Каждый предмет здесь — нефритовая ваза, тяжелая серебряная рамка для фотографии с чужими улыбающимися лицами, скульптура абстрактного вида, холодная на ощупь — кричали о временах, когда недостаток был лишь поводом для нового приобретения, а не вопросом выживания.

Пройдя к горящему камину, он сел в огромное кожаное кресло, которое обнимало его тренированное нагрузками и лишениями тело, как давно утраченная материнская любовь, обещавшая ему отдых и покой. Перед ним на низком столе из черного полированного дерева стоял хрустальный бокал, который Филин тут же наполнил на два пальца, влив выдержанный коньяк, цвета темного янтаря. Аромат — теплый, с нотами дуба, ванили и чего-то неуловимо дорогого стал витать в воздухе, смешиваясь с едва уловимым запахом пыли, дыма горящих поленьев березы, табака кубинской сигары и… чего-то еще…

Слабым, глубинным запахом тлена, просачивающимся с улицы сквозь совершенные фильтры, которые он отключил для экономии энергии. Ноты прелых запахов уходящей осени стали для солдата напоминанием о мире за стенами. Слушая треск поленьев, он поднес бокал к губам, сделал медленный глоток и ощутил обжигающую теплоту, растекающуюся по горлу, потом — глубокий, бархатистый шлейф.

— Заебись… — с наслаждением прошептал он, вытянув ноги ближе к огню.

Слово, простое человеческое слово, лишенное высокопарных флюидов царящей вокруг богемной атмосферы, казалось зависло в воздухе, словно нечто инородное, и совершенно отказывалось растворяться в этой густой тишине, ровно как и человек его обронивший.

Однако все великолепие обстановки не мешало наслаждению солдата. Чистому, животному наслаждение от того, что «сейчас», в эту секунду, он не голоден, не жаждет и не бежит. Пускай Филин всегда был нетребователен к жизни и мог радоваться таким мелочам, как крыша над головой, стены без дыр и сквозняков, спокойный сон и вкусу божественного нектара, украденного им из подземной сокровищницы-винотеки, молодой человек стал замечать, как аура роскоши от материальных вещей, которых у него никогда не было, начинала проникать в его душу вместе с теплотой дорогого алкоголя, согревавшее его разбитое сердце и уставшее тело. Он пил не спеша, смакуя каждый глоток, как последний. Потому что он и был последним в этой бутылке. А следующих — не найти. Это знание висело тяжелым шлейфом позади мимолетного удовольствия и вяжущего язык послевкусия.

Отогревшись как следует, солдат поднялся на второй этаж по витой лестнице из красного гранита с резным узором. Стряхнув пепел сигары на медвежью шкуру возле выхода на террасу второго этажа, Филин раздвинул панорамное окно и вышел на улицу.

За окном, за высоким каменным забором с колючей проволокой под напряжением, которое выдавали генераторы в подвале, двигались фигуры. С виду медленные и неуклюжие, но в случае если боец проявит неосторожность и выдаст свое присутствие, они снова начнут стремительно метаться в бесплодных попытках добраться до недосягаемого для них обитателя особняка.

Иногда, прямо как и сейчас, глядя из окон балкона на скрюченные силуэты зараженных, бывших когда-то обычными людьми, Филипп ловил себя на мысли, что он, в точности как и прежний владелец этого роскошного дома, стоит гораздо выше тех, кого и раньше то называли «зомби». В такие минуты его одиночного патрулирования солдат снова и снова задумывался о том, что материальные блага на самом деле умиротворяюще сказываются на его внутреннем самочувствии.

Филин усмехнулся собственным мыслям, увидев сутулые фигуры прежних соседей, садовников, охранников, оставшихся снаружи высоченного забора особняка. Даже конец света не поколебал простую истину — вся прислуга как и прежде мечтает о том, чтобы сожрать даже нового господина этого дома. Их тихое, непрестанное шарканье по брусчатке тротуаров, похожее на скрежет помех в плохо настроенном радио немного бесило. Он был постоянным саундтреком к его уединенному пиршеству последнего человека в этом закрытом коттеджном поселке.

Филипп смотрел на них без страха, прекрасно понимая, что в случае опасности легко сможет сбежать. Он наблюдал за их повадками больше с холодным, даже практическим интересом — не приближаются ли к забору? Не нашли ли слабое место?

Несмотря на неприступность стен, неусыпное шарканье бешеных односельчан иногда действовало на нервы, подобно надоедливому комару и являлось мрачным напоминанием о цене этого временного убежища. Этот дом, эта крепость из стекла и стали, наполненная мрамором и шелком, была всего лишь отражением их умирающего мира, превратившегося для выживших в ловушку замедленного действия.

Ее запасы — консервы в кладовых размером с комнату, вода в системе очистки, топливо для генераторов, дорогие алкогольные реликвии в баре — были конечны. Они таяли с каждым днем, с каждым приемом пищи, с каждым глотком артезианской воды из крана, доставляемый в особняк насосом из скважины, который пока еще работал. Роскошь здесь имела свой срок годности, как и те банки с трюфелями и устрицами на полках. Она была прошлым, законсервированным для временного пользования теми, кто по привычке продолжает цепляться за жизнь, в которой больше никогда не будет подобного достатка. Будущее же мелькало за окном: грязь, голод, бесконечное бегство, неусыпное присутствие «Зеленого Бешенства» и ржавое лезвие ножа под ребра как главный аргумент твоего права на следующий день.

Филипп отошел от края балкона и остановился возле окна-витража прятавшего за своей цветной глянцевой поверхностью витую лестницу из хозяйской спальни. Изображение из цветного стекла представляло какую-то идиллическую сцену и абсолютно чуждую теперь пасторальную жизнь (этот термин солдат узнал недавно, когда от скуки решил почитать одну из книг в рабочем кабинете). Филин положил ладонь к прохладному стеклу, обратив внимание не на труд художника, создавшего резной витраж, а на отражение того, что внизу.