Бестолковый неврастеник в лифте начал раздражать женщину-диспетчера. Что он орет, как будто его режут? «Диспетчер! Диспетчер!»

— Я диспетчер!

— Что?.. Диспетчер!

Она повысила голос:

— Это я! Сейчас лифт включат. Слышите? Эй, это я, диспетчер! Эй, алло!

Не получив ответа, она пожала плечами и, опустив глаза, вернулась к недочитанной газете. Судя по звуку из динамика, лифт поехал. Ну и слава богу!

Алексей Владимирович Кирьянов отдыхал.

Можно было бы написать этот глагол с большой буквы или даже вывести заглавными все слово, ибо оно отражало не просто состояние, в котором когда-нибудь да пребывает каждый смертный.

Алексей Владимирович вообще отдыхал. Ушел на своеобразную пенсию, на покой.

В недавнем прошлом он был, как говорится, на слуху и на виду, вершил судьбы, ворочал миллионами. Он мелькал на телеэкране, его имя появлялось в заголовках газет, на него рисовали карикатуры и подавали в суд. Одни клеймили, другие выдвигали и поддерживали. Потом в него стреляли. Дважды. Один раз четко сработала служба безопасности. Во второй убийца оказался ловчее и вогнал в широкую бочкообразную грудь жертвы шесть пуль. К счастью, бочкообразность кирьяновской груди объяснялась отчасти наличием бронежилета, который он носил от греха подальше после первого покушения. Но одна пуля все же добралась до него: пройдя чуть выше брони, она впилась в плечо и раздробила ключицу.

После этого случая Кирьянов решил исчезнуть. И исчез. Исчезновение его было организовано столь же профессионально, как и все, что он делал. Для начала инсценировали похищение. В течение полугода некие кавказские террористы требовали за Кирьянова выкуп. Возмущалась общественность, велись переговоры, посредники брали деньги и исчезали. Потом было объявлено, что заложник погиб. Аул, где его якобы держали, подвергся жестокому артобстрелу. То, что осталось от заложника, было опознано, оплакано и кремировано с почестями. Так Кирьянов умер для отечества. Впрочем, о сожженных мостах он не горевал, ибо не собирался ими пользоваться в будущем. Слава богу, он не Солженицын, чтобы въезжать в столицу на белой кляче под восторженные повизгивания сумасшедших диссидентов.

Вместо погибшего в далекой Чечне русского финансиста на одном острове с мягким климатом появился, откуда ни возьмись, профессор непонятно каких наук, поляк по национальности, затворник по укладу жизни, человек, судя по всему, не бедный, но не склонный сорить деньгами.

Ян Штуровский, как звали Кирьянова в новой жизни, жил в небольшом особнячке на горе, откуда открывался фантастический вид на море и заодно хорошо просматривались окрестности и подступы к дому. Вопрос безопасности для польского профессора стоял на первом месте. Попасть в усадьбу без приглашения хозяина было непросто. Может, даже невозможно. Правда, никто еще не пытался, так что реально оценить степень ее неприступности не представлялось возможным. Кирьянов заблаговременно напичкал усадьбу всеми мыслимыми и немыслимыми системами безопасности, так что даже без участия охраны отразил бы пару атак морских пехотинцев.

Сам Кирьянов усадьбы не покидал, ограничив связи с внешним миром окошком Интернета, где имел два адреса: обычный адрес пользователя и специальный адрес для связи с четырьмя людьми, которым он относительно доверял. При этом никто доподлинно не знал, в кого в итоге превратился Кирьянов и где отдыхает теперь от трудов праведных и неправедных. Даже для этих четверых Кирьянов существовал лишь на экране компьютера.

Разумеется, жизнь в полной изоляции имела массу минусов, и если проблема с физиологией решалась достаточно просто за счет местных профи, приглашавшихся время от времени в специально отведенный под эти нужды флигель, то проблема элементарного человеческого общения стояла более остро.

Болтать с абстрактными пользователями глобальной сети, которых компьютер представлял в виде собачьих голов, было неинтересно: ни выпить с ними, ни в баню сходить. Единственной отдушиной оказались шахматы. Когда-то Кирьянов даже имел разряд и теперь, не краснея, мог вызвать на поединок неизвестного абонента. Психологически играть с живым человеком, конечно, приятнее, потому особой радости компьютерные шахматы не приносили: ни подтрунить над противником, ни обсудить ход, ни порадоваться победе, наслаждаясь сконфуженным видом поверженного игрока. Но все равно это было забавно, и пан Штуровский проводил за шахматными партиями по десять часов в день. Преимущество такой игры заключалось в том, что можно было играть с любым количеством людей любое количество партий, а в случае необходимости тайм-аута просто отключаться на нужное время. Правда, подобные тактические фортели выкидывали и противники, беспардонно прерывавшие партию, чтобы вернуться к ней через пару дней.

В этот день Кирьянов играл с тремя соперниками. Играли без ограничения во времени, так что в ожидании ответного хода Алексей Владимирович успевал полазить по прочим приложениям и ознакомиться с новостями.

Когда первая из партий неспешно переходила в эндшпиль, на легальный адрес пана Штуровского поступило сообщение. Неизвестный любитель древней игры предлагал пану участие в турнире пользователей сети. Для этого требовалось лишь подтвердить свое желание участвовать и подождать конца недели, когда закончится регистрация участников и пройдет жеребьевка. В качестве приза предлагалась возможность бесплатно пользоваться тремя базами из прилагавшегося списка. Базы, представлявшие собой по большей части коллекции порнографических открыток, Кирьянова не особенно интересовали, но момент состязательности привлек его внимание. В конце концов, так возникало хотя бы подобие азарта. И какая разница, играть просто так или участвовать в турнире? Щелчок клавиши — и подтверждение отправилось в недра компьютерной вселенной господину Хьюго Рону, организатору турнира.

Ольга долго мечтала об этом дне. Она часто представляла себе, как выйдет из ворот колонии и зашагает по покрытому месивом грязного снега тротуару. Именно по этому месиву, проеденному солью до самого асфальта, ибо в колонии такого не было. Дороги к клубу, столовой, к куме тщательно расчищались, остальные маршруты проходили по тропам, и утоптанный, спрессованный сапогами наст поскрипывал, пружиня и отталкивая, словно протестуя против черного сапога, безжалостно попирающего тысячелетнее белоснежное совершенство.