Шрифт:
– Я видел его, Ода, видел.
– Кого… «его»?
Огава выпил саке залпом.
– Точнее, её.
– Ты уж определись, «он» там был или «она»…
– Я видел его, Ода! Опасное, как цунами, но манящее своей красотой!
– Я рад, что ты различил сибуй [19] в том, что увидел.
Размышляющий о красоте Огава то улыбался, то дрожал. Никогда прежде Ода не видел брата таким, словно тот уставился на волну цунами высотой в сто этажей, что вот-вот поглотит его. Какой одновременно прекрасной и ужасной она была.
19
Сибуй – красота естественности.
Ода подошёл к окну и тоже выглянул на улицу, отодвигая занавеску, как полицейский: одним пальцем и от угла. Никого. Только звёзды подмигивают из-за низкой тёмной аккуратной тучки, единственной на всём небосклоне.
– Что тебя тревожит, братец?
Огава ответил:
– Я пришлю тебе одно имя, сможешь проверить? Вернее, не имя… проверь весь род. Лучше весь, да. Кто предки, как давно они здесь живут, чем занимаются. Сможешь? Это важно, сам знаешь. Я никогда о подобном не просил, но как я сказал тебе… я увидел то, что так давно искал. Нашёл под самым своим носом.
Ода не мог оторвать взгляд от одинокой низкой тучки.
– Тебе кто-то угрожает? Кто, Огава? Скажи мне, кто?
– Никто, конечно, никто, – спешно ответил он, отмахиваясь и улыбаясь пошире. – Любопытство. Мне угрожает только моё любопытство!
Он поднял стеклянный колпак и прислонил ко лбу реликвию – синий огарок свечи с четырьмя фитилями.
– Лето Красоты, брат мой, – вот что я увидел за вратами тории. Я видел то, что не могу объяснить. Видел сады сакуры с голубыми цветами, сотканные из дыма, и молодую женщину. Она обернулась, увидела меня и тут же исчезла, а меня порывом ветра повалило на спину.
– Это миф? – спросил Ода.
– Нет, такого не существует. Я все их знаю. И…
Он с тревогой посмотрел на огарок.
– Пусть Лето Красоты существует только за вратами тории. Так всем нам будет спокойней.
– Лето Красоты? Что это такое? – Каждый раз, слыша сочетание – «лето красоты», – Ода чувствовал, как в груди начинает покалывать.
– Хотел бы я узнать… хотел бы разобраться, что это такое.
– Надеюсь, что-то очень хорошее, – пожал плечами Ода, снова растирая в районе сердца. – Разве лето может быть плохим? Лето – подарок года.
– Мне тоже кое-что подарили вчера, – улыбнулся Огава.
– Вот как? И что же это?
– Ты понимаешь… Девочка лет шести догнала меня, поклонилась и протянула вот это. Сказала, что это «купол жизни».
Ода рассматривал медальон с синим камнем в форме восьмёрки, протянутый братом.
– «Купол жизни»? Не похоже на детскую игрушку. Древняя вещица.
Огава поправил брата, почти его заклиная:
– Это не то изделие, которое могут выковать люди! Оно из иного мира, я уверен!
– Иного мира? – усмехнулся Ода, подливая саке. – Откуда у ребёнка игрушка из «иного мира»? Просто сувенир!
– Дай мне клятву, Ода! Поклянись в том, о чём я только тебе могу сказать! Не спрашивай условия, принеси клятву рода! Прямо сейчас! – требовал Огава, готовый сорваться в истерику, чего с ним никогда не случалось прежде.
И Ода дал ему клятву рода, выслушав, что именно просит кузен.
На следующий день Ода получил сообщение, что Огава найден мёртвым. И смерть его была страшной.
Огава не прислал письмо с именем, о котором просил. Ода так и не узнал имя рода, о котором кузен хотел разузнать побольше. Но Огава успел подготовить бумагу, чернильную ручку и вывести несколько иероглифов, адресованных Оде.
– Ода-сан, – поклонился ему один из экспертов, работавших в доме Кудо Огавы, – мы нашли предсмертную записку вашего кузена. Взгляните, вам о чём-нибудь говорят эти слова?
– Мне?
– Записка вам адресована. Специалист по лингвистике определил, что это манъёгана [20] .
20
Манъёгана – древняя форма японской письменности, в которой слова записывались схожими по звучанию китайскими иероглифами. Из этой письменности возникли азбуки хирагана и катакана.
Ода прочитал послание, написанное на старой версии языка в пять-семь-пять-семь-семь слогов:
Лето Красоты,Туча над моим окном.Лето проходит,Но оно вернётся, брат.Только уже не за мной…В кармане Ода сжимал огарок синей свечи, который вчера после ужина и разговора возле окна ему передал Огава. Ода не забыл, как страшно умер двоюродный брат.
И тучу, о которой Огава оставил стих, Ода не забыл.
И «Лето Красоты» не перестало напоминать о себе то ли диагнозом сердечной мышцы, то ли хандрой из-за того, что сердце для Оды – всего лишь мотор, а не сосуд для любви, которой для него не осталось.