— Она тоже просила пощадить ее, — прорычал волк, вздыбливая загривок и вытягивая в оскале окровавленную морду. Слова давались ему с трудом. — Она умоляла не губить хотя бы дитя! — рычал он, все сильнее обнажая клыки.

— Я не знала о том, что они собираются сделать, — рыдала женщина, подбежав и упав перед ним на колени, закрывая собой ребенка, — оставь ее, умоляю, оставь. Не трогай. Она не виновата.

Волк вздыбился, обнажил клыки в утробном рыке, готовясь кинуться вперед. И вдруг вспомнил, с каким ужасом смотрела на него девочка, так похожая на его фарфоровую дочь. Встрепенулся, прижал уши как побитый щенок и, в ужасе от самого себя бросился прочь, оставляя за собой кровавый след, опустевшего почти на два десятка людей села.

Он мчал не разбирая дороги, жалобно поскуливая и сходя с ума от раздирающей его боли. А после очень долго отмывался в реке от чужой крови, от чужого липкого предсмертного страха, прежде чем вернуться на могилу своей семьи, чтобы так и остаться лежать на ней, более не возвращаясь к своему человеческому обличью.

Оставшиеся жители села еще несколько долгих недель слышали холодящий душу вой, полный боли и скорби. Пока однажды не поняли, что волк ушел.