотнул:

– Меня?

– А вы не считаете профессиональную ревность достаточным мотивом?

– Я владелец бара.

– Но не всегда им были. Конечно, прошло много времени…

Феролли закончил записи и отдал их полицейскому в форме, чтобы тот набрал на компьютере. Я прочел. В протоколе было все, что я сказал, только записано в ужасном бюрократическом стиле: «На вопрос отвечает: „До нижеизложенной даты с жертвой не виделся…“».

Я пожал протянутую руку:

– Синьор Феролли, вы всерьез думаете, что это Катерина?

Он задумчиво покачал головой:

– Берегитесь, Донати.

Я вышел из кабинета с чувством, как будто сдал экзамен. В коридоре торчал какой-то прилично одетый небритый тип. Я решил, что это полицейский в штатском.

– Синьор Донати?

– Феролли передумал и решил меня арестовать?

Он удивленно поднял брови:

– Надеюсь, что нет. Мое имя Мирко Бастони. Я адвокат.

– А, вот как вы работаете. Засада на потенциального клиента? Но я не нуждаюсь в адвокате.

– Я защитник синьоры Моретти.

– Катерины.

– Да. Я был бы рад поговорить с вами несколько минут. Могу я предложить вам чашечку кофе в баре?

– Извините, а по какому поводу?

Он устало улыбнулся и почему-то сразу стал мне симпатичен.

– Мне нужна ваша помощь.

С Бастони мы расстались уже почти в полдень. Голова соображала плохо, да и настроение мало подходило для первого свидания с понравившейся девушкой. Но что с воза упало, то пропало, и я подтвердил заказ столика в суши-баре на Соборной площади. Лиза явилась вовремя, но захотела сидеть у стойки с японскими поварами, и я согласился. Стойка представляла собой длинную спираль, которая проходила через центр зала и позволяла посетителям видеть, как сидящие за ней повара готовят блюда. Дальше тарелки с суши ехали через весь зал на маленькой транспортерной ленте: бери что хочешь. Лиза была в восторге. По тому, как она держала палочки, я понял, что ей нечасто приходилось бывать в таких ресторанах.

– Ты не принес обещанные орхидеи, – сказала она.

Затем разговор зашел о ее сыне. Все родители одинаковы, хотя обычно они хотят видеть свое дитя инженером, а не покорителем подмостков.

– Что? Ой, извини. Ты права, но со всеми этими делами… – Я отпил глоток зеленого чая. – Я что-то сегодня плохо соображаю, прости.

– Ты имеешь в виду историю с Лукой Мелисом?

– Ну да.

– Ужасно жаль. Вы были друзьями?

– Когда-то. В другой жизни.

– В той, о которой ты мне еще должен рассказать. Ты обещал, помнишь? Обо всех твоих бедах.

– Мы правда договаривались?

– Бьюсь об заклад. Обещаю, что эти сведения не попадут на страницы прессы.

Она поглядела на меня, и я подумал: а почему бы и нет? Иногда просто необходимо выговориться, иначе взорвешься.

– Ладно. Начнем с тысяча девятьсот девяностого года нашей эры.

Идея репризы «Что за гадость этот обед!» пришла мне, когда я посмотрел фильм, где Уго Тоньяцци, изображающий повара, и Витторио Гассман начинают кидаться друг в друга всякой всячиной, и в результате клиенты, довольные и счастливые, едят суп, в который чего только не попало. Я подумал, что из этого получится неплохой скетч, который можно было бы разыгрывать в разных стилях. Идея начала давать ростки, и я почувствовал, что ухватил что-то интересное, хотя Лука поначалу сомневался. Он считал, что это слишком похоже на одноактные пьески, которые дают для «разогрева» публики перед спектаклем. Но я уже впал в творческий раж и быстро его переубедил.

Мы с Лукой проработали на сцене вместе года два, стараясь увлечь публику своей предельно классической комической парой. Он – худой, угловатый, с вытянутым лицом; я – коренастый, с квадратной челюстью. Он – утонченный, с изысканными манерами; я – неотесанный невежа. Мы без конца меняли названия нашего дуэта: от «Двух придурков» до «Лука и Сэмми, Скажипожалуйста и Дайсюда». Ни одно из них не удовлетворило нас и не принесло нам зрительских симпатий. У нас был напор, темперамент, но чего-то недоставало: недоставало «своего голоса». Даже когда мы ставили уже «обкатанную» вещь, она все равно воспринималась как дурная копия с оригинала. Кто же пойдет смотреть копию, если есть оригинал? И кто ее будет помнить?

Тем не менее мы работали. Школа миманса, школа танца, ежедневные поиски материала для новых реприз в журналах. Мы соглашались на любую работу, даже малооплачиваемую. Соглашались даже на бесплатную, только бы заявить о себе. Нам так страстно хотелось вынырнуть, оторваться от общей массы, что от этого непрестанного желания мы заболевали.

Я стал просыпаться среди ночи от ощущения, что на грудь давит огромный камень. И на этом многотонном камне было начертано: «ТЫ НЕУДАЧНИК». Будущее представлялось мне длинной серой вереницей дешевых кабачков, опротестованных счетов, подержанных автомобилей, кусочков расфасованной пиццы и девушек, которые отливали мне пули о некоем парне, веселом только на сцене и вечно сидящем без денег. Или еще того хуже: безработица, полная нищета, а потом ночлежка.

В отличие от меня, Лука был спокоен. Он никогда не злился, даже если импресарио в последний момент нас надувал. Если нас освистывали, уши у него никогда не горели, как у меня, и он никогда не завидовал замухрышкам, которые пробивались на телевидение. Он вовсе не был олухом-оптимистом, он просто был уверен в собственном таланте и убежден, что рано или поздно у него получится. Без него я бы, наверное, пропал.

А может, и нет. В конце концов, я больше ничего не умел делать. Мой опыт работы вне сцены ограничивался несколькими месяцами исполнения обязанностей торгового агента по кассовым аппаратам и вполне соответствовал сложившимся у меня представлениям об аде. Да и в тридцать лет уже поздновато было переучиваться и держать конкурс на место.