Джаф вновь посмотрел на Воина. Тот стоял с тем же безразличным видом, ожидая лишь колокола, чтобы начать бой. Он смог уложить двоих прежде, чем его убили. Его хозяин, казалось, вовсе не разочаровался, и лишь недовольно качал головой, когда его жена то и дело прикрывала рот ладонью и едва слышно повторяла «как же так». «Женщины, вы же понимаете»,— говорил его снисходительный взгляд, когда он обращался к сидевшим рядом с ним. Смерть Воина расстроила только Джафа, который был уже готов приобрести его, прежде, чем он опомнился от этого горького разочарования, потенциальные победители были уже либо убиты, либо выведены с арены. Оставалось лишь три бойца. Двое из тех, кого называют танцорами. Два брата, известные ловкачи, они принадлежали двум разным хозяевам, и каждый пытался выторговать себе второго брата. Танцоры гоняли по сцене верзилу с мечом, который размахивал оружием так, что подобраться к нему было невозможно. Шагал он медленно, проходя по бурым телам, разрубая их на мелкие части. «Такой боец понравился бы бывшему хозяину Геральда»,— подумал Джаф, как вдруг быстрое движение на арене заставило его отвлечься от своих мыслей. Верзила выронил меч из рук и упал на песок, его шея была вывернута и казалась непропорционально длинной. Рядом с ним лежало тело Конды. Оставшиеся один на один Танцоры переглянулись, зал взревел: одни требовали остановить поединок, другие требовали зрелища, и через секунду братья бросились друг на друга. Они точно копировали движения друг друга, и зрители то замолкали, напряженно наблюдая за их поединком, то вновь принимались неистовствовать, нетерпеливо ожидая скорейшей развязки. И вдруг оба они упали на арену, один с ножом в спине, второй со свернутой шеей. Над телами возвышалась поправлявшая свою перчатку Конда.

— Она притворялась! Это разве не против правил?!— удивился Джаф.

— Конечно, нет. Бойцам позволяют использовать любую тактику,— довольно произнес Судья.

— Её,— произнес Джаф, собственный голос казался ему ужасно далеким. Он уже видел приближавшиеся золотые горы. Все разворачивалось быстрее, чем он мог бы предложить.

— Что?— переспросил судья.

— Вы сказали, что я могу получить любого бойца, которого увижу на арене. Я хочу её,— твердо повторил юноша.

— Нет,— покачал головой судья.— Это мой лучший боец.

— «Любого»,— настойчиво повторил Джаф. Судья не ответил, он повернулся к слуге и с невозмутимым видом передал через него записку о выставлении Конды ещё на один бой. Джафа это задело.

— У Вас же много бойцов.

— Пятнадцать,— согласно кивнул Судья.

— Чего Вам стоит отдать мне одного бойца?

— Лучшего бойца,— поправил его мужчина.— Это может стоить всего,— его глаза угрожающе сверкнули. Джаф пробормотал что-то неразборчивое и отошёл подальше от своего собеседника. Гнев душил его, он отлично знал, чего хочет, и готов был всеми способами исполнить своё желание. Отличительная черта избалованных детей заключается в том, что они не гнушаются играть против правил ради собственных прихотей. Джаф смотрел на вышедших в третий раз бойцов. Ему казалось, что он уже знает, что произойдёт в этот раз, он отчётливо видел, кто бросится за спину соседа, уклоняясь от стали противника, а кто первым обрушит удар. Он точно знал, что Конда будет убивать бойцов незаметно, прячась, как в засаде, среди тел тех, кто ещё секунду назад стоял подле неё. Джаф довольно усмехнулся. У него была идея, как заполучить в своё распоряжение ещё одного бойца.

На Арене среди господ разрешалось жульничество, которое, как правило, прощалось людям с исключительным количеством денег и умением прикинуться невинным, как ребенок. Достаточно было передать определенную сумму арбитрам, как на арену выходили ещё несколько специально обученных бойцов, убивавшие неугодного участника. Это случалось крайне редко, но если случалось – все господа искренне сочувствовали хозяину такого бойца, утверждая, что его раб оказался «слишком» хорош. Но, естественно, никому не было жаль.

Джаф отправил арбитрам приемлимую сумму. Убийство бойца стоило больше, чем он ожидал, поэтому к тому, что было у него с собой, пришлось приложить разрешение, по которому хозяева «Бойни» могли снять деньги со счета его семьи в банке. В записке было написано: «не убивать. Изуродовать». Он довольно потирал руки, дожидаясь, когда увидит, как несколько особых бойцов забьют Конду, казалось бы, до смерти, Судья потеряет свои деньги и будет беспомощно наблюдать смерть своего лучшего бойца, а потом он, Джаф, спустится вниз, в подвал, куда сбрасывают тела бойцов, чтобы через несколько часов избавиться от них, и ему из общей кучи достанут ещё живое, но изувеченное существо. Он дал бы ей другое имя и меч со своими инициалами и выставил на «Бойню» как свою собственность. Юноша усмехнулся, это звучало даже романтично.

Марк и Парис тем временем вернулись, впечатленные разговором с Геральдом. Боец оказался даже грамотным. Кто-то из господ сказал, что прежнему хозяину он приходился дальним родственником. Друзья понимающе закивали и принялись наперебой пересказывать Джафу свою беседу с бойцом. Юноше это было крайне неинтересно, ни то, какая у Геральда стратегия, ни то, что он цитировал классиков. Он нервно сжимал кулаки, глядя на арену, ожидая выхода на неё «особых» бойцов. Его друзья не замечали его невнимательности и продолжали говорить. В тот момент, когда одного из бойцов, уложившего двоих противников, приказали вывести с арены, на его место пришли ещё три бойца, закованных в тяжелые доспехи, казавшиеся монолитными, они окружали их сплошной металлической оболочкой так, что не было видно даже глаз. Джаф сцепил руки в замок и принялся наблюдать за тем, что будет дальше, другие господа, увидев появившихся на арене, как по команде, начали сочувствующе качать головами и вздыхать, пытаясь угадать, к кому же направят этих троих. Бойцы медленно проходили мимо бившихся противников, не обращая внимания ни на обрушивавшиеся на них удары, ни на трупы, лежавшие у них под ногами. Они безразлично проходили по телам, даже если те ещё старались пошевелиться или издать звук. Вдруг по спине Джафа пробежал холодок. Ему показалось, что эти големы не смогут не убить Конду, тогда все его деньги, вложенные в это, улетят в пропасть, он просто сделает одолжение другим хозяевам.

Конда выскочила прямо из-под ног одного из бойцов, посчитавшего её уже мертвой. Закованные в сталь фигуры принялись неистово размахивать тяжелыми, как молоты, руками; с таким обмундированием не нужно было никакое оружие, чтоб размозжить противнику череп. Конда носилась среди них черной тенью, заставляя бойцов медленно вертеться вокруг своей оси в попытках поймать её. И в это мгновение произошло нечто, встречающееся крайне редко в таком месте, как «Бойня» - один из бойцов, имени его Джаф не стал запоминать, уверенный, что в этом нет необходимости, оставил своего противника и бросился на заключенную в доспех фигуру. Вместе с Кондой они смогли повалить одного бронированного бойца, тем временем остальные участники боя накинулись на двоих оставшихся. Зрители стихли. Уж очень это напоминало бунт, кто-то поспешил покинуть зал, чтобы позвать солдат. Арбитры с нескрываемым испугом переглядывались, стало предельно ясно, что через секунду опьяненные собственной силой бойцы бросятся на решетку и вырвутся на свободу. Люди на трибунах спешили покинуть свои места, арбитры же, справившись с накатившей паникой, продолжали вести счет с тем же небрежным отрешенным видом, что и раньше. Самые любопытные остались в зале, желая досмотреть это представление. А бойцы, тем временем, расправившись с големами, вновь принялись уничтожать друг друга, но бились они не так яростно, как секунду назад.

Дыхание Джафа оборвалось, когда он увидел, что Конда гордо шагает к выходу. Он не слышал, как Судья принимал поздравления других господ, юноша резко поднялся и вышел на улицу, где его ждали не дождавшиеся окончания боя Парис и Марк. Стук собственного сердца вытеснял все остальные звуки из головы Джафа и словно по слогам проговаривал: «Проиграл. Нищий». Сколько денег умерло вместе с големами? Джаф хотел вернуться домой со своими деньгами, теперь же ему грозил позор. Нет, конечно, эта новость не покинет круга семьи, отец поймёт. Так думал Джаф, и с каждым шагом его уверенность таяла, а вместе с ней, кажется, исчезала и вся его взрослость. К дому он уже пришел провинившимся ребенком.