Чтобы отвлечься от музыки, Франни принялась повторять в уме положения гражданского права — заглушала то, что ненавидела, тем, что презирала. Угроза убийством или причинением тяжкого вреда здоровью квалифицируется как таковая, если имеются основания опасаться осуществления этой угрозы. Вечер близился к концу. Половодье джин-тоников сошло на нет, бар погрузился в тихую заводь дижестивов — клиенты, сообразившие, что еще не настолько пьяны, чтобы идти в номер, тянули бренди из коньячных бокалов и ликеры из маленьких рюмочек. Сегодня бар закрывала Франни. Она оглядела зал: по два человека за двумя столиками да неприкаянная душа у стойки. Две другие официантки уже отработали смену и собирались уходить: одна торопилась за ребенком, спящим сейчас на диване в доме у бывшего мужа, вторая — пропустить по стаканчику в баре подешевле, с коллегой из Палмер-Хауса. Перед уходом обе расцеловались вначале с Франни, потом — друг с дружкой. Генрих, похоже, вышел покурить в коридор за кухней, так что Франни проскользнула за барную стойку и сбросила туфли. Она размяла пальцы ног, потерлась ими о влажную резину черного ячеистого коврика, а потом сунула в рот три коктейльных вишенки и три ломтика апельсина, потому что вместе было вкусней. Вот так — босиком и с полным ртом проспиртованных фруктов — ее и застал Леон Поузен. Конечно, следовало только глянуть на него мельком и отвернуться, но, когда он посмотрел на нее, у Франни не стало ни сил, ни желания отводить глаза.

— Привет, — сказал он.

Леон Поузен сидел через два стула от нее. На нем был темно-серый костюм с белой сорочкой. Верхняя пуговица расстегнута, а свернутый галстук, должно быть, лежал в кармане пиджака. Протяни сейчас Леон руку к ней, а она — к нему, их пальцы соприкоснулись бы. Обычно Франни вовсе не замечала людей у стойки: раз они не за столиком, ей с ними говорить не о чем. Так что она понятия не имела, сколько Поузен уже тут сидит. Десять минут? Час?

— Привет, — сказала она.

— Вы как-то уменьшились, — заметил он.

— Правда?

— Разулись, я думаю.

Франни взглянула на саднящие красные полукружия на стопах, отчетливо видные сквозь чулки. Исчезнут они лишь спустя несколько часов.

— Да, разулась.

Он кивнул. Волосы у него были черные с сединой, густые, курчавые. Должно быть, трудно такие расчесывать.

— Оно, конечно, красиво, но, боюсь, со временем вы загубите себе ноги.

— Или привыкну, — сказала Франни, вспомнив слова Фреда. Теперь она нарочно вслушивалась в музыку, чтобы ощутить себя в этом мире и в этом баре, где она оказалась вдруг лицом к лицу с Леоном Поузеном. Лу Ролз пел «Никого, кроме меня». Забавно, именно эта песня, единственная из всех, до сих пор не надоела Франни — до того ладно сочетались в ней глаголы и существительные. «Водителя нет, чтоб меня возить, слуги нет, чтобы мне услужить».

Леон Поузен приподнял двумя пальцами опустевший стакан со льдом и кивнул. Он еще сидел напротив нее, а Франни уже воображала, что будет дальше. Вначале она доберется до дома, тут же снимет с полки «Первый город» и «Септимуса Портера». Отыщет фрагменты, подчеркнутые еще во время учебы в университете, и перечтет. Потом разбудит Кумара и расскажет, как встретила в баре Леона Поузена и как тот завел с ней разговор о туфлях и каблуках. Тут Кумар, отличающийся редкостным умением не интересоваться вообще ничем, потребует подробностей, и едва она дойдет до конца, попросит начать сначала. В сущности, еще ничего не произошло, но Франни уже знала, что историю о встрече с Леоном Поузеном в гостиничном баре она будет рассказывать очень долго. «Только представь себе, если бы я не поступила на юридический в Чикаго, а потом не вылетела бы оттуда, в жизни не попала бы в этот бар». Так она скажет отцу и Берту.

А Леон Поузен все не уходил. Пока Франни о нем фантазировала, он сидел у стойки и ждал, когда официантка вернется с небес на землю.

— Зачем привыкать?

— А? К чему привыкать?

Она уже забыла, о чем шла беседа.

— К туфлям.

Он выглядел точь-в-точь как на фотографиях: нос на пол-лица и печальные глаза под набрякшими веками. Поузен был настоящей карикатурой на самого себя, такой самое место в «Нью-Йоркере», рядом с рецензией на книгу.

— Ну, как же… Это моя форменная одежда. Носишь форму — больше зарабатываешь.

Франни не стала упоминать, что форма была из чистой синтетики. Синтетику можно ругать за что угодно, но она отлично стирается и не требует глажки. А еще Франни не приходилось думать, в чем бы ей пойти на работу — как раньше не приходилось думать, что бы надеть в католическую школу.

— То есть, если на вас неудобные туфли, я дам бoльшие чаевые?

— Обязательно, — сказала она. Она работала в баре давно и знала, как все устроено. — Все дают.

Поузен бросил на нее печальный взгляд, а может, у него всегда был такой вид — будто он разделяет боль всех женщин, вынужденных мучиться в тесной обуви. Франни почувствовала, что ее неудержимо тянет к нему.

— Ну, покуда я еще не дал никаких чаевых. Но, если вы утверждаете, что тут есть причинно-следственная связь, можете снова взлезть на каблуки. Посмотрим, что будет.

— Я не ваша официантка, — сказала она, жалея об этом всей душой.

Да отвали же ты от барной стойки, Леон Поузен! Вон столики со свечками — выбирай любой. Сядь в красное кожаное кресло и расслабься.

— Но если я закажу еще выпить, то получится, что вы все-таки моя официантка. — Он поднял стакан, в котором сиротливо болтался кусочек льда. — Как вас зовут?

Она назвалась.

— У меня ни одной знакомой Франни, — произнес Поузен так, будто ее имя стало для него нежданным подарком. — Франни, я бы хотел еще скотча.

Сиди он за столиком, Франни тут же приняла бы заказ, но, увы, он сидел у стойки. Профсоюза в Палмер-Хаусе не было, но принцип разделения труда здесь блюли свято. Франни знала свое место.

— Какого именно?

Он снова улыбнулся ей. Уже во второй раз!

— На выбор заведения, — сказал он. — Но учтите, может оказаться, что я один из тех чудиков, которые дают чаевые, исходя из величины счета, а не из высоты каблуков официантки, так что — флаг вам в руки.