– С кем?

Он пожал плечами.

– С друзьями, которые у меня появились. – Он имел в виду девочек, но Руби не ревновала. Паркеру будет не так удобно устроить скандал, если за этим будет наблюдать группа девочек. – Безопасность в численном перевесе, правильно?

– Он все равно поедет за мной домой. Настигнет меня у двери. Заставит меня принять его снова. Прости, знаю, я кажусь тебе безумной…

– Мне это не кажется безумием. Я просто ненавижу это слово. – Он опустил глаза, поиграл лоскутным одеялом, лежащим в ногах кровати. – Мне кажется, что ты очень давно живешь в страхе. Поверь, мне знакомо это чувство.

У Руби перехватило дыхание. Она вспомнила тот день, в коридоре школы, когда они танцевали и маска Шейна слетела с него. Печаль в его глазах была зеркальным отражением ее собственной печали. Теперь он не хотел встречаться с ней взглядом и не прекращал теребить свое одеяло. Это одеяло состояло из разноцветных квадратиков, и Руби заметила слова, вывязанные на одном из уголков.

«Шейну с любовью».

– Твоя мать? – спросила она, и, возможно, этот вопрос был немного слишком личным. Может быть, до нее дошли слухи в школе о том, что мать Шейна исчезла однажды ночью. Только что была из плоти и крови, а потом превратилась в пар.

А потом в ветер.

– Она сделала по одному одеялу для каждого из нас, – ответил он, загибая уголок одеяла, чтобы Руби не было видно имени на нем. Она поняла, что сидит на одном из квадратов, и вытащила его из-под себя, из чувства уважения.

– А она… – голос Руби замер, она не знала, как закончить предложение.

– Она ушла.

– Ох. – Один удар сердца. – Мой отец тоже ушел.

– Вот как? – Шейн провел рукой по волосам. – Я, гм, я говорил в переносном смысле.

Сердце Руби дало сбой. Замерло, потом забилось быстрее, чтобы возместить паузу. На секунду ей показалось, что она может все ему рассказать. Мрачную, грязную правду о той ночи, когда исчез отец. Но хоть Руби уже побывала в роли жертвы по сценарию Паркера, она терпеть не могла говорить так о себе. Будто мальчики могли опутать ее своей липкой паутиной и заставить делать все, что они захотят. Удушить ее. Пить из нее кровь по капле. Она вырвалась из отцовской паутины, и она вырвется из паутины Паркера, с помощью Шейна или без нее.

В данный момент ей хотелось помочь ему.

– Ты должен рассказать мне о своей матери, – сказала она.

– Должен? – Шейн поднял одну бровь. – И почему же?

– Потому что тебе не нужно носить в себе эту тяжесть. – Руби сжала его руки. – Поверь мне, я много месяцев жила с ощущением, будто мне на грудь сел слон. И все это время я винила в этом Паркера, думала, что он меня преследует…

– Он тебя преследует.

Руби кивнула, вернее, дернула головой, это движение больше напоминало движение марионетки, чем человека.

– Паркер – это Паркер. Это его дело. Но я держала это в тайне. Я хранила это в тайне ради него и даже не понимала этого, пока не проговорилась. – Она подняла глаза и встретилась взглядом с Шейном. – Поэтому расскажи мне о своей маме.

Он рассмеялся, но его смех быстро стих.

– Она любила водить нас в цирк, – начал он. – И рассказывала нам о животных, а когда Бри заволновалась, что канатоходцы упадут, она сказала ей, что у них есть невидимые крылья. – Он с трудом сглотнул, теребя потрепанный край своей майки. Она была черной, как его волосы, и Руби хотелось снять ее с него, чтобы самой надевать ее в постель на ночь. Но она сидела неподвижно и молча слушала его. – Потом мы повзрослели, и она начала читать нам о том, как плохо обращаются с животными. Сказала, что видит дырки в крыльях канатоходцев. Однажды, когда мне было восемь лет, я зашел к ней в комнату, готовый ехать, а она лежала в постели еще в ночной сорочке.

– Она была…

– Что, в депрессии? – Шейн с горечью фыркнул. – Моя мать была самым веселым человеком из всех, кого я знал. Она всегда рассказывала нам сказки или пела песни. Но иногда она ложилась в постель, и ничто не могло вытащить ее оттуда. Как будто огромный шатер упал и накрыл ее, и она не может найти выход. – Он взглянул на Руби. – Как будто у нее на груди сидит слон.

Руби улыбнулась, ее улыбка была легкой, как перышко, которое мгновенно улетело прочь. Она почти видела мать Шейна, темноволосую, с блестящими глазами, которая старается объяснить детям, что чувствует человек в депрессии. Это было мило, и это надрывало сердце, и Руби захотелось проникнуть в его память и обнять Шейна, раз его мать уже не может этого сделать.

– Я решил не уезжать в тот год, – сказал он, прервав ее мысли. – Сказал отцу, что останусь дома, но маме не сказал. Я хотел привести цирк к ней. Поэтому собрал всех своих мягких тигров и слонов и даже надел цилиндр, словно я инспектор манежа. – Он помолчал, улыбаясь. Но руки его дрожали, когда он продолжал. – Пока я их расставлял, она пошла принять ванну. Иногда, в самые темные дни, это помогало, понимаешь? Зажечь дюжину свечей и окружить себя теплом. Но это было странно, потому что кран оставался включенным так долго, что я подумал: должно быть, вода уже остыла. Она там замерзнет насмерть.

Снова пауза.

– Она не ответила, когда я постучал. Но задвижка на двери слабая, и если толкнуть посильнее, то можно, гм, ее одолеть. Я толкнул, дверь распахнулась, и вся ванна была розовая. Я сказал себе, что она положила туда пищевой краситель. Она так делала, когда мы были маленькими и Бри устраивала скандал и не хотела купаться. Мама говорила ей, что это океан, и подкрашивала воду синим цветом. Брала пластмассовых дельфинов и акул и заставляла их нырять и выпрыгивать из воды. В конце представления Бри уже смеялась и плескалась, и никто из нас не хотел вылезать.