В ответ на возмущение реквизициями, в марте 1863 года Конгресс принял закон, создававший специальные комиссии, устанавливавшие и регулировавшие «справедливые» цены. Однако закон этот по большей части игнорировался, а злоупотребления продолжались. Больший эффект имела ревизия налогового законодательства в феврале 1864 года. Приостановив действие требования о распределении прямых налогов в зависимости от переписи населения, Конгресс ввел 5%-ный налог на землю и рабов. Домохозяйства, чья собственность оценивалась меньше чем в 500 долларов, освобождались от натурального налога. В то же время пересмотр «закона о двадцати неграх», по которому стало взиматься 200 фунтов мяса из расчета на каждого раба, позволил правительству Конфедерации непосредственно заняться обеспечением населения продовольствием.

Однако все эти меры запоздали, не успев предотвратить наиболее шокирующие проявления недовольства внутри страны — хлебные бунты весны 1863 года. В доброй дюжине городов и поселков от Ричмонда до Мобила отчаявшиеся женщины осаждали магазины и продовольственные склады, требуя еды. Многие стихийные бунты проходили по одному и тому же сценарию: группы женщин (многие из которых были солдатскими женами), иногда вооруженные ножами или револьверами, подходили к лавкам, которыми владели «спекулянты», и спрашивали цену на бекон или муку. После чего возмущались ценами, забирали все, что им было нужно, и уходили восвояси [1110] .

Безусловно, самый значительный такой бунт имел место в Ричмонде. Столица Конфедерации под влиянием особых обстоятельств была, пожалуй, наиболее уязвима. С 1861 года ее население увеличилось более чем вдвое. Военные действия опустошили большинство сельскохозяйственных районов Виргинии. Армия генерала Ли, стоявшая на реке Раппаханнок и перешедшая к марту 1863 года на половинный паек, вместе с гражданским населением подъедала и без того скудные остатки пострадавшего из-за засухи прошлогоднего урожая. В конце марта в результате невиданного снегопада дороги на несколько дней сделались непроходимыми из-за девятидюймового снежного покрова. Цены на те немногие товары, что еще лежали в лавках, взлетели до космических высот. 2 апреля несколько сотен женщин, многие из которых были женами работников металлургического завода Тредегар, из баптистской церкви отправились к губернаторскому особняку, чтобы сообщить о своих бедах. Губернатор ничего не мог сделать для них, и они двинулись дальше, постепенно превращаясь в толпу. Один очевидец, принадлежавший к среднему классу, обратил внимание на истощенную восемнадцатилетнюю девушку из толпы. «Она подняла руку, чтобы поправить шляпку, рукав ситцевой рубахи задрался, и я увидел вместо руки настоящий скелет. Она перехватила мой взгляд и поспешно одернула рукав, коротко усмехнувшись. „Это все, что от меня осталось! — сказала она. — Очень смешно, не правда ли?“» Очевидец спросил, что происходит. «Мы умираем с голоду, вот что, — ответила девушка. — Сейчас идем в пекарню, и каждая из нас возьмет булку хлеба. Пусть хоть это нам даст страна, забравшая у нас мужчин». Разросшаяся до тысячи человек толпа, к которой присоединились также несколько мужчин и подростков, ворвалась в лавки и склады. Повсюду раздавались крики: «Хлеба! Хлеба! Наши дети пухнут от голода, пока богачи катаются как сыр в масле». Воодушевленные успехом, некоторые женщины помимо хлеба стали хватать одежду, обувь и даже украшения. Губернатор и мэр пытались убедить их разойтись. Собранный в спешке отряд ополченцев подошел к месту событий и зарядил ружья. Несколько испуганных женщин убежали, но большинство осталось на месте, уверенное в том, что ополченцы (среди которых были друзья и, может быть, даже мужья бунтовщиц) не посмеют стрелять в толпу [1111] .

В этот момент прибыл сам Джефферсон Дэвис и, забравшись на повозку, обратился к толпе. Он привлек общее внимание, достав из кармана несколько монет и бросив их в толпу, а затем потребовал разойтись по домам, чтобы ружья, которые сейчас смотрят на них, обратились против общего врага — янки. Толпа не двигалась, а несколько мальчишек освистали президента. Вытащив часы, Дэвис дал бунтовщицам пять минут на размышления, прежде чем он прикажет ополченцам открыть огонь. Четыре минуты прошли в звенящей тишине. По-прежнему сжимая часы, президент решительно промолвил: «Друзья мои, у вас осталась одна минута». Это подействовало, и толпа быстро растаяла. Дэвис спрятал часы в карман и приказал полиции найти зачинщиков. Некоторые из них были позже приговорены к небольшим тюремным срокам. Военные власти дали указания газетчикам не упоминать о бунте, чтобы «не повредить нашему делу [или] не воодушевить наших врагов» [1112] . На следующий день передовица Richmond Dispatch была озаглавлена «Север в беде».

Однако бунтовщики все же достучались до правительства. Правительство отдало для помощи голодающим часть своих запасов риса. Испуганные торговцы выложили на полки свои запасы, и цены упали вдвое. Городские советы Ричмонда и других населенных пунктов увеличили объемы продовольствия, распределяемого в благотворительных целях. Еще больше площадей, чем в прошлом году, было отведено не под хлопок, а под зерновые. Несмотря на все эти мероприятия, Юг так и не смог до конца решить продовольственные проблемы. Приоритет военных перевозок по приходящим в негодность железным дорогам заставлял гноить запасы продовольствия на складах, в то время как в какой-то сотне миль население голодало. Передовые части федеральной армии все сильнее стягивали кольцо вокруг житниц Конфедерации. В июле 1863 года генерал-интендант Конфедерации уведомил о продовольственном кризисе в армии. В сентябре толпа в Мобиле с криками «Хлеб или жизнь!» разграбила лавки на Дофин-стрит. В октябре Richmond Examiner выступила с заявлением, что гражданское население находится «на пороге голода». Один правительственный служащий пересказал разговор между покупательницей и владельцем лавки в Ричмонде, который просил 70 долларов за бочонок муки. «Боже мой, — воскликнула женщина, — я не могу заплатить такую сумму! У меня семь детей, что же мне делать?» «Не знаю, мадам, — ответил лавочник, — разве только вы съедите своих детей» [1113] .

Продовольственный кризис усугублялся притоком беженцев. По мере наступления янки десятки тысяч людей оставляли свои дома. Тысячи других были высланы своими же военными, превратившими их города в укрепрайоны (например, Коринт и Фредериксберг), или оккупационными войсками северян, предлагавшим жителям присягнуть в верности или выехать. Любая война ведет к появлению беженцев, и, как правило, эта категория людей терпит большие лишения, чем все остальное население. В Гражданской войне эти лишения почти исключительно терпели жители Юга. Беженцы стали дополнительным бременем для все сокращавшихся ресурсов экономики Юга и внесли свой вклад в огромное количество смертей белых и черных жителей от болезней и голода, и эти умершие должны также войти в мартиролог жертв войны [1114] .

Большая часть мирного населения на оккупированных территориях, естественно, осталась дома и приняла своих захватчиков. И если не психологически, то хотя бы материально они жили лучше, чем их бежавшие на юг соотечественники. Оккупация предоставляла выгодные возможности заинтересованным лицам по обе стороны линии фронта. Ширилась и процветала как легальная, так и нелегальная торговля между бывшими, а порой и действующими врагами.

Тайная торговля между противоборствующими сторонами была столь же древним ремеслом, как и сама война. Американцы преуспевали в этом занятии и во время Войны за независимость, и во время войны 1812 года с Англией. Гражданская война расширила возможности для такой деятельности. До 1861 года северные и южные штаты жили в экономическом симбиозе — во время войны их взаимозависимость стала в некоторых отношениях еще сильнее. «Реально говоря, мы не можем разделиться… — говорил Линкольн в своей первой инаугурационной речи. — Различные части нашей страны не могут сделать это. Они не могут не оставаться лицом к лицу, и сношения между ними, дружественные или враждебные, должны продолжаться» [1115] . Как неприятельские, так и дружеские контакты между противоборствующими сторонами продолжались, причем в таких формах, которые ни Линкольн, ни кто-либо другой не могли предположить. Юг нуждался в соли, обуви, одежде, мясе, муке, лекарствах, порохе, свинце и других необходимых для войны товарах. Так как блокада препятствовала получению этих товаров из-за рубежа, пронырливые южане искали способы обойти эмбарго и торговать с Севером напрямую. Предприимчивые янки с охотой поставляли эти товары в обмен на хлопок. Оба правительства запрещали торговлю с врагом, но когда цена фунта хлопка на Севере подскочила с 10 центов до доллара, а цена мешка соли взлетела в некоторых регионах Юга с 1,25 доллара до 60 долларов, те из торговцев, кто не боялся рисковать, стали искать способ обменять хлопок на соль. По замечанию проживавшего в Конфедерации англичанина, «целая Великая китайская стена от атлантического до тихоокеанского побережья» не смогла бы пресечь эту торговлю [1116] .

В первый год войны значительные объемы контрабанды перевозились через линию фронта в Кентукки и через южные округа Мэриленда, однако подлинный расцвет сомнительной коммерции начался после завоевания федералами долины Миссисипи в 1862 году. Сначала Нашвилл, а потом Новый Орлеан и Мемфис превратились в крупные региональные торговые центры. Некоторые операции были легальными. Министерство финансов, желая возродить коммерческие операции на оккупированных территориях и обратить их жителей в юнионизм, выдавало разрешение на торговлю тем коммерсантам и плантаторам, которые принесли присягу в верности. Дав такую присягу, торговец, например, из Мемфиса мог продавать хлопок за наличные или в кредит, на который он потом приобретал соль, муку или обувь в Цинциннати для последующей продажи на оккупированной северянами территории. В министерстве финансов рассчитывали, что по мере продвижения армии Союза на Юг торговля будет набирать обороты, и южные штаты, таким образом, будут подвергнуты коммерческой «реконструкции».