– Правда? Я это сказал?

– Да, и для тебя это было очень важно, судя по всему… Вот я и уснула рядом с тобой.

Алексис потер висок, чтобы справиться с эмоциями: сон, точнее, болезненные воспоминания о нем, так и не исчезли.

– Спасибо, – просто ответил он. – Спасибо, что ты здесь…

Валентина с улыбкой пожала плечами, встала и открыла ставни.

– Наконец-то я пригодилась старшему брату и буду и дальше с удовольствием это делать. Позвоню, пожалуй, начальнику, спрошу, можно ли взять отгул.

Алексис пролежал в постели три дня. Тело требовало отдыха, разум – успокоения, и для этого нужно было отгородиться от внешнего мира. А еще требовалось время, чтобы совершить посадку. По-настоящему приземлиться. Валентина сумела оставаться незаметной весь переходный период, но при этом ухаживала за выздоравливающим. Приносила ему еду, домашнее печенье, травяные настойки «Спокойной ночи», пастилки долипрана на всякий случай, салфетки и стопки чистого белья. И даже если некоторые ее старания бесполезны – брат не расстается со старой одеждой и отказывается принимать душ, – он хотя бы ест, повторяла она себе. А это же главное, правда? Дети были менее терпеливыми и понимающими. К их величайшему огорчению, им было запрещено беспокоить дядю. Но стоило матери отвернуться, они тут же приклеивались ухом к двери. Никаких звуков не было слышно, рычание дикого зверя тоже не доносилось. Но не пугала ли их тишина еще больше?

– А если он умер? – забеспокоился Дамьен.

– А смерть – это больно? – развил тему Орельен. – Это грустно? А шум при этом бывает?

После той ночи они больше не слышали его криков. Он даже не храпел. Между тем маленькая сирийка каждую ночь возвращалась в его сны. С тем же взглядом, полным отчаяния. А он так же старался ее спасти. И каждый раз он не успевал добраться до операционного блока – просыпался, вздрагивая всем телом, и беззвучно хватал ртом воздух. Как если бы он не хотел знать продолжения или не желал его переживать. Милость сна, в отличие от реальности. Поднявшись с постели через несколько дней, Алексис наконец познакомился с миром Валентины. С миром миниатюрным, поверхностным и как будто банальным в сравнении с бедами и драмами планеты, с которыми он имел дело в последнее время. Полное несовпадение, о котором Валентина не догадывалась.

– Дети требуют телевизор большего размера. Но планшеты – это же практично. Никаких споров! Каждый может смотреть программу, какую хочет. Что ты об этом думаешь?

– Ничего…

Не думать ни о чем – ни о том, что было раньше, ни о будущем. Эту роскошь он надеялся себе обеспечить. Раствориться в окружающем, мягко погрузиться в настоящее вместе с двумя компаньонами, лучше которых не придумаешь, с теми, что всегда бурлили идеями и помогали очистить голову от всех мыслей: с пазлом на восемьдесят деталей, строительством чего-нибудь из лего, мультиками Ниндзяго, связкой стеклянных шариков, соленым тестом для лепки… Когда они стали играть в «Семь семей», он быстро сообразил, что лучше давать им выиграть.

– Ух ты, опять продул… Слишком вы крутые.

– Дамьен жульничал, я видел, как он заглядывал в твои карты.

– Неправда! Врешь!

Алексис быстро привык к постоянным перебранкам партнеров. К зачастую совершенно неожиданным вспышкам обид, грозящим перерасти в позиционную войну. К капризам четырехлетнего Орельена, к невероятным фантазиям шестилетнего Дамьена, к пронзительным окрикам тридцатидвухлетней Валентины. К ссорам за едой. К слезам, которые прекращаются так же неожиданно, как начались. К большому значению карточек в игре «Покемон». К мягким игрушкам, разговаривающим крякающим голосом. К телеуправляемым машинкам, проезжающим у тебя между ног, когда ты этого меньше всего ожидаешь.

Шли недели, и он все чаще ощущал себя самозванцем, непрошено заявившимся в эту квартиру. Занимающим чье-то чужое место. Место отсутствующего. Того, чье имя никогда не произносилось. Это ощущение становилось особенно сильным, когда Дамьен просил его помочь с уроками, а Орельен требовал, чтобы только он и никто другой вытер ему попку. А еще по вечерам, когда черные головки опускались ему на колени и требовали рассказать сказку. «Дядя Алексис, иди сюда, дядя Алексис, сделай то…»

В такие моменты он не испытывал никакой гордости, никакой радости, никаких нежных чувств к ним. Вместо этого он чувствовал себя виноватым. Как ему приспособиться к сбивающему с толку поведению обитателей этого подгримированного мира? Мира, где проблемы взрослых отправлялись за запертую дверь. Но однажды вечером Валентина рассказала ему все, предварительно несколько раз проверив, точно ли дети заснули.

– И речи быть не может о том, чтобы я взял шмотки твоего парня! – подтолкнул он к признаниям сестру, когда она стала уговаривать его попользоваться вещами из шкафа. – Жуть какая-то, он даже трусы не взял… смылся, как вор.

– Тсс!

Реакция сестры удивила его. Она побледнела, а мысль о том, что дети могли это услышать, вызвала у нее панику. Именно в тот день он наконец-то решился выбросить свой рюкзак и купить себе одежду. Шорты было бы проще натягивать на загипсованную ногу, но неизвестно, найдет ли он их в марте. Валентина идею одобрила. Она утверждала, что, отправившись за покупками, он преодолеет важный этап. Возможно, это и стало причиной того, что в тот же вечер она поделилась с ним своими секретами, решив, что теперь он способен их воспринять. Тот тип, чье имя она по-прежнему отказывалась называть, ушел однажды утром. После ссоры и накануне отъезда в отпуск. Срочное задание по работе, только что узнал о нем, холодно объявил он. Поездка в Париж на три дня к данному моменту длилась больше полугода. Валентина призналась брату, что прошла через разные стадии, описала всю палитру пережитых ею эмоций. Стыд от необходимости объяснять случившееся близким. Надежда на то, что он однажды вернется. Гнев. Да, тщательно скрываемый гнев. Притворство: нужно делать вид, что ты всем довольна, потому что единственное, что важно, – это счастье детей. Злость, которая прячется за улыбкой, играет и поет песенки. Облегчение от неожиданного приезда брата. Чувство появившейся опоры – даже если эта опора колченогая. Открытие: ты в семье не единственная несчастная.

– А ты еще пыталась подсунуть мне его пижаму! – возмутился Алексис как раз в тот момент, когда она собралась расплакаться. – Могла бы обойтись без этого.

– Хоть на что-то пригодилась бы… А что я должна делать со всеми его вещами?

– Завтра я пойду снимать гипс. Как насчет того, чтобы по дороге заглянуть в «Эммаус» [4] ?

– Пойдешь снимать гипс?

– Прошло больше трех недель… Я не собираюсь ходить в нем всю жизнь.

– Уже три недели? – удивилась Валентина. – Ты прав, понемногу разобрать вещи не помешает.