Справедливость - это миф. Ты можешь преследовать самые светлые цели, которые только могут быть, но тебя покарают, если ты переходишь дорогу сильным мира всего. Впрочем, если у тебя есть какие-то полезные навыки, то просто так тебя не убьют, но свои преступления нужно искуплять самой дорогой валютой, которая только есть в нашем мире - своей кровью.
Глава 1
Морозный воздух был густым, как стекло, и каждый вдох резал лёгкие, словно дамасской сталью. Я медленно шёл по снегу, оставляя чёткие следы на хрустящем снеге. Вокруг были лишь солдаты в серых зимних шинелях. Они на меня не смотрели, пряча глаза под высокими воротниками. Я старался идти, держа спину прямой, гордо подняв подбородок и устремляя взгляд в небо, несмотря на толстые грубые верёвки, что стянули мои запястья. Руки немели, но я даже не тряс ими, стараясь вернуть кровь обратно — всё было бессмысленно.
Снег медленно падал на землю крупными молочными хлопьями, оседая на плечах, в волосах и на ресницах. Вспоминалась прошлая зима, куда больше наполненная радостными моментами, несмотря на не столь давнюю потерю жены. Тогда было холодно только снаружи, а теперь же стужа пробирала всё тело насквозь.
Дорога вела к окраине тюремной территории, к пустырю за небольшим складом. Там уже стоял ряд простых деревянных крестов, чьи почерневшие доски тянулись к тяжёлому свинцовому небу. Между старыми могилами находилась свежевскопанная яма, землю от которой навалили при вскопке другие арестанты. Изнутри будущей могилы пахло смертью, и запах этот останавливал биение сердца. Рядом стоял офицер в офицерской шинели, с каменным лицом, что вовсе не выражало вообще никаких эмоций. Он что-то быстро сказал солдатам, но я не слышал ни слова — только бессвязные звуки, больше похожие на какое-то адское шёптание, чем на обычную человеческую речь. В ушах у меня стоял лёгкий звон, словно кто-то у самого уха ударил в небольшой колокольчик из тонкого металла.
Мне приказали встать на край ямы, и я послушался, даже не подумав сопротивляться. Внизу земля была слегка припорошена снегом, и в голове сама собой образовалась мысль о том, что телу в снег будет падать мягче.
Напротив меня выстроилась шеренга из солдат. Они в одно движение передёрнули затворы винтовок и прижали приклады к плечам, а пальцы аккуратно переместились на спусковые крючки. Дыхание солдат было ровным и спокойным — им не впервой было расстреливать людей.
Офицер зашуршал журналом, зачитал приговор. Голос у него был глухим настолько, будто доносился из-под земли. «За измену, за убийство слуг государства, за попытку бегства и осквернение чести…» — я почти не слушал. Мысли были далеко, а глаза смотрели на белый снежок под ногами. Мелькнула горечь по Семёну, о котором не было ни вести с того момента, как нас задержали на борту корабля.
— Пли!
Тьма разорвалась резким и хлёстким звуком — будто кто-то ударил в обтянутый кожей барабан. Я вздрогнул, сбрасывая с себя путаницу тяжёлых снов, и глаза распахнулись, впуская свет керосиновой лампы, мерцающей где-то в углу. Сердце бешено билось, вырываясь наружу, разбивая рёбра, как решётку клетки. Я судорожно схватился за грудь, пальцы впились в ткань рубахи — не простой холщовой, а тонкой, льняной, с вышитым воротом.
Комната. Далеко не каземат и точно не подвал, а очень просторная, почти что гостиная, с высоким потолком, который сейчас был затянут тенями. Стены из тёмного дерева, местами покрытые потёртыми обоями с практически неразборчивым узором. Кровать, на которой я лежал, была широкой, с массивным резным изголовьем, покрытым тёмно-зелёным потёртым бархатом. Одеяло — тяжёлое, шерстяное, удобное и быстро склоняющее ко сну.
Я медленно поднялся на кровати, и мир вокруг качнулся, как палуба корабля, пробивающегося через бурю и шторм. Голова гудела, в висках стучали мелкие молотки, а во рту стоял отчётливый привкус свинца и порохового дыма. Расстрел. Снег. Выстрелы. Я провёл ладонью по груди и лицу, но пальцы не наткнулись на пятна крови или лишние отверстия в теле, а лишь обнаружили холодный пот, стекающий по лицу.
Взявшись за изголовье, я повернулся к окну, и сквозь ручейки тающего снега увидел поднимающийся золотистый диск весеннего солнца. При этом на окне были решётки, но скорее более декоративные, нежели для удержания пленников изнутри — тонкие и изящные, а не толстые и монолитные.
Тюрьма была какой-то нелепой, почти театральной, нереальной, сказочной. В углу камеры стоял письменный стол с чернильницей и стопкой чистой белой бумаги, рядом — кресло с подушкой. Подле стола был деревянный стеллаж, заставленный разнокалиберными книгами, над которым на стене висел портрет с изображением государя.
Потерев лицо ладонями, я встал, и пол под ногами оказался тёплым — видимо, нижний этаж уже отапливали. Ковёр, некогда очень дорогой и пышущий статусом, но теперь потёртый, заглушал шаги.
Сунув ноги в тапочки, я прошёлся к противоположному от кровати углу, где расположился фаянсовый умывальник с тазом и кувшином. Вода в нём была ледяной, но я с большим удовольствием плеснул содержимым таза себе в лицо, ощущая, как свежесть сгоняет пыльные остатки тяжёлого сна, который я видел много раз с момента заключения.
Единственной преградой, которая отделяла меня от свободы, была массивная дверь, сделанная из дуба, перетянутого для укрепления стальными полосами. Обед и газеты протягивали через небольшое окошко, сейчас заставленное металлической задвижкой. Снаружи была тишина — ни шаркающих сапог стражников, ни тихих голосов. Только где-то далеко заскрипела половица, но звук был слабым, затрагивающим самые отдалённые границы слуха.
Я подошёл к столу, взял верхний лист бумаги, гусиное перо и небольшой нож с маленьким лезвием, длиной не больше мизинца. Нужно было написать письмо домой, отдать приказы фабрикам и отправить весточку Мосину, который каждую неделю исправно справлялся о моём здоровье во время заключения.
Дверь открылась, и в проёме появился широкий, как шкаф, тюремный надзиратель, держащий в руках поднос с едой. Пар поднимался от чашки, пахло свежим чёрным чаем и таким же чёрным хлебом.
— Утро, ваше сиятельство, — пробормотал мужчина, не глядя мне в глаза и ставя поднос к прикроватной тумбе, — пора завтракать.