А вдруг сработал кто-то посерьезнее? Нет, вряд ли. Серьезный шантажист не стал бы темнить. Он бы выставил требования, получил бы свое и отвалил. И Боря предпочел бы заплатить и забыть об этой истории, чем прокручивать в голове вариант с «обманутой принцессой». Деньги — дело наживное, особенно когда с тестем все ладно, а вот если рассердить тестя…

«Мышкины слезки»… Что, интересно знать, имеется в виду? Кого же он заставил плакать? Что за чертовщина?

Приехав в контору, Беленков прошел в свой кабинет, запер дверь и, усевшись за стол, разложил фотографии.

Вне всякого сомнения, они были сделаны из одной точки. Откуда-то издалека, возможно из окон здания напротив.

Борис поднял глаза и посмотрел на окно. Прикинув угол, с которого велась съемка, он невесело усмехнулся, вспомнив о просьбе этой… кажется, Гали… закрыть шторы. Как же она была права! И как же был прав Майкл, когда предлагал повесить жалюзи!

Да, жалюзи он теперь повесит. Лучше поздно, чем никогда. Но сейчас нужно прикинуть, откуда велась съемка. Был у Бориса спец по таким расчетам. Если он вычислит, откуда щелкал этот долбаный фотокор, то концы сойдутся быстро. Ох, пожалеет фотолюбитель о том дне, когда впервые взялся за камеру…

Телефонный звонок заставил Бориса вздрогнуть.

— Слушаю, Беленков.

— Здравствуй, Беленков.

Боря ощутил вдруг безграничную тоску: голос тестя звучал подчеркнуто, по-садистски ласково. Поскольку иных причин для недовольства Боря ему не давал, не было смысла тешить себя надеждой, что полковник звонит по поводу какого-нибудь пустяка вроде ящика шампанского.

— Как поживаешь, Боренька?

— Здравствуйте, Семен Васильевич. Спасибо, хорошо. — Боря замер, ожидая, что скажет тесть.

— Хорошо — это хорошо. Регулярно, наверное, поживаешь?

Ладони у Бориса вспотели. Он вытер правую о брюки и переложил в нее трубку.

— Чего молчишь?

Боря пожал плечами и закрыл глаза.

— Эй, зятек!

— Да-да, Семен Васильевич. Я слушаю.

— А-а, а то я подумал, что заснул ты. — Елейно-нежные нотки вдруг исчезли, и в следующем вопросе прозвучал рык льва, огорченного поведением газелей на подведомственном царю зверей участке саванны. — А знаешь, на что я сейчас смотрю?

Семен Васильевич был человеком незлым. Чтобы распечь подчиненного, ему требовалось сначала распалить себя, что он сейчас и делал.

Боря решился на контрудар:

— Догадываюсь.

— Вот как? — Семен Васильевич в гневе не учел такой вариант. — И что же это, по-твоему?

— По-моему, это фотографии. Штук пять, я думаю.

Семен Васильевич ответил не сразу, но когда заговорил, голос его звучал спокойно:

— Интересно ты живешь. Но это твои дела. А вот по поводу фотографий… Лялька знает?

— Насколько я понимаю, нет.

— А кто снимал?

— Понятия не имею.

— Бабки просили, а ты пожадничал?

— Нет. Записка была. Это просто подлянка. Месть чья-то.

— Месть?

— Видимо, да.

Семен Васильевич задумался еще на минуту.

— Значит, так, зятек. Могу я тебе башку проломить. Могу «висяк» какой-нибудь на тебя списать. Могу просто магазин отобрать…

От такого многообразия вариантов Борису захотелось превратиться в таракана и слинять в какую-нибудь щель.

— Но Лялька не поймет. Тем более что она еще не в курсе, какой ты есть муженек. Только просто так я тебе этого тоже не спущу, не надейся. Я подумаю, что с тобой делать, и что-нибудь обязательно придумаю, не изволь беспокоиться. Ты меня знаешь.

— Знаю, Семен Васильевич, — откликнулся Борис, сообразив, что страшный приговор отменили.

В дверь кабинета постучали, но Беленков не обратил на это внимания.

— Но! Если я услышу хоть шорох о том, что ты…

— Я понял, Семен Васильевич. Ни-ни. — Борис не особенно пекся сейчас о своем авторитете, тем более что оба собеседника прекрасно знали, чего стоят по отдельности.

— И еще. Если Лялька узнает сама или твой мститель поможет, то… Могу даже сразу назвать номер камеры, где устрою тебе для разминки каникулы. Назвать?

— Не стоит, Семен Васильевич. Я все понял.

Кто-то снаружи нетерпеливо подергал ручку двери, и Борис бросил на крутящийся шарик полный ненависти взгляд.

— Ну, посмотрим, что ты понял, козел. И помни, дерьмо… — Тесть снова начал заводиться, чего нельзя было допустить.

— Я все помню, Семен Васильевич. Повторяю, как молитву, утром и вечером.