Она как раз сунула левую ногу обратно в туфлю, когда отдохнувший, покуривший, благоухающий мятными пастилками Генрих обогнул стойку и направился к ним. Поймав взгляд Леона Поузена, он поднял два пальца, безмолвно осведомляясь, не хочет ли тот повторить. Генрих не трудился облечь свой вопрос в слова, будто его отношения с клиентом уже достигли той степени интимности, при которой надобность в вербальных средствах общения пропадает. Тут ему пришлось подхватить едва не влетевшую в него Франни — она кинулась было ему наперерез, но потеряла левую туфлю. Генрих взглянул на ее ноги в чулках. Он был ровесником Леона Поузена и ее отца, то есть уже углубился в чащобу шестого десятка. Он принадлежал к поколению, привыкшему соблюдать приличия. Барная стойка была его владениями, и Франни понимала, что делать ей там нечего.

— Можно тебя на минуточку? — прошептала Франни.

Как тут было не зашептать — она, по сути, оказалась у Генриха в объятиях.

Бармен повернулся к Леону Поузену и вопросительно приподнял брови. Леон Поузен кивнул.

— Пошли, — сказал Генрих.

Он провел Франни до конца длинной стойки, где бутылки кюрасао и вандерминта на стеклянных полках ожидали, когда с них сотрут пыль.

— Это же сам Леон Поузен, — тихонько объяснила Франни.

Генрих покивал, хотя было непонятно, означает ли это «сам знаю» или «ну, и?..». Как-то — Франни слышала — он говорил по телефону по-немецки, тогда голос его звучал куда решительней. На каком языке он читает, и читает ли вообще? А Леона Поузена переводили на немецкий?

— Прошу тебя, — взмолилась Франни. — Дай мне его обслужить.

Кожа у Франни была такая нежная и бледная, что казалось, почти просвечивает — и никак не защищает свою хозяйку. Франни единственная из официанток отдавала уборщикам посуды причитавшиеся им десять процентов чаевых и к барменам относилась с таким же уважением и всегда с ними делилась. Генриху виделось в ней что-то немецкое: светлые волосы, льдистая голубизна глаз, — но куда американцам до немцев. Американцы — дворняжки, все как один.

— Ты не бармен, — сказал он.

— Налить скотча в стакан я сумею.

— Ты работаешь в зале. Я не лезу в твой зал, потому что мне клиент приглянулся.

Он прикидывал, что бы такое запросить за услугу. Перед глазами у него замелькали заманчивые картинки. А если ненадолго уединиться в кладовке? Они там будут не первыми.

— Бога ради, Генрих, у меня был спецкурс по английской литературе. Я тебе начало «Ворона» могу наизусть прочитать.

Генрих и сам изучал английскую литературу, когда учился у себя, в Западном Берлине, правда, его больше интересовала Британия XIX века. Ах, как славно было читать Троллопа, зная, что тем, за стеною, такая роскошь недоступна. Он хотел спросить: «И куда нас завели книги?» — но вместо этого протянул руку и погладил золотистую косу, стекающую по спине Франни. Ему давно хотелось так сделать.

Франни было все равно. В ту минуту она готова была отрезать косу и подарить Генриху на память. Она вернулась за барную стойку, сняла с полки бутылку «Макаллана», не четвертьвекового — двенадцатилетнего. Незачем вводить человека в расход. Кинула в стакан несколько кубиков льда и залила их скотчем. Из каждой бутылки выглядывал сверкающий клювик дозатора, наливать через такой — одно удовольствие. Франни наслаждалась своими точными движениями и ощущением власти. Никто бы сейчас не убедил ее, что работа у бармена трудней, чем у официантки.

Леон Поузен бросил взгляд на противоположный конец стойки, где Генрих снимал с подставки винные бокалы, один за другим, и тщательно их протирал.

— И что вы ему теперь должны?

— Пока не знаю.

Франни положила салфетку и поставила стакан.

— Всегда узнавайте цену наперед. Пусть это станет уроком, который вы извлечете из нашей встречи.

Он отсалютовал ей стаканом, как бы говоря «спасибо, милая Франни, и доброй ночи». Франни понимала, что на этом их разговор окончен и что ей пора заняться делом, например пойти проведать свои столики, но не двинулась с места. Нет, она не хотела болтать с Поузеном о литературе или спрашивать, чем он занимался с тех пор, как двенадцать лет назад издал «Септимуса Портера». Она не собиралась портить ему вечер. Но, глядя на него через барную стойку, она вдруг ясно увидела свою жизнь — скучную и тяжелую. Решение пойти на юридический было чудовищной ошибкой, совершенной в угоду другим, и теперь из-за этой ошибки она была в долгах, как диккенсовский персонаж, как те несчастные, рыдающие в студии у Опры; она ничего не умела, ей нечего было предъявить миру, пока в бар Палмер-Хауса не зашел Леон Поузен. Он пил из стакана, наполненного ее рукой. Он словно светился, и Франни по ту сторону барной стойки не была еще готова оторваться от этого света. Вот так день за днем бросаешь в парке хлебные крошки птицам — и вдруг на спинку скамьи опускается странствующий голубь. Это была не просто удивительная случайность, это было чудо, и Франни боялась шевельнуться — лишь бы его не спугнуть.

— Вы здесь живете? — спросила она.

— Каково это, — спросила она странствующего голубя, — жить, когда весь мир думает, что вы вымерли?

Он оглядел зал через плечо, подняв тяжелые веки.

— В Палмер-Хаусе?

— В Чикаго.

На ходу выпутываясь из пальто, шарфов и шляп, в бар вошла парочка — и устроилась у стойки через два стула от Поузена. Кругом столько пустых стульев, выбирай не хочу, зачем садиться так близко? До Франни долетал запах женских духов, тяжелый, приятно терпкий. Тут она сообразила, что посетители нарочно уселись прямо перед ней. Она же бармен.

— В Лос-Анджелесе, — ответил Леон Поузен после некоторой внутренней борьбы. — Зависит от того, как посмотреть.

— Виски-сауэр, — сказал мужчина, сваливая верхнюю одежду на соседний стул.

Шерстяная куча тут же начала съезжать, но он успел ухватить пальто за рукав, а потом кивнул в сторону своей спутницы:

— Дайкири.

— С содовой, — сказала женщина, снимая перчатки.

Франни замялась, не зная, как бы им объяснить, что она не по этой части, но тут на выручку пришел Леон Поузен.