IX.

Известие, принесенное Сережей, очень встревожило Окоемова, хотя он и не выдал себя ни одним движением. Необходимо было торопиться отездом на Урал. Дня через два он был совершенно здоров и мог принимать своих будущих помощников для подробных переговоров относительно будущаго. Первым номером здесь опять явился замухрыжка-фельдшер, который очень понравился Окоемову, как человек, вымуштрованный для упорнаго труда. Относительно ста рублей фельдшер охотно согласился. -- Что же-с, это правильно-с, Василий Тимофеич... -- Ну, и отлично. Готовьтесь к отезду... Больше возни было со студентом Крестниковым, двумя не кончившими техниками и вообще интеллигентами. Они никак не могли понять, для чего нужно было скопить в течение года непременно сто рублей. Их это условие даже как будто конфузило, как что-то неприличное. -- Чтобы не было недоразумений, я вперед должен предупредить вас, господа,-- говорил Окоемов:-- именно, что вы будете иметь дело с купцом... Да, с самым простым купцом-промышленником, который будет разсчитывать каждую копейку, каждый грош. Вас это немного шокирует, начиная с самаго слова: купец. А между тем в этой терминологии ничего нет страшнаго... Купец -- это человек, который ведет какое-нибудь торгово-промышленное дело, а подобныя дела требуют самой строгой точности. Здесь из грошей и копеек вырастают миллионы рублей. Затем, у нас, в России, никто так не работает, как только купец, и никто так не знает своего дела, как купец. Наконец у нас никто так не рискует, как купец... Интеллигентные люди обыкновенно видят только дурныя стороны в жизни купечества, но ведь никто не мешает обратить внимание на хорошее и воспользоваться именно этим хорошим. Вот именно с этой последней точки зрения я и хочу быть купцом. -- Одним словом, вы хотите нажить капитал,-- сумрачно спорил студент Крестников.-- Стоит ли об этом так хлопотать?.. По-моему, это зависит от личнаго вкуса и совсем не нуждается в хороших словах... Вы возводите наживу в какой-то подвиг. -- Вот именно с этой точки и начинается наша разница с настоящим, так сказать, общепринятым купцом. Тот нажил капитал, и в этом его цель, а для нас капитал будет только средством, как всякая другая сила. Общепринятый, купец будет жить в свое удовольствие, добиваться почетных должностей и медалей, в худшем случае будет своими капиталами давить бедных, или кончит каким-нибудь безобразием. Но ведь все это не обязательно и в большинстве случаев зависит только от недостатка образования. В последнем случае я могу привести пример купца английскаго, французскаго, американскаго... Но важно для нас то, что капитал -- сила и страшная сила, следовательно весь вопрос только в том, куда направить эту силу, которая сама по себе ни дурна ни хороша, как всякая сила. Я, может-быть, потеряю в ваших глазах, господа, но говорю откровенно, что люблю деньги, как равнодействующую всяких сил. Вы только представьте себе, что у вас, вместо двух ваших собственных рук -- тысячи таких рук, следовательно вы в тысячи раз сильнее, чем полагается самой природой. -- Позвольте, Василий Тимофеич,-- вступился один из техников, очень мрачный молодой человек.-- Что вы говорили о капитале вообще, с этим еще можно согласиться с некоторыми поправками, но вы смешиваете деньги и капитал, а это не совсем одно и то же... -- Да, вы правы, молодой человек... Вся разница в том, что слово "капитал" гораздо шире, как понятие. Но дело не в том... Есть более важный вопрос, который у вас на языке. Вы будете моими компаньонами, у нас будет общий капитал, но вы спросите: для чего? Не правда ли? Вы имеете на это право... Здесь, господа, мое самое слабое место, и, не входя в подробныя обяснения, на которыя я сейчас даже не могу претендовать, отвечу вам словами одного великаго поэта. Извините, если ответ будет немного длинен -- хорошия вещи нужно повторять тысячи раз. Окоемов отправился к своему книжному шкапу и достал маленький компактный томик. Перелистовав его, он нашел необходимое место, перечитал его про себя и заговорил: -- Это "Фауст" Гёте... да. Величайшее произведение гениальнейшаго поэта... да. Вы, конечно, читали его и знаете содержание этой поэмы. В ней есть одно, может-быть, самое неэффектное место, на которое вы, вероятно, не обратили внимания... да... Но именно здесь "гвоздь" всего, как говорят французы. Вы помните уговор между Фаустом и Мефистофелем? Окончательно Фауст отдает себя во власть Мефистофелю, когда наконец найдет полное удовлетворение и скажет: "мгновенье, остановись!". И Фауст это говорит. Но когда? Я позволю себе прочитать это место целиком, в переводе Фета: Болото тянется к горам И заражает все, что мы добыли; Спустить бы грязь гнилую только нам -- Вот этим бы мы подвиг завершили. Мы б дали место многим миллионам Зажить трудом, хоть плохо огражденным! Стадам и людям по зеленым нивам На целине придется жить счастливым. Сейчас пойдут селиться по холмам, Что трудовой народ насыплет сам. Среди страны здесь будет светлый рай, А там волна бушуй хоть в самый край, И где буруны только вход прогложут, Там сообща сейчас изян заложат. Да, этот смысл мной подлинно усвоен, Вся мудрость в том, чтобы познать, Что тот свободы с жизнью лишь достоин, Кто ежедневно должен их стяжать. Так проживет здесь, побеждая страх, Ребенок, муж и старец век в трудах. При виде этой суеты Сбылись бы все мои мечты. Тогда б я мог сказать мгновенью: Остановись! Прекрасно ты! И не исчезнут без значенья Земные здесь мои следы. В предчувствии такого счастья и Достиг теперь вершины бытия... Окоемов сложил книгу и поставил ее на прежнее место в шкапу. В комнате царило несколько времени молчание. Окоемов нахмурился. Неужели нужно было цитировать Гёте, как авторитет, чтобы доказать такую простую и, кажется, для всякаго понятную мысль? Цель так ясна, и только нужна работа, чтобы она была достигнута. Благодарная хорошая работа, потому что она окрылена сознанием общаго дела, сознанием того, что тысячи, десятки тысяч работников идут дружно к ней, а между тем они, может-быть, никогда и не увидят друг друга. -- Извините, господа, я устал...-- проговорил Окоемов, делая вдыхание.-- Только одно и последнее слово: среди вас я такой же работник, как и вы. Может-быть, я сделал ошибку, что слишком много говорюсь с вами -- это не совсем коммерческий прием, так как время -- деньги. Наконец просто выходит в роде того, как будто я в чем-то оправдываюсь. Все эти переговоры и обяснения волновали Окоемова, нагоняя какую-то смутную неуверенность и в себе и в других. Он инстинктивно искал чьей-то неизвестной поддержки, и каждый раз такое настроение связывалось с мыслью о ней, о той девушке, которая стояла живой пред его глазами. Где-то она теперь? Вспомнила ли про него хоть раз? Могла ли бы она понять все то, что его так волновало, заботило и делало большим? Когда он задумывался на эту тему, ему начинало казаться, что он чувствует на себе пристально-ласковый взгляд больших девичьих глаз, невысказанную мольбу... -- Нет, нет, не нужно!..-- говорил Окоемов самому себе.-- Нет, теперь не до этого... Будем думать о деле. Большое удовольствие Окоемову доставил из всех новых знакомых, с которыми приходилось вести переговоры, один изобретатель насосов. Кто бы мог подумать, что в такой прозаической специальности скрывалось гениальное открытие. Да, именно гениальное... Когда Окоемов выслушал в первый раз обяснение этого изобретателя, то пришел в такое изумление, что даже не верил собственным ушам. Самая наружность изобретателя точно изменилась на его глазах. Это был уже пожилой господин с неулыбающимся лицом и грустными глазами. Во всей фигуре, в выражении лица и особенно в глазах чувствовалась какая-то особенная натруженность. Звали его Иваном Гаврилычем Потемкиным. Одет он был прилично и, по всем признакам, видал лучшие дни. -- Вы где-нибудь служили раньше, Иван Гавридыч? -- Да, в частном банке. Там в провинции... Был даже бухгалтером, но все бросил. Не мог перенести... измучила мысль о насосах, т.-е. собственно не о насосах, а общая идея применения атмосфернаго давления, как общаго двигателя. -- Вы не можете сказать, как эта идея пришла вам в голову? -- Как пришла? Мне кажется, что я родился вместе с ней... Еще в детстве-с, когда запускал змея. Когда заходила речь об "идее", Потемкин сразу изменялся, точно весь светлел. -- Вы только представьте себе, Василий Тимофеич, всю грандиозность моего проекта,-- говорил он, нескладно размахивая длинными костлявыми руками.-- Над каждой точкой земного шара давление атмосферы равняется тридцати двум дюймам ртутнаго столба или водопаду в двадцать сажен высоты. И вдруг воспользоваться этой страшной силой, как двигателем! Конечно, не я один думал об этом, но мне пришла маленькая счастливая мысль, которая на практике может доказать возможность пользования этой силой. Да, можно покорить эту воздушную оболочку нашей земли и заставить ее работать... До сих пор человечество пользовалось только ветром, т.-е. силой от движения воздуха, а я хочу сделать рабочей силой самое давление этой атмосферы. И как все просто, Василий Тимофеич... Когда мне пришла мысль о насосах, я думал, что сойду с ума. Ведь это будет грандиознейшим открытием за все столетие, нет, больше -- за все существование человечества. -- Не сильно ли сказано, Иван Гаврилыч?-- с улыбкой замечал Окоемов, любуясь загоравшимися фанатическим огоньком глазами великаго изобретателя. -- Нет, это уже верно-с,-- тихо спорил Потемкин.-- Вы только представьте себе, что я даю человечеству страшную силу, перед которой и пар и электричество покажутся детскими игрушками. И только благодаря этой силе пустыни будут орошены и превратятся в цветущия страны; страшныя болота, заражающия воздух, осушены; там, где сейчас умирает с голоду семья какого-нибудь номада, будут благоденствовать тысячи... Мало того,-- мое открытие устраняет само собой все социальныя недоразумения, нищету, порок, самое рабство, потому что сделает каждаго человека сильнее в десять раз и тем самым возвысит его производительность. Особенно характерно это по отношению к рабству: раб -- только двигающая сила, и больше ничего. Это зло устранили не моралисты, а изобретатели новых двигателей, и оно было бы немыслимо при моем двигателе, как будет невозможна даже война. Трудно даже приблизительно предвидеть все последствия моего маленькаго открытия. Мне даже делается страшно, когда я начинаю думать на эту тему... -- У вас были опыты с вашими насосами? -- О, да... В течение десяти лет работаю. -- И удачно? -- Да... Конечно, была масса ошибок, просто неудач, как при всяком новом изобретении, но ведь это неизбежно... Окоемов слушал этого безумца и чувствовал, как сам заражается его гениальным бредом. А что, если все это осуществимо? -- Да, мы сделаем опыт с вашим насосом там, на промыслах,-- говорил он, пожимая руку изобретателя.-- И увидим... Французская академия наук не признала дифференциальнаго исчисления, Наполеон считал Фультона сумасшедшим, Тьер смеялся над первой железной дорогой, как над глупостью -- да, бывает, Иван Гаврилыч.

X.

Отезд Окоемова на Урал замедлился благодаря тому, что нужно было устроить до осени комиссионныя дела с Америкой. Осенью он надеялся побывать в Москве, чтобы проверить заказы и поручения. Самым трудным являлось устроить передоверия -- Окоемов плохо верил в русскую аккуратность. В самый разгар этих хлопот он получил анонимное письмо, писанное на простой серой бумаге измененным почерком. "Милостивый государь! Вы поступаете довольно безсовестно, потому что суете свой нос в чужия дела. Но это даже безполезно, потому что найдутся люди поумнее вас в десять раз. Во всяком случае, будьте покойны, что и мы дремать тоже не будем. Лучше будет, если вы хорошенько позаботитесь о самом себе. И еще вам скажу, что своим поведением вы подвергаете себя большой опасности, потому что будете иметь дело с людьми очень сосредоточенными. Оставьте свои нелепыя затеи и знайте свои дела. А впрочем, как вам будет угодно". Письмо было без всякой подписи, с городским штемпелем. Окоемов дал его прочитать княжне. -- Я уже ничего не понимаю,-- заметила та, перечитывая письмо. Окоемов подробно обяснил ей, в чем дело и кто автор письма. -- Страшнаго в этих угрозах ничего нет, но все-таки осторожность не лишняя,-- заметил он.-- Эту девушку спрятали где-то там, в Сибири, и мы должны ее разыскать во что бы то ни стало. С этой целью я и пригласил вас, Варвара Петровна, потому что только вы одна можете это устроить... -- Я? -- Да, вы... Подробности потом, но помните одно, именно, что дело идет о спасении беззащитной девушки. Княжна задумалась на одно мгновение, а потом с решительным видом заявила: -- Что же, я уже согласна, Василий Тимофеич. Сережа тоже деятельно готовился к отезду. Во-первых, он купил непромокаемые охотничьи сапоги, потом целую тысячу гаванских сигар, лотом щегольской дорожный баул, набор всевозможных консервов, английскую шляпу с двумя козырями и кисеей, два револьвера, походную библиотеку -- кажется, все было предусмотрено вполне основательно. Для пробы он одел свои сапоги, шляпу, повесил через плечо пароходный бинокль, накинул на плечи кавказскую бурку и в таком виде предстал пред Марфой Семеновной. -- Ох, батюшка, напугал ты меня до-смерти!-- всполошилась старушка.-- Я сама в книжке читала, что был такой отчаянный разбойник Ринальдо Ринальдини... Я-то давно читала, а ты тут как снег на голову. -- Нельзя, Марфа Семеновна: дело серьезное,-- обяснял Сережа, любуясь своим фантастическим костюмом.-- Я еще кинжал себе куплю... -- Ну уж, батюшка, с кинжалом-то ко мне ты, пожалуйста, и на глаза не показывайся... Мало ли что тебе в башку взбредет, а я еще пожить хочу. Да сними ты котел-то свой -- смотреть противно... Марфа Семеновна очень безпокоилась приготовлениями своего ненагляднаго Васи к отезду, долго думала о том, что его гонит из Москвы в такую даль, волновалась и наконец пришла к удивительному заключению, к какому только могло прийти любящее материнское сердце, именно, она во всем обвиняла Сережу... Конечно, это его дело! Шалберничал-шалберничал в Москве, прокутился до зла-горя, а потом и придумал. Ему-то все равно, где ни пропадать. Вон и нож собирается покупать... Как есть отчаянная голова! Вся надежда у старушки оставалась на княжну. Положим, она женщина не совсем правильная и иногда даже совсем заговаривается, а все-таки женщина и, в случае чего, отсоветует, по крайней мере. Именно с этой точки зрения старушка и смотрела теперь на Сережу, любовавшагося на себя в зеркало. Наконец старушка не выдержала и проговорила: -- Не ожидала я от тебя, Сережа... Голос у нея дрогнул, и на глазах показались слезы. -- Чего не ожидали, Марфа Семеновна? -- А вот этого самаго... Кто всю смуту-то поднял? Жил бы себе Вася в Москве, у своего дела, кабы не твои выдумки... Ты думаешь, выжила старуха из ума, а я-то все вижу. И еще как вижу... Грешно тебе, Сережа. -- Да вы о чем, Марфа Семеновна?.. -- Не притворяйся, пожалуйста, по крайней мере... Без этого тошно. Привел вон как-то Вася ко мне какого-то неизвестнаго человека, назвал его Иваном Гаврилычем и говорит: "Мамаша, рекомендую -- гениальный человек"... Так, приказный какой-то и, наверно, горькую пьет, а Вася-то прост. Разве такие гениальные-то люди бывают? Шекспир, Рашель, Наполеон, а это какой-то Иван Гаврилыч... Ну, я укрепилась, сделала вид, что верю, а потом этак к слову и спрашиваю: "А позвольте узнать, чем вы занимаетесь?" Ну, тут уж ему и нельзя было скрыться. Понес такую ахинею, что святых вон понеси... Какие-то насосы приготовляет. Так ведь, это по пожарной части -- я тоже могу понимать, что и к чему относится. И подвел этого гениальнаго Ивана Гаврилыча опять-таки ты, Сережа... Ты, ты, ты! Лучше и не спорь, не обманывай в глаза... Все я вижу и понимаю. Ты еще не подумал соврать, а я уже вижу. Это признание заставило Сережу хохотать до слез, так что Марфа Семеновна обиделась и кончила слезами. -- Смейся, безпутный, а Бог тебя все-таки накажет... -- Ах, Марфа Семеновна, Марфа Семеновна... ха-ха! Вот уморили-то!.. Вы знаете, как я вас люблю... Нет, это, наконец, невозможно! Ха-ха-ха... Милая Марфа Семеновна... О, sancta simplicitas!.. Именно в таком положении застал стороны Окоемов, когда зашел в комнату к матери. Сначала он решительно ничего не мог понять, а потом улыбнулся и проговорил: -- Да, это все он, мама... Ты угадала. И, наверно, Бог его накажет... -- А что же я-то говорю, Вася?-- обрадовалась старушка.-- Посмотри на него, каким он разбойником разоделся... Еще зарежет кого-нибудь под пьяную руку. -- Наверно, зарежет, мама... Я в этом убежден. Кого бы ему зарезать, в самом деле? Ах, да -- княжну... Окоемов шутил, но у самого было тяжело на душе. Предстоящая разлука с матерью очень безпокоила его. Он так любил свою милую старушку, с ея дворянскими предразсудками, снами, предчувствиями, приметами и детской наивностью. В его глазах она являлась старой Москвой, которая еще сохранялась на Арбате и Пречистенке. Милая старушка, милая старая Москва... Почему-то сейчас Окоемову было особенно тяжело разставаться с родным гнездом,-- сказывались и возраст и надломленныя силы. Из навербованных интеллигентных людей двое получили авансы и исчезли, двое других накануне отезда раздумали и отказались -- оставалось налицо всего пятеро: фельдшер Потапов, Иван Гаврилыч, студент Крестников и двое студентов-техников. "Много званых, но мало избранных,-- с невольной грустью подумал Окоемов.-- Что же, пока будем довольствоваться и этим, а впоследствии можно будет сделать вторичный набор. Впрочем, и на месте, наверно, найдется достаточное количество взыскующих града..." Больше всего Окоемов был рад тому, что познакомился с Потемкиным. Это был настоящий клад... С каждым днем в этом странном человеке он открывал новыя достоинства и чувствовал, что изобретатель насосов делается ему родным, другом, товарищем, а главное -- тем верным человеком, на котораго можно было положиться. Впрочем, ему нравился и фельдшер Потапов и все студенты, особенно Крестников. Такие милые молодые люди, еще не остывшие душой... Намаявшись за день со своими делами, Окоемов возвращался домой усталый и разбитый. Лучшим отдыхом для него было то, чтобы в его кабинете сидел Иван Гаврилыч и разсказывал что-нибудь. Собственно, изобретатель, кажется, совсем не умел сидеть, а вечно бродил по комнате, как тень, курил какую-то необыкновенную глиняную трубочку и говорил на-ходу, точно гонялся за отдельными фразами. За два дня до отезда Иван Гаврилыч совершенно неожиданно заявил: -- А как же я буду с девочкой, Василий Тимофеич? -- С какой девочкой?-- мог только удивиться Окоемов. -- А дочь.. -- Ваша дочь? -- Да... -- Где же она? Сколько ей, наконец, лет? -- Позвольте... пять лет, нет -- четыре. Да, именно четыре... Очень милая девчурка... Мать умерла уже два года назад, а девчурка живет со мной. Она у меня ведет все хозяйство. -- Гм... да... Как же быть? Не лучше ли оставить девочку здесь, как вы думаете? Я могу поговорить с мамой, наконец... Иван Гаврилыч сделал нетерпеливое движение, поправил галстук, который его почему-то начал давить, развел руками и заявил самым решительным образом: -- Нет, Василий Тимофеич, я со своей девочкой не разстанусь ни за что... да. Ведь я только для нея и живу. Окоемов подумал, пожевал губами и решил: -- Хорошо, мы возьмем девочку с собой... Иван Гаврилыч даже не поблагодарил за эту уступку, а только покраснел и отвернулся к окну. Он целых две недели все готовился переговорить с Окоемовым о своей девочке, составлял целыя речи и никак не мог решиться. Марфа Семеновна уже за день до отезда ходила с опухшими от слез глазами и потребовала от сына только одной уступки, чтобы он вместе с ней сездил к Иверской. -- Что же, я ничего против этого не имею,-- охотно согласился Окоемов.-- И даже с большим удовольствием, мама... Тебе известно, что я человек религиозный. В один из последних июньских дней на Нижегородском вокзале сехались все действующия лица. Когда Окоемов приехал с матерью, все уже были в сборе. Студенты забрались раньше всех и держались отдельной кучкой, за ними приехал Иван Гаврилыч со своей маленькой дочуркой, бледной городской девочкой с таким умненьким личиком. Приехали две интеллигентных женщины,-- это были особы лет под тридцать, которым некого было оставлять в Москве. Оне, видимо, стеснялись незнакомаго общества и держались в стороне. Княжна явилась в сопровождении Сережи. -- Я уже не подозревала, Сергей Ипполитыч, что вы такой вежливый человек...-- откровенно удивлялась она.-- Вы поступили, как настоящий джентльмен. -- Кажется, я всегда был джентльменом? Несмотря на жару, Сережа ни за что не хотел разставаться со своей буркой и обращал на себя внимание всей публики. Между прочим, он поднял ужасную суету с багажом и ужасно возмутился, когда дошел до багажа Ивана Гаврилыча, состоявшаго из каких-то чугунных труб и деревянных моделей. -- Это чорт знает что такое...-- ворчал Сережа, подозрительно оглядывая изобретательский багаж.-- Точно странствующий цирк едет. Когда поезд тронулся, Марфа Семеновна, не вытирая катившихся по лицу слез, долго благословляла быстро исчезавшие из глаз вагоны. Это было последнее напутствие старой Москвы...

I.

Путешествия сближают людей. Так было и с компанией, ехавшей на Урал. Мужчины вообще сближаются легче, и еще на вокзале в Москве студент Крестников и фельдшер Потапов почувствовали взаимное расположение. -- Не желаете ли папироску-с?-- предлагал фельдшер, делая первый шаг к знакомству. -- С удовольствием:..-- согласился студент и, раскуривая папиросу, уже тоном знакомаго человека прибавил:-- Интересно, что выйдет из нашей экспедиции. -- Да-с, вообще... А между прочим, Василий Тимофеич весьма практикованный человек. Я стороной навел о них справки... Весьма одобряют. Когда поезд тронулся, фельдшер снял свою шляпу-котелок, перекрестился и с какой-то жадностью смотрел на быстро убегавшую Москву. Потом он тряхнул головой и, обращаясь к Крестникову, резюмировал свои впечатления: -- Скучно-с... Окоемов и Сережа остались на площадке и долго провожали глазами родную Москву. У Сережи было такое серьезное и грустное выражение лица. Окоемов тоже чувствовал себя немного не по себе. И жаль чего-то, и как будто щемит на душе, и какое-то раздумье нападает. -- Ну, и отлично!..-- бормотал Сережа, принимая деловой вид.-- Мне давно следовало освежиться, а то я совсем закис в этой Москве. Да, необходимо встряхнуться... -- Для тебя, мой друг, Москва являлась только большим трактиром, и ты смотришь на нее именно с этой похмельной точки зрения. А есть другая Москва, деловая, бойкая, работающая... Я не сказал бы, что Москва -- сердце России, это было бы немножко много, но ее вернее назвать паровым котлом, в котором заряжается вся русская промышленность и вся русская торговля. Да, здесь вершится громадная работа, и сейчас трудно даже в приблизительной форме предвидеть ея результаты... Понимаешь: сила! А я поклонник силы... Москва далеко бьет, от одного океана до другого, и эта сила все растет, как ком снегу. -- Кажется, это из области московскаго патриотизма, Вася? -- Это уж как тебе нравится, так и называй. Факт... Приятно сознавать, что составляешь частичку этой силы. Сидевшия в вагоне дамы заметно взгрустнули, хотя и старались не выдавать своего настроения. Княжна смотрела в окно на пеструю ленту быстро летевшей мимо дорожной панорамы. Ее тоже брало раздумье: хорошо ли, что она согласилась ехать Бог знает куда? Она даже не знала хорошенько, куда и зачем едет, как не знали и другия дамы. Оне отнеслись друг к другу с большой строгостью, начиная с костюмов. Про себя княжна определила одну симпатичной, а другую так себе. Эта симпатичная дама была сильная брюнетка с характерным, почти сердитым лицом. Темное дорожное платье и черная шляпа придавали ей еще более решительный вид. Княжне не понравилось в ней только одно, а именно то, что симпатичная дама курила. Звали ее Анной ?едоровной. Другая, средних лет блондинка с неопределенным лицом, имела какой-то пришибленный вид. Видимо, она вся была в прошлом, там, где прошла ея молодость. Когда Москва скрылась из виду, она потихоньку перекрестилась и вытерла набежавшую на глаза слезу. -- У вас остались там родные?-- спросила княжна, делая головой движение в сторону Москвы. -- Да, т.-е. нет... У меня никого не осталось в Москве. Княжне понравился голос этой пришибленной блондинки,-- она говорила с такими мягкими нотами. -- А вас как зовут?-- полюбопытствовала княжна. -- Калерия Михайловна... -- У меня была сестра Калерия. -- Да? Это очень редкое имя... На этом разговор и кончился. Дамы потихоньку оглядывали друг друга, и каждая про себя составляла особое мнение про двух других. Здесь каждое лыко шло в строку, и наблюдательный женский глаз по мелочам составлял самую строгую характеристику. Блондинка решила про себя, что княжна очень добрая, а брюнетка сердито подумала всего одним словом: неряха. Женщины заняли две лавочки, а мужчины две других, напротив. Разговор как-то не вязался, потому что над всеми тяготела разлука с Москвой. Сближение последовало благодаря дочери изобретателя Потемкина. Девочка сидела с отцом и очень скучала. Ока успела разсмотреть всех мужчин и не нашла в них ничего интереснаго. Потом она сделала попытку поиграть со студентом и потянула его за рукав. Но студент только улыбнулся,-- он не умел ответить на это красноречивое предложение. Девочке сделалось скучно до тошноты. Зевнув раза два, она взобралась на скамейку и принялась разсматривать дам. -- Какая маленькая девочка...-- заметила Калерия Михайловна и поманила к себе шалунью.-- Ну, иди сюда, коза. Я тебе покажу одну очень интересную вещицу... Девочка не заставила себя просить и мигом очутилась в дамском обществе. -- А вас как зовут?-- спрашивала она поочередно всех.-- А меня Татьяной Ивановной... да. Мы с папой далеко-далеко едем, туда, где золото... А вы куда? -- И мы туда же... Все вместе едем. -- А где же ваш папа? -- Наш папа дома остался... -- Значит, вы его не любите?. Через пять минут Татьяна Ивановна уже взобралась на колени к Калерии Михайловне и припала своей головенкой к ея груди. Этот детский лепет точно расплавил какую-то кору, покрывавшую всех, и все сразу почувствовали себя легче. Ребенок явился живым связующим звеном. От Калерии Михайловны он перешел к княжне, которая "уже" полюбила его и приняла под свое крылышко. Оставалась в стороне одна Анна ?едоровна, которая даже, повидимому, старалась не смотреть на ребенка. -- Разве вы уже не любите детей?-- полюбопытствовала кпяжна. -- А разве можно их не любить?-- вопросом ответила суровая дама и посмотрела на Татьяну Ивановну такими грустными глазами.-- Я боюсь их любить... потому что... потому что... -- Ах, да, я понимаю: вы потеряли, вероятно, своего ребенка? -- Да... И я сейчас боюсь ласкать чужих детей: ведь несчастье заразительно. Может-быть, это нелепо, но есть такие предразсудки, от которых трудно отделаться... Таня смотрела на строгую тетю большими глазами и прошептала на ухо княжне: -- Я боюсь этой... черной... -- Какия глупости, дурочка,-- тоже шопотом ответила князкна и прибавила:-- Уже нужно всех любить... всех, всех!.. Девочка расшалилась, как котенок, и тут же, как котенок, заснула, свернувшись клубочком. Потемкин все время наблюдал благодарными глазами происходившую сцену и тоже почувствовал себя как-то по-домашнему: эти три женщины уже не были чужими... Он теперь думал о том, какая страшная сила заключается в этой святой женской любви к детям,-- нельзя даже представить гадательную мерку этого страшнаго двигателя, самаго тончайшаго и неуловимаго из всех остальпых двигателей. Эта мирная семейная сцена была нарушена трагикомическим эпизодом, который заставил маленькую Таню проснуться. Появился Сережа и заявил княжне: -- Варвара Петровна, ваши документы у вас? -- Как уже у меня?.. Я уже передала их вам еще там, когда вы заехали за мной на квартиру... -- Гм... Как же это так?-- удивился Сережа и обвел всех присутствующих таким взглядом, точно приглашал всех тоже удивиться.-- Чорт знает что такое... Он несколько раз произвел обыск своих карманов, дорожной сумки и саквояжа, но документов не оказалось. Княжна следила за ним гневными глазами. -- Уже нет документов?-- спросила она. -- Должны же они быть где-нибудь, чорт- возьми... Не сел же я их, в самом деле! -- И как я уже могла вам поверить!-- огорченно повторяла княжна.-- Нас теперь по этапу вышлют из Нижняго, как безпаспортных... -- Непременно вышлют,-- подтвердил Окоемов, с улыбкой следивший за всей сценой.-- Что же делать, придется испытать маленькую превратность судьбы... Вообще, для начала недурно, Сережа. -- А, чорт возьми!..-- ругался сконфуженный Сережа.-- Теперь помню... Я заехал за Варварой Петровной, а она сует мне свои документы... -- Почему уже: сует?-- обиделась княжна.-- Вы сами предложили положить их вместе со своими документами... У меня уже было предчувствие, что этого не следовало делать, по я поверила, вам... Окоемову стоило большого труда успокоить огорченную княжну. Он обещал телеграфировать из Нижняго своему поверенному. -- Это уже невозможный человек!-- жаловалась княжна на Сережу как-то совсем по-детски -- Я уже никогда ему не поверю... никогда! Посмотрите; как он оделся: разве такому человеку можно верить? Оксемов смеялся до слез. Он очутился теперь в роли предводителя и должен был готовиться вперед к тому, чтобы разбирать все недоразумения своего маленькаго товарищества. А поезд летел и летел, пуская клубы чернаго дыма, точно гигантский сказочный змей, гремевший железными членами. Мимо него летела унылая русская равнина, только кое-где тронутая тощим лесом или перерезанная светлыми нитями безыменных речек. Этот русский ландшафт наводил тоску своим однообразием. Попадавшияся деревушки тожо не веселили глаза. Все было так бедно, убого и жалко. Оживляли картину только белыя церкви, стоявшия среди этой равнины, как маяки, да несколько фабрик. Поезд мчался в фабричной области, по московскому суглинку. И ехавшая в вагоне публика была такая же серая и убогая, как ландшафт -- фабричные, кустари, разные "услужающие". Тяжелая московская лапа чувствовалась здесь на каждом шагу. -- Удивительная эта наша матушка Русь,-- говорил Окоемов, стараясь развлечь княжну.-- В других странах большие центры сопровождаются фобургами, фабриками, пригородами, так что переход к маленьким городам идет последовательно, а у нас точно ножем обрежет: сейчас каменная Москва, красивейший город, может-быть, в целом свете, а отехали пять верст -- настоящая деревянная убогая Россия. Никаких переходов и никакой последовательности... Тощее поле, тощая лошаденка, тощий мужик -- одним словом, та же Русь, какая существовала еще при московских царях, если исключить ситцы, самовары и акциз. И вместе вы чувствуете страшную силу вот именно в этом убожестве. Помните, как сказал Некрасов. Ты и убогая, Ты и обильная, Матушка Русь!.. На полустанках и станциях толпилась та же серая публика, как и в вагонах. Исключение составляли бойкие фабричные пункты. Окоемов с грустью смотрел на испитыя лица подмосковных фабричных, щеголявших по-московски в сибирках,-- это заготовлялся наш собственный русский пролетариат.

II.

В Нижнем экспедиция была задержана на несколько дней. У Окоемова были здесь свои дела, а затем пришлось подождать присылки документов княжны и Сережи из Москвы. Сам город имел довольно унылый вид, как всегда, и некоторое оживление чувствовалось только в ярмарочной части, где уже шли приготовления к всероссийскому торжищу. Всех внимательнее к этому знаменитому торговому пункту отнесся Потемкин. Он исходил с Таней всю "стрелку", которая образована Волгой и Окой. Результатом этих изследований явился самый блестящий план. Потемкин не спал целых две ночи, вырабатывал подробности. На третий день он заявил Окоемову: -- Вы меня извините, Василий Тимофеич, но я должен остаться в Нижнем..., -- В чем дело?-- спокойно спросил Окоемов. -- А видите ли, у меня явилась блестящая мысль... да. Волга мелеет, Ока тоже. Мыс, на котором стоят ярмарочныя здания, слишком низок, места мало и постройки скучены. Прибавьте к этому страшную опасность от пожара и дурныя гигиеническия условия, неизбежныя при такой скученности. А между тем все это можно устроить самым простым способом... Необходимо отвести фарватер Волги -- только и всего. Добытую землечерпательными машинами землю я перенесу на мыс и этим увеличу его площадь вдвое, затем все суда будут иметь возможность приставать к самому берегу, а наконец в центре устрою внутренний бассейн для разгрузки судов. Конечно, работа громадная, но она окупится с лихвой в какия-нибудь десять лет. Я все высчитал самым подробным образом и составил приблизительную смету, которую и представил ярмарочному комитету и городскому управлению. -- А насосы? Изобретатель немного смутился. -- Вот что я вам скажу, Иван Гаврилыч,-- заговорил Окоемов решительным тоном.-- Ваш проект, без сомнения, очень хорош и осуществим, но необходимо подождать, когда закончим дело с насосами. Нельзя гнаться за двумя зайцами... Ведь землечерпательныя машины у вас проектированы по вашей теории? да?.. -- Именно в этом и вся штука!-- оживился изобретатель.-- Я опускаю железную трубу прямо на дно реки, образую безвоздушное пространство и прямо выкачиваю на берег ил и песок, как теперь выкачивают воду. Девяносто три процента утилизации сравнительно с нынешними землечерпательными-машинами, которыя добывают землю ковшами. -- Все это отлично, но я все-таки советую обратиться к насосам. Вы, кажется, совсем думаете остаться здесь? -- Да... Я и квартиру нанял, т.-е. две комнатки -- нам вдвоем с Таней совершенно достаточно. Окоемов положил руку на плечо пылкаго изобретателя и заявил самым решительным образом: -- Вы забыли только одно маленькое условие, Иван Гаврилыч, именно, что вы сейчас принадлежите мне, т.-е. нашему общему делу. Писанаго контракта у меня нет, но мы ведем дело на товарищеских началах, следовательно отказа не может быть. -- Послушайте, ведь это рабство... -- Гораздо хуже... Одним словом, в шесть часов вы будете на пароходной пристани "Колчин и Ко". Извините, мне сейчас некогда... Окоемов повернулся, чтобы итти, по что-то сообразил и проговорил уже совсем другим тоном: -- Кстати, есть другой пункт, который более Нижняго имеет прав на будущее и который в самом непродолжительном времени будет настоящей столицей всего Поволжья. Вы бывали в Казани? Нет? Это вторая Москва... Мы поговорим об этом на пароходе подробно. Во всяком случае, идея грандиозная... А Нижний -- это только историческая ошибка. Казань -- ключ к двум таким бассейнам, как Волга и Кама. Теперешнюю роль Нижняго можно сравнить с тем, если бы вы захотели ездить на одной пристяжной... Потемкин совершенно успокоился и в назначенный срок был уже на пароходе. На него всего сильнее действовал уверенный тон, каким говорил с ним Окоемов. Да и будущая вторая Москва его заинтересовала... Необходимо серьезно разработать эту идею. Окоемов явился на пароход после второго свистка, усталый, больной. Княжна встревожилась. -- Уже вы больны?-- спрашивала она.-- Нужно доктора... -- У меня есть свое лекарство, милая Варвара Петровна,-- ответил Окоемов и, указывая на Волгу, прибавил:-- вот оно... Ах, какая чудная река! Я не могу смотреть на нее без восторга. Я уже сейчас начинаю чувствовать себя здоровым. Громадный пароход отвалил от пристани с каким-то радостным гулом, точно он радовался, что освободился от сдерживавших его причалов и мог на свободе развернуть свою силу. За пароходом на длинном канате потянулась баржа с арестантами, походившая на громадную клетку. Публика перваго и второго класса высыпала на трап, чтобы отсюда полюбоваться на великолепную панораму Нижняго. Издали, как большинство приволжских городов, Нижний был гораздо красивее, чем вблизи. Крутой берег Волги венчался наверху старым кремлем и целой линией громадных домов новейшаго типа. Под горой лепились торговыя постройки, склады, лавки, пристани. Даже ярмарочный мыс казался красивым. -- А все-таки жаль...-- задумчиво повторял Потемкин, пристально разглядывая ярмарочный мол.-- И всего-то нужно каких-нибудь двадцать миллионов -- сумма ничтожная по результатам. Трудно представить себе что-нибудь красивее Волги, которая без конца льется в зеленых берегах, точно проголосная русская песня -- эта песня родилась именно здесь и так же разлилась по необятной Руси из края в край. Что-то могучее, бодрое и хорошее, казалось, висело в самом воздухе. Являлось смутное ощущение нетронутой воли, шири, удали, точно и небо здесь раздавалось выше, и синевшая даль манила к себе путника. Торжественный покой волжских берегов, золотистыя отмели, могучее движение массы воды -- все это производило неотразимое впечатление. Еще можно и стоит жить на свете, когда вас охватывает такая сила и такая же сила несет вас вперед. -- А чорт ее возьми, действительно, хорошая река!-- любовался Сережа, щуря свои близорукие глаза.-- Даже хочется сделаться разбойником... -- Зачем же уже чорт и зачем уже разбойником?-- возмущалась княжна, в первый раз видевшая Волгу. Она боялась воды, как курица, и относилась к пароходу подозрительно. А вдруг его взорвет? а вдруг под водой "уже" громадный камень? И потом как страшно гремит эта машина,-- вот-вот все разлетится в дребезги. Мало ли что может случиться... А машина делала свое дело, громадныя колеса разгребали воду, точно лапы громаднаго чудовища, и мимо величаво плыла без конца развертывавшаяся панорама волжских берегов. Нехорошо было только одно, именно то, что берега были совершенно пустынны. Изредка выглянет небольшая деревушка с Яблоновыми садами, и опять без конца зеленый простор. Тысячелетняя русская история еще не осилила могучей реки,-- Волга вся еще в будущем, когда ея живописные берега покроются целой лентой городов, заводов, фабрик и богатых сел. Эта мечта невольно навевается самой рекой, которая каждой волпой говорит о жизни, о движении, о работе. Может-быть, уже недалеко то время, когда все это совершится, и нет основания сомневаться в осуществлении такой мечты. Настоящее Поволжье выражалось очень скромными формами, как старинные городки, поставленные с военными целями на боевых пунктах поступательно развивавшейся линии Московскаго государства. Все эти Васильсурски и Козмодемьянски служили только историческими памятниками. Жизнь едва теплилась в приволжских селах и деревнях, которыя все-таки ушли от убожества подмосковной селитьбы. Здесь уже чувствовался захватывающий простор необятной Руси, для которой пока Волга являлась только громадной живой дорогой, уводившей русскую историю туда, на далекий Восток, где крылись несметныя сокровища. В девять часов было еще светло, т.-е. светло по-волжски,-- стояли какия-то молочныя сумерки. Это чудный момент короткаго севернаго лета, когда небо переливается какими-то шелковыми тонами, а на земле идет долгая борьба между светом и тьмой. В северных ночах чудно-хорош именно этот переходный момент, когда природа точно не может успокоиться после трудового летняго дня. Южная ночь падает быстро, а здесь стоят долгия сумерки и так медленно загораются звезды, точно фонари невидимых судов, плывущих в воздухе. Именно в такой момент Окоемов поднялся на трап, где нашел только одного Потемкина -- остальная публика засела по каютам. -- Что вы тут делаете, Иван Гаврилыч? -- Мечтаю... -- И я тоже хочу мечтать... Потом Окоемов протянул руку изобретателю и проговорил: -- Оба мы с вами мечтатели, Иван Гаврилыч, а горбатаго только могила исправит. Иначе, впрочем, не стоит и жить... Не правда ли?.. -- О, да... Знаете, у меня новый план. Вы не смейтесь... Нижний -- это пустяки... Я с вами совершенно согласен... А как вы полагаете относительно следующаго: если бы углубить Волгу, т.-е. устранить десятка два перекатов?.. Ведь это... -- Проект недурен, Иван Гаврилыч...-- задумчиво ответил Окоемов и, подняв палец, проговорит тихо:-- вы слышите?.. -- Что такое? Ах, да, это поют переселенцы... Я видел их давеча на палубе. Масса мужиков, баб, детей... -- И что же, вас это не тронуло?.. Вы не подумали о том, что вот сейчас под нашей палубой совершается историческая драма? Разве легко оставлять насиженное отцами и дедами пепелище?.. Нет, вы только подумайте... Потемкин сделал нерешительное движение: он вечно был занят только неодушевленными силами. Более противоположных людей, как сидевшие теперь на трапе, трудно было бы себе представить. Их соединяло только одно, именно, что оба были мечтателями, хотя и в разных сферах. У Окоемова всегда на первом плане стоял живой человек. -- Давеча я ужасно устал,-- обяснял он своему собеседнику, придвигаясь к нему ближе.-- Очень устал... Даже чувствовал приближение обычнаго припадка. Но вхожу на пароход и натыкаюсь на целую толпу переселенцев... И мне вдругь сделалось совестно и за свою болезнь и за свое болезненное настроение. Есть такие моменты, когда человек делается даже сильнее своей болезни. Вы только подумайте, какая страшная драма плывет вместе с нами на одном пароходе. Пахарь, вышибленный из своего гнезда... Значит, велика та нужда, которая гонит его куда-то на восток. И таких переселенцев пройдет каждый год десятки тысяч... Я видел грустныя лица женщин, видел оборванных, отощавших детей, а мне сделалось страшно и совестно, точно и я виноват, что они мучаются. Конечно, виноват, как виноваты и все другие. Я получил образование, я считаю себя умным человеком, и моя прямая задача -- дать знания этой темной массе, научить ее, как зарабатывать себе кусок хлеба, указать новые пути... Да, это наша общая задача, наш долг народу. И какая страшная ответственность... Я виноват даже в том, что они не знают сами, куда идут и что найдут в какой-нибудь Томской губернии, на Алтае, на Амуре. Сумерки уже сменились ночью, бледной северной ночью с лихорадочно горевшими серебряными звездами, молочной мглой и мягкими прозрачными тенями. Волга пестрела красными огоньками,-- это горели сигнальные фонари на судовых мачтах. Навстречу медленно двигалось несколько буксирных пароходов, глядевших разноцветными глазами. Окоемов перевел дух и проговорил совсем тихо: -- Иван Гаврилыч, а вы подумали о тех несчастных, которые томятся на арестантской барже?.. Ведь это страшный минус нашей русской жизни и немой укор опять-таки нам, которые должны работать прежде всего на пользу ближняго, на пользу меньшаго брата, чтобы он не крал, ее грабил, не убивал, не терял совести...

III.

Маленькая Таня помещалась в общей дамской кают второго класса и чувствовала себя как дома, хотя ее и смущало внимание ехавших с ней женщин,-- девочка выросла с отцом и не испытала женской ласки. Дамы даже немного ревновали друг друга по отношению к ней. -- Мы ее уже избалуем,-- говорила княжна, косвенно упрекая других. -- Она еще мала...-- спорила Калерия Михайловна. Анна ?едоровна полрежнему держалась в стороне. Даже больше, она точно избегала девочки и только вечером, когда Таня укладывалась спать, садилась около нея и долго любовалась спавшим ребенком. Ночью, чуть Таня повернется, Айна ?едоровна уже тут,-- у нея был чуткий материнский слух. Прошлое этих двух женщин было несложное. Калерия Михайловна Ощепкова родилась где-то в Рязанской губернии и молоденькой девушкой вышла замуж за служащаго в одном из московских банков. С мужем она прожила лет пять, а потом стряслась беда -- муж произвел растрату и потерял место. Дальше последовали тяжелые дни. Муж уже не мог найти работу, и ей пришлось самой заботиться о своем существовании. Вместе с бедностью наступили семейные раздоры, несогласия и ссоры, и все это кончилось тем, что муж скрылся неизвестно куда. Анна ?едоровна Галушка, по рождению хохлушка, попала в Москву уже после смерти мужа и единственнаго своего ребенка. Она хотела переменой места и самостоятельной работой избыть свое горе. Обе женщины остались таким образом вне семьи, подвергаясь всем случайностям "своего хлеба". Трудно добывать этот свой хлеб, особенно, когда нет влиятельных знакомств и протекций. Княжна, конечно, сейчас же приняла под свое покровительство обеих женщин и готова была сделать для них все, даже бегать за горячей водой для чая. -- Что мы будем делать там?-- спрашивали ее обе женщины. -- А я уже и сама не знаю...-- откровенно признавалась княжна.-- Василий Тимофеич сказал, что нужно ехать, и я уже поехала. Мне, в сущности, все равно, где ни жить... -- Ну, это совсем не все равно,-- довольно мрачно заметила Анна ?едоровна, испытывавшая приступы глухой тоски по своей Малороссии: с каждым шагом вперед, родина все дальше и дальше уходила от нея.-- У нас в Малороссии лучше... Княжна наконец и сама заинтересовалась своей собственной судьбой. В самом деле, пуда она едет и зачем? Обяснения Окоемова ее не удовлетворяли. На второй день пароходнаго путешествия княжна, встретив Окоемова на трапе, приступила к нему с явным намерением добиться окончательнаго выяснения цели поездки. -- Вы уже говорили о какой-то девушке, Василий Тимофеич, но я плохо поняла тогда... -- Какая девушка? Ах, да... Видите ли, Варвара Петровна, это маленький миф, и я сам хорошенько еще не знаю и плохо верю в то, что слышал из третьих рук. Верно одно, что я ее полюбил и непременно разыщу... Вообще какая-то темная история. Кажется, достаточно? -- А я-то при чем?' -- Вот увидите, когда приедем на место. По крайней мере, прокатитесь по Волге -- это очень полезно для вас. Пароход как-раз подходил к Казани. С Волги вид на Казань замечательно хорош, и можно подумать, что это очень бойкий, промышленный и торговый город. Издали красиво пестрели церкви, дома, сады, а в центре поднимался татарский кремль. Окоемов долго смотрел прищуренными глазами на бывшую татарскую столицу и задумчиво проговорил: -- Да, место было выбрано недурно, пожалуй, лучше, чем для Москвы... Ваши предки, Варвара Петровна, татарские ханы, были люди неглупые. Кстати, мы плывем сейчас в пределах вашего царства, княжна Садык-Хан-Салтыкова. -- Я не люблю, когда надо мной шутят... А впрочем, я это уже так. Княжна не умела сердиться и сейчас же начинала улыбаться. Эта детская незлобивость придавала ей особенную прелесть, и Окоемов каждый раз любовался ею, как удивительно сердечным и непосредственным человеком. -- Вы на меня не сердитесь?-- говорил он. -- Уже не могу... Я себя уже ненавижу за это, потому что нужно уметь сердиться. Да... Так много дурных людей, и уже им следует показать, что они дурные. Им будет стыдно, и они уже не будут делать ничего дурного... А я уже не умею сердиться. Мне уже жаль... Я недавно бранила Сережу, и мне совестно. Он, вероятно, обиделся... -- Всего вернее, что он забыл, Варвара Петровна. Окоемов опасался одного, как бы Потемкин не остался на берегу, потому что пароход стоял всего четыре часа. В виду такой возможности, маленькая Таня не была с ним отпущена и осталась на пароходе заложницей. -- Да я-же вернусь,-- уверял Потемкин.-- Мне только посмотреть... -- Смотрите, не опоздайте, Иван Гаврилыч... На поверку оказалось совсем другое. Пароход дал первый свисток, а Потемкина не было. Окоемов с трапа наблюдал пристань, кишевшую народом, и напрасно отыскивал в толпе своего изобретателя. Второй свисток... Потемкина нет. В этот критический момент к Окоемову подошел какой-то молодой священник в полинялой ризе и, улыбаясь, спросил: -- Если не ошибаюсь, вы -- господин Окоемов? -- К вашим услугам... -- Дело в следующем: я случайно познакомился с господином Потемкиным, и он просил меня передать вам, чтобы вы не безпокоились., -- Где вы его видели? -- А там, у дамбы... Он делал какия-то измерения у насыпи. Увидел меня, остановил и попросил вам передать, что будет только к третьему свистку. -- Я так и знал!..-- встревоженно проговорил Окоемов.-- Сейчас третий свисток, а его нет... -- Дело в следующем, господин Окоемов: господин Потемкин сейчас будут... Но Окоемов уже не слушал этого посла, а отправился к капитану попросить маленькой отсрочки. Капитан пожал плечами и проговорил: -- Согласитесь, что если я буду ждать каждаго пассажира, то никогда не доеду до Перми... -- Вы совершенно правы, капитан, но у этого пассажира остается здесь девочка... -- Пять минут!-- лаконически ответил капитан. Вся экспедиция взволновалась. Сережа раз десять сбегал на пристань, разыскивая пропавшаго изобретателя, и вернулся с парой казанских туфель и куском казанскаго мыла. -- Это уже нелепо!-- волновалась княжна. Третий свисток, и пароход грузно отвалил от пристани. -- Ничего, он нас догонит в Перми,-- успокаивал Окоемов волновавшихся членов экспедиции.-- Денег у него хватит... -- Дело в следующем,-- прибавил, в свою очередь, священник, разделявший общее внимание:-- господин Потемкин измерял дамбу и мог не слышать первых двух свистков... -- А, чорт...-- ругался Сережа.-- Это наконец просто невежливо. Так невозможно... Все боялись за Таню, как она отнесется к отсутствию своего увлекающагося папаши. -- Он приедет,-- совершенно спокойно обяснила девочка.-- В Москве он часто уходил... Уйдет, а потом опять придет. Я оставалась одна иногда дня два... Дамы удвоили свое внимание к маленькой компаньонке, стараясь ее развлечь всеми средствами. В этом принял участие и священник, постоянно улыбавшийся. Окоемову сразу поправилось его необыкновенно типичное русское лицо -- немного скуластое, с мягким носом, широким ртом и какими-то детскими голубыми глазами. Длинные волосы вылезали из-под разношенной широкополой шляпы некрасивыми прядями мочальнаго цвета, нижняя часть лица заросла густой бородой такого же цвета. Это некрасивое лицо, в сущности, было очень красиво своим выражением. В глазах светился природный ум. -- Вы московский будете?-- довольпо фамильярно спросил он Окоемова. -- Да. А вы почему так думаете, батюшка? -- Дело в следующем: произношение московское. -- А вы из Сибири? -- Из Зауралья. -- Ага, это очень интересно. Мы тоже едем на Урал, на промысла. -- Так-с... Мимо поедете озера Челкан, так спросите попа Аркадия -- там все знают. -- Спасибо. -- Дело в следующем: у нас кругом золотые промысла. Мимо не проедете... Зауральский поп интересовал Окоемова все больше и больше. Как-то у него все выходило необыкновенно просто, и говорил он таким тоном, точно хороший старый знакомый. Окоемов несколько раз внимательно вглядывался в него, точно стараясь припомнить, где он раньше встречал этого любопытнаго попика. -- Я-то в третьем классе еду,-- обяснял о. Аркадий.-- Даже весьма удобно... И воздух постоянно свежий. Не хотите ли со мной чайку напиться? У меня есть баночка с медом... Мягчит грудь. Свой мед-то, оно и приятно. -- Что же, я с большим удовольствием, отец Аркадий. -- И вобла есть: оно хорошо перед чаем пожевать солененькаго... В третьем классе было очень удобно. У о. Аркадия место было устроено на внутренней скамейке. Белый войлок, подушка и овчиная шуба составляли все дорожныя вещи.. Провизия и покупки лежали под лавочкой в двух узлах. -- Ведь всего два рубля от Казани до Перми плачу,-- обяснил о. Аркадий.-- Весьма удобно... И Притом тепло. Пароходный "человек" подал белый стакан и белый чайник с горячей водой. -- У нас свой сибирский чай,-- обяснял о. Аркадий, делая заварку.-- И медок тоже свой... Особенный мед, господин Окоемов. -- Скажите, пожалуйста, отец Аркадий, на восточном склоне Урала пчеловодства нет? -- Нет... Доказывают даже, что оно и не может у нас существовать благодаря климатическим условиям, а, между прочим, это мед собственный, именно из Зауралья. Дело в следующем: живу я на озере Челкан, церковь у нас старинная, каменная... хорошо. Только раз приходит трапезник и говорит: "Батюшка, а у нас в церкви завелась Божья тваринка".-- "Какая тваринка?" -- "А вот эта самая пчела... Так и гудет в кунполе. Значит, рой сел". И что бы вы думали, действительно, иду в церковь, смотрю, а там: у-у-у... Действительно, пчелка гудет. Ну, мы ее, конечно, не тронули: пусть себе летает на здоровье. Даже очень любопытно выходит... Год живет наша пчелка, другой живет, прилепила к карнизу сот -- одним словом, все как следует. Все больше и больше сот, а мы и меду не умеем взять, потому как дело необычное. Пришлось привезти пчельника из-за двести верст. Поднялся он, осмотрел, подивился Божескому произволению и снял нам целых два пуда меду. Вот пожалуйте, попробуйте: тот самый... -- И сейчас пчела живет? -- И сейчас... Я так полагаю, что это нас Бог, дураков, учит. Мы-то думаем: нельзя, а Он нам показывает: можно. Вся премудростию сотворил еси... Окоемову очень понравился этот разсказ о "богоданной пчелке" и толкование о. Аркадия. Пчеловодство -- исконный русский промысел, упавший за последнее время по неизвестным причинам. К общей системе народнаго хозяйства он мог бы служить большим подспорьем. В ответ на разсказ о. Аркадия Окоемов сообщил некоторыя данныя о положении пчеловодства в Америке. -- А вы были в Америке?-- удивился о. Аркадий. -- Да... Я там прожил довольно долго. О. Аркадий недоверчиво посмотрел на своего собеседника, а потом улыбнулся своей добродушной улыбкой и, протягивая руку, проговорил: -- Очень рад познакомиться с господином американцем... Даже весьма поучительно-с.

IV.

После разговора с Окоемовым о. Аркадий долго ходил по палубе, улыбался и покачивал головой. У него неотступно вертелось на языке одно слово: американец. -- Да, американец...-- повторял про себя батюшка, и его некрасивое лицо озарялось самой добродушной улыбкой.-- Нет, нужно его допросить основательно, а так нельзя. Другого американца не скоро поймаешь... Как на зло, Окоемов не выходил из своей каюты, и о. Аркадий терпеливо шагал по палубе. Они встретились только под вечер, когда пароход подходил к устью Камы. Вся публика высыпала на палубу. Громадное плесо, на котором сходятся две могучих реки, походило на морской залив, а в весеннее половодье здесь не видно берегов. На разстоянии нескольких верст желтая камская вода резко отделяется от белесоватой волжской, точно каждая хочет отстоять свою самостоятельность. Окоемов стоял у парапета и долго любовался этой стихийно-дикой, могучей картиной. Да, это был боевой пункт, на котором происходила неравная борьба двух богатырей. Кроме историческаго и экономическаго значения, эти две громадныя реки несли с собой целое народное миросозерцание, сложившееся на их берегах -- оно вылилось в песне, в обрядовой стороне, в характере и во всем укладе народной жизни. В народном представления река -- живое существо и таким остается до наших дней, несмотря на пароходы, телеграфы и железныя дороги. На этих струях развернулась во всю ширь народная удаль, у которой тоже берега уходили из глаз. Да и вообще в душе каждаго русскаго человека много общаго с характером этих рек: те же весенние разливы, те же мели и перекаты и та же неисчерпаемая сила, которая, как сказочный богатырь, дремлет до поры до времени. И зимний крепкий сон, и весенний разгул, и бури, и ленивое затишье... Окоемову припомнились стихи поэта: ...Как слезу любви из ока, Как холодный пот с чела, Волгу-матушку глубоко В море Каспий пролила... -- А ведь Волга-то неправильно Волгой названа,-- проговорил за спиной Окоемова знакомый голос. Это был о. Аркадий, тоже любовавшийся разливом. -- Как так неправильно?-- удивился Окоемов. -- Да так... Посмотрите: Кама повернула Волгу при встрече, а не Волга Каму -- значит, дальше река должна называться Камой. -- Это вы из патриотизма говорите, батюшка... -- Что же, и патриотизм дело не вредное. Да и реки разныя: Волга по-бедному течет, а Кама по-богатому -- и воды больше и течение быстрее. И народ другой... Тошно смотреть на вашу волжскую бедноту. Народ какой-то пришибленный. -- У вас лучше? -- И у нас не одинаково, а все-таки сравнить нельзя, особенно у нас, в Зауралье. И земля не та и люди не те... -- Вы коренной уралец? -- Кондовый сибиряк: прапрадеды еще пришли на Урал. Как-то даже странно делается, когда приедешь в Расею, точно другое государство... Вошь переселенцы-то едут: сердце болит смотреть на них. -- По переселенцам еще нельзя судить о всей Расее... ?дут те, кому плохо жилось на родине или совсем не у чего было жить. Расея велика. -- Все-таки не то, господин Окоемов. Совсем другая музыка, чем у нас. Слава Богу, у нас еще можно жить, и даже очень можно. Дело в следующем: много приволья. Потом, понизив голос, о. Аркадий прибавил: -- А мне весьма любопытно, господин Окоемов, знать относительно Америки... -- Именно, что знать? -- Да вообще... -- Идемте к нам в каюту, там поговорим... О. Аркадий пошел за Окоемовым, но еще раз остановился, чтобы полюбоваться красавицей Камой, по которой теперь выгребал пароход. -- Кормилица наша, господин Окоемов... Красота, силища, благодать льется на тысячи верст. -- Да, хорошая лошадка, которая какой угодно воз свезет. Экспедиция в полном составе помещалась в каюте второго класса. Публики набралось много, и все успели перезнакомиться между собой, за исключением одного Сережи, который питал органическую ненависть к "купцу" и держался в гордом одиночестве. К нему пробовали приставать: "куда изволите ехать?", "чем изволите заниматься?", но из этого получались очень курьезныя сцены. Впрочем, презрение Сережи к купцу подвергалось большому искушению. ?хавшие купцы совсем не походили на московских купцов, начиная с костюмов, привычек и манеры себя держать. Это был новый тип, неизвестный Сереже. В сущности, это были купцы-промышленники, напоминавшие свой прототип -- новгородских гостей, ходивших за Камень промышлять пушнину. Даже сохранилось в выговоре новгородское горластое "о", обошедшее всю Сибирь. Но все-таки Сережа смотрел на сибирских "гостей" недоверчиво и думал про себя: "Нет, шалишь, купчишки, не надуете... Я вас знаю, голубчиков!" Появление в каюте сибирскаго попа, котораго привел Окоемов, возмутило Сережу окончательно. Это уж чорт знает что такое... Да и поп держит себя с обидным спокойствием. Он спокойно осмотрел всех, сделал общий поклон и даже улыбнулся. Эта улыбка взорвала Сережу, и он возненавидел попа всеми силами души. Этого еще недоставало... А тут еще Окоемов рекомендует. -- Очень рад...-- процедил сквозь зубы Сережа, сдерживая накипевшее бешенство. О. Аркадий поместился к общему столу, посмотрит на Сережу улыбающимися глазами и проговорил: -- А позвольте узнать, куда изволите ехать? -- В Балаганск, получать наследство после глухонемого дяди, который недавно повесился... -- Так-с.... А чем изволите заниматься? -- Кухаркин сын и служу учителем от заикания в обществе покровительства животным, а также прививаю оспу и срезаю мозоли. Одним словом, Сережа был великолепен, и Окоемов только покачал головой. Сибирские гости переглянулись между собой, а лежавший на своем диванчике фельдшер Потапов неожиданно фыркнул и, сконфузившись, спрятал лицо в подушке. Сережа вскочил, нахлобучил на себя свой потертый шлем и выбежал из каюты. -- Это чорт знает что такое!-- ругался он, гремя ногами по лесенке, выводившей в рубку. -- Какой сердитый господин...-- заметил о. Аркадий, поглядывая вопросительно на дверь. Сибирские "гости" тоже косились на попа, потому что наполовину были раскольники. Это отношение к простому деревенскому пастырю возмутило Окоемова. Как смели эти грабители относиться так к неизвестному им священнику? О. Аркадий нравился Окоемову своей непосредственностью и простотой. -- Вы хотели слышать об Америке?-- заговорил он с особенной любезностью.-- Я там прожил довольно долго и могу разсказать кое-что. Об Америке у нас самое неверное представление, благодаря разным путешественникам, видевшим громадную страну из пятаго в десятое. Мы можем поучаться у американцев очень многому, не заимствуя их недостатков. Люди, конечно, все люди... То, что у нас считается богатством, там кажется смешным или приличной бедностью. А главное отличие в том, что мы не умеем работать и не разсчитываем на труд. Наши промышленники и купцы ищут только легкой наживы, и от них идет поговорка: не обманешь -- не продашь. Расчет самый неверный, потому что сегодня обманул, а завтра и не продашь. Наши купцы себя обманывают, и поэтому нигде нет столько банкротств и крахов, как у нас. Ведите свое дело честно, работайте, и все пойдет хорошо... -- Это, господин, хорошо так-то вот здесь в каюте разсуждать,-- обиженно вступился благообразный седой купец.-- Вы нашего дела не знаете, а говорите... -- А может-быть, немножко знаю: вы, например, кожевенный заводчик. -- Почему вы так полагаете? -- По рукам... Служили раньше приказчиком у хозяина и резали кожи. "Гости" переглянулись, удивляясь проницательности догадливаго барина. Не велика птичка, а ноготок востер... -- Я вам скажу больше: вы не товар делаете, а портите сырье... Сравните кожу варшавской выделки или американской -- мягкая, прочная, ноская, а ваша гнилая. Все зависит от того, что вы выделываете по-старинному и не хотите знать новых способов выделки. От того же сибирские меха не выделываются в Сибири, а идут в Западный край или за границу и только оттуда возвращаются готовыми совсем. Вы не умеете делать хорошее мыло, везете железо из Нижняго в Иркутск, выписываете экипажи из Москвы, да и все остальное: сукна, ситцы, стекло, бумагу, сахар. А все это могли бы приготовлять у себя дома, если бы не гнались за легкой наживой на золоте, водке и мелком торгашестве. Вот что я знаю... Окоемов взволновался и наговорил сибирским "гостям" очень неприятных вещей, хотя и в третьем лице. -- Ловко их Василий Тимофеич разделал,-- шептал фельдшер Потапов студенту Крестникову.-- Это по-нашему называется: носи, не потеряй. Скушали и ложку облизали... А сибирский попик славный. Вон как умильно поглядывает. Отца Аркадия больше всего интересовало то, как поставлено в Америке сельское хозяйство. Окоемов подробно разсказал о разных способах интенсивной культуры, смотря по местности, о фермерском хозяйстве, об американской предприимчивости вообще. О. Аркадий слушал его с восторгом и в такт разсказа только качал головой. Да, хорошо работают господа американцы... -- Я жил в Калифорнии и видел настоящее чудо,-- разсказывал Окоемов.-- Калифорния была пустыней, как наша Сибирь. Потом открылось золото, и сюда хлынула настоящая волна разных предпринимателей. Золото, действительно, полилось рекой... Когда истощились запасы золотой руды, Калифорния перешла к земледельческому труду и сейчас покрыта пашнями, лугами, садами, огородами, пастбищами. Получилась цветущая страна, текущая млеком и медом... Какие там города, школы, фермы, фабрики! А у нас золотопромышленник оставляет после себя пустыню, развращенное водкой население, жажду легкой наживы и полную неспособность к нормальному здоровому труду. Мы просто не привыкли к деньгам и не умеем ими пользоваться. Куда ушли добытые в Сибири миллионы? Что они оставили в стране и кому принесли пользу, кроме ничтожной кучки счастливцев?.. -- Так, так...-- повторял фельдшер, поглядывая на "гостей".-- Ну-ка, вы, что вы скажете, ваше степенство?.. -- Весьма поучительно,-- соглашался о. Аркадий.-- У нас тоже начинают кое-где заводить машины: веялки, молотилки, плуга. Конечно, темный народ и поучиться негде... -- Одне метеорологическия станции чего стоят,-- разсказывал Окоемов.-- Американский фермер за три дня знает, какая будет погода, и не сгноит напрасно сена... Показалась дождевая туча, и об ней дают знать по телеграфу во все концы, и так ее проводят по всей Америке метеорологическими бюллетенями. Наш русский хлеб мокнет, прорастает и гниет в дождливую осень в снопах на поле, а американец снимет его и сейчас же высушит на зерносушилке. И все так... А какой там молочный скот: одна корова была продана за тридцать тысяч рублей. -- Ну, уж это извините!-- возмутился седой купец.-- Это даже неприлично-с... Помилуйте, корова и вдруг тридцать тысяч рублей. -- А вы слыхали про лошадей, за которых платят по полтораста тысяч? -- Лошадь -- это другое... -- А корова тоже другое. Она себя окупит племенем... Когда Сережа вернулся, он в изумлении остановился в дверях: вся каюта страшно волновалась. Кипел самый ожесточенный спор, и только оставался спокойным один о. Аркадий. -- Я так полагаю,-- выкрикивал седой купец, обращаясь к Окоемову: -- так полагаю, что вы прямо из жидов... Не иначе.

V.

Сережа успокоился, только познакомившись с двумя немцами и англичанином, ехавшими в первом классе. Один немец занимался поставкой каких-то машин в Сибирь, другой имел прииски, а англичанин оказался крупным владельцем каких-то рыбных промыслов на Оби. В общем, это были вполне люди порядочные и разделяли презрение Сережи к русскому купцу, прибавляя к этому еще презрение вообще ко всему русскому, кроме русских денег. Они жили чужими в России, наживали капиталы и мечтали только об одном, чтобы вернуться с свое отечество богатыми людьми. Это были цивилизованные международные хищники. -- Господа, не сыграть ли нам в винт? Время-то незаметно пройдет... Сережа был совершенно счастлив и с величайшей радостью углубился в приятное занятие. Конечно, лучше было бы устроит штос в каюте, но аккуратные немцы предпочитали коммерческия игры. К сожалению, Сереже упорно не везло. Дело не в проигрыше, а в том, что Сережа играл лучше немцев и проигрывал. Он начал горячиться, покраснел. Что за чорт, в самом деле,-- лучшия карты точно сговорились, чтобы итти к немцам, а не к Сереже. Это, во всяком случае, было возмутительно... Сережа несколько раз оглядывался кругом, точно стараясь отыскать где-то на стороне истинную причину своей неудачи. Наконец он увидел -- в окне рубки виднелось улыбавшееся лицо о. Аркадия. Ах, проклятый под... Тьфу!.. Мало того, поп делал какие-то таинственные знаки Сереже. -- Что вам угодно, милостивый государь?-- довольно сурово спрашивал Сережа, выскочив из рубки. -- Дело в следующем... да...-- торопливо заговорил о. Аркадий.-- Вы играете в карты, значит, у вас есть лишния деньги... Вот я и решился побезпокоить вас... Там на палубе лежит больная переселенка... у нея трое детей... им нечего есть. Да и все переселенцы такие бедные... Гнев Сережи моментально упал. Он пошел с о. Аркадием в третий класс и убедился в грустной истине. Около больной стояла на коленях княжна и прикладывала компрессы. Тут же стоял понуро муж больной, а кругом него пугливо жались трое ребятишек. -- Вы уже в карты играете...-- с укоризной проговорила княжна: -- а вот дети, которыя не ели со вчерашняго дня. Будьте любезны, накормите их -- это будет уже лучше, чем бросать деньги на карты. Мы с о. Аркадием выбились-из сил... Дежурим попеременно. Сережа хотел отправиться в буфет, чтобы заказать обед детям, но был остановлен. -- Пришлите кстати сюда вашу бурку... Она совершенно безполезна для вас, а детям ночью холодно. Уже поскорее... Княжна познакомилась с о. Аркадием у больной, за которой он ухаживал. Она, в сущности, не особенно любила духовных особ, но тут была тронута его участием. Княжне даже сделалось совестно, что она просидела целых два дня в каюте и не обращала внимания на переселенцев. Ее впервые охватила эта тяжелая народная нужда, пред которой сразу бледнеет всякая интеллигентная нужда. До сих пор она знала народ только по книгам или в лице московских дворников, водовозов и кухонных мужиков. А тут было совсем другое... Особенно тронули ее эти милыя деревенския дети, которыя должны были выносить все тягости и злоключения далекаго путешествия. У большинства переселенцев средств едва хватало на то, чтобы доехать до Перми. -- А как же вы дальше поедете?-- изумленно спрашивала княжна. -- А Бог-то, барышня?-- отвечали вопросом солидные мужики -- Ничего, помаленьку доедут,-- успокаивал о. Аркадий.-- Конечно; трудно, очень трудно, но свет не без добрых людей. Окоемов видел хлопотавшую около больной княжну, но не подходил к ней, чтобы не мешать напрасно, а только прислал своего фельдшера. Маленькая экспедиция уже могла быть полезной, и это его радовало. Княжна посоветовалась с фельдшером и отпустила его, потому что оказались еще больные, главным образом дети. Да и что мог поделать фельдшер у больной женщины, которая слегла от непосильной работы, забот и плохого питания. Ее нужно было кормить, а не лечить. Вернее сказать -- приучать к пище... А пароход все выгребал вверх по Каме. Не было уже белых волжских отмелей, не было орешников, которыми запушен нагорный берег Волги, а яблочные сады и дубовыя рощи сменились сосной и елью. Чем-то торжественно-суровым веяло от этих красных глинистых берегов, едва тронутых жильем. Даже небо почему-то казалось здесь ниже, и солнце не светило с такой радостью, как там, на Волге. Одним словом, начинался суровый север. Это чувствовалось в похолодевшем воздухе. -- С Камня напахнуло холодком,-- обяснил штурман, ходивший по палубе в валенках. Народ до сих пор называет Уральския горы просто Камнем, как это было в глубокой древности. Еще древнее, у греков, Урал был известен под именем Рифейских гор, причем сложился целый ряд легенд об его обитателях, включительно до грифонов, стерегших несметныя сокровища. Эта молва перешла через тысячелетия, и русский человек в течение всей своей истории неудержимо тянулся на восток, чтобы забрать сказочныя богатства. Первыми явились сюда смелые новгородские ушкуйники. Прямой пут по Волге и Каме был загорожен сначала Булгарским царством, а впоследствии Казанью, поэтому новгородцы избрали обходное движение, севером, через Великий Устюг. Главное богатство тогда составляли меха, и новгородцы выменивали их на свои товары в верховьях Камы. Полное завоевание Урала последовало только при московских царях, когда пала Казань и благодаря этому открылся широкий путь на Урал и всю Сибирь. История дохода Ермака известна всем. Именно об этом и думал Окоемов, сидя на палубе и любуясь развертывавшейся грациозной панорамой северной могучей руки. Сколько было затрачено неустанной энергии русским народом, чтобы свершить этот путь, сколько пролито крови, потеряно жизней -- это было стихийное движение славянскаго племени на далекий восток, как стихийно движется вода в громадных северных реках. И каждый период этого движения оставлял свой отпечаток. Новгородцы ограничились меновой торговлей, а промышленность выразилась только открытием прикамских соляных промыслов; Москва собирала ясак и не шла дальше этого. Уральския сокровища остались нетронутыми и в первый раз показались на свет Божий только благодаря воле гиганта-работника, царя Петра. Он первый понял громадное значение этого громаднаго края и приступил к разработке его сокровищ. С этого момента выдвинулся целый ряд энергичных деятелей, выполнявших план гениальнаго русскаго царя. На первом плане здесь выступила фамилия простого тульскаго кузнеца Демидова, а за ним ряд других предпринимателей, поработавших в свою долю. Восемнадцатый век является в истории Урала боевым периодом, когда главным образом происходила его колонизация и развертывалась промышленная деятельность с невиданной еще быстротой. Затем волна этого движения отхлынула в далекую Сибирь, и девятнадцатый век для Урала является периодом упадка, если сравнить его с предшествовавшим веком -- новаго почти ничего не было сделано, и промышленность двигалась по проторенной дороге черепашьим шагом. По этой последней причине прикамские города имеют такой унылый вид, точно недоумевают, зачем они тут стоят. Чувствуется что-то недосказанное, не проявившее себя в полной мере... Чистополь, Елабуга, Сарапул -- что они такое? Ни добывающей ни обрабатывающей промышленности, а только одна хлебная торговля, да и та с грехом пополам. Окоемов невольно сравнивал эти города с американскими, и у него сжималось невольно сердце. Нет, решительно мы не умеем жить и будем умирать с голода среди всевозможных богатств. И обидно и больно сознавать все это, но тем не менее это так. Еще живя в Америке, Окоемов мечтал об Урале, и вот теперь плывет по уральской воде, затаив какую-то неясную обиду. Действительность не оправдывала самых скромных надежд, и уральския несметныя сокровища решительно не желали ничем проявить себя. -- По ту сторону Урала совсем другое будет,-- говорил капитан парохода, глядя прищуренными глазами вверх по Каме.-- Там настоящее богатство, а здесь только и ремесла, что хлеб, соль да лес... Вот переедете горы, так сами увидите. -- Все-таки грустно,-- говорил Окоемов.-- Я, признаться сказать, ожидал лучшаго... Окоемову понравилась партия казанских татар, ехавших в третьем классе. Это были мелкие торгаши, пробиравшиеся куда-то в Сибирь. Они выглядели необыкновенно бодро и весело о чем-то галдели между собой. Собственно, по типу эти татары мало напоминали установившееся исторически представление о "злом татарине" -- правильныя лица, большие глаза и даже совсем прямые носы. Дело в том, что казанские татары являются прямыми потомками древних волжских булгар, от которых унаследовали, вероятно, и страсть к торговле -- казанскаго торгующаго татарина можно встретить по всей России, и нет такого глухого угла, куда бы он не пробрался со своим коробом. Эти шустрые казанцы особенно развеселились, когда пароход привалил к Оханску. -- Вот так город... Хуроша город: три курицы, один петух! -- Кот плакал, а не город... Оханск, действительно, немного опереточный город: в нем всего около пятисот жителей. Любая сибирская деревня больше, не говоря уже о семиверстных сибирских селах. Путешествие на пароходе продолжалось около четырех суток, и все начинали испытывать дорожное утомление. Особенно волновалась маленькая Таня, пристававшая ко всем с разспросами, когда же они наконец приедут "к папе". Девочка почему-то была уверена, что едет именно к папе, и ее не старались разуверять. Она держала себя все время солидно, как большая, и только вечером, когда укладывались спать, превращалась в ребенка. Это был трогательный момент детскаго дня, и дамы наперерыв старались воспользоваться им, отбивая друг у друга очередь укладывать Таню. Конечный пункт, путешествия -- Пермь показалась только на пятыя сутки. Пароход запоздал. Все были рады выйти на берег. Издали город казался очень красивым, благодаря своему расположению на крутом левом берегу. Собственно, была красива одна Кама, разливавшаяся здесь на десять верст одним широким плесом. Город начинался мастерскими, на которых строились пароходы, а дальше потянулись безконечные склады, амбары, пристани. Картина вообще получалась очень оживленная и замыкалась громадным казенным заводом Мотовилихой. Самым бойким местом на берегу были пароходныя пристани, расположившияся сейчас у железнодорожнаго вокзала. Пароход дал свисток. На одной из пристаней виднелась шевелившаяся масса публики. -- Нас никто уже не ждет,-- заметила княжна, стоявшая на трапе рядом с Окоемовым.-- Уже мне грустно... Вышло нечто неожиданное: экспедицию встретил самым торжественным образом изобретатель Потемкин. Он отправился из Казани на легком почтовом пароходе и пришел в Пермь на целыя полсутки раньше. -- Я говорила, что папа нас ждет,-- уверенно проговорила Таня, здороваясь с отцом.-- А они мне не верили. Этот маленький сюрприз избавил изобретателя от некоторых неприятных обяснений. Все были рады своему человеку. -- Пожалуйста, не делайте так в следующий раз,-- говорил Окоемов.-- Это не совсем удобно... -- Да я-то при чем тут?-- искренно удивлялся изобретатель.-- У капитана неверно ходят часы... Очень просто. Публика так и хлынула с парохода, точно каждый боялся куда-то опоздать. Сережей овладела эта общая суматоха, и он хлопотал, как на пожаре. Окоемов стоял с о. Аркадием и смотрел, как тянулись на берег переселенцы со своими мешками. Больная переселенка, которую лечила княжна, настолько поправилась, что ушла с парохода на своих ногах. -- Сколько поденщин пропадает напрасно,-- заметил о. Аркадий, указывая глазами на эту толпу. Это было верное резюме происходившей на глазах живой картины... -- Да...-- согласился Окоемов.-- К этим поденщинам нужно прибавить еще тех, которыя пропадают там, на арестантской барже. -- Считайте, что ежегодно пройдет по этому пути пятнадцать тысяч арестантов, да переселенцев вдвое побольше... Ведь это целая армия!.. Дело в следующем, г. Окоемов: поедете мимо озера Челкан, не забудьте попа Аркадия... -- Хорошо, хорошо. В этот момент на трап ворвался Сережа. -- А я тебя ищу, с ног сбился!-- накинулся он на Окоемова.-- Я уж думал, что ты свалился в воду... -- Напрасно безпокоился, Сережа. Заметив о. Аркадия, Сережа сделал официальный поклон и проговорил сквозь зубы: -- До свидания, милостивый государь...

VI.

Пароход пришел утром, а поезд Уральской железной дороги отходил вечером, так что в распоряжении экспедиции оставался целый день. Впрочем, интереснаго в Перми решительно ничего не было, как и в большинстве русских губернских городов. Даже Потемкин не мог найти темы для какого-нибудь новаго проекта. Результатом целой дневки явился флакон одеколона, купленный Сережей. -- Ну, город...-- повторял фельдшер Потапов, качая головой. Экспедиция страшно скучала, сбившись на вокзале одной кучкой. Всех довольнее была маленькая Таня, обрадовавшаяся твердой земле. Девочка бегала по зале и с любопытством разсматривала публику. -- Ведь это уж Сибирь, папа?
– - приставала она к отцу. -- Почти Сибирь...-- обяснял Иван Гаврилыч.-- Вот поднимемся на горы, а за горами уже начнется настоящая Сибирь. -- А там страшно, пана? -- Ничего страшнаго нет... Такие же люди живут, как и в Москве. -- Ну, уж извините, Иван Гаврилыч,-- вступилась княжна, испытывавшая приступы глухой тоски по родине.-- Посмотрите на эти лица... Относительно лиц княжна была нрава. Действительно, начали попадаться типичныя сибирския физиономии -- скуластыя, широконосыя, узкоглазыя. Окоемов про себя любовался этими квадратными лицами, окладистыми бородами, недоверчиво-упрямыми взглядами -- все говорило о сибирском упрямстве и промысловой хитрости. Это были отдаленные потомки новгородских землепроходцев. Сказывалась страшная боевая закваска, унаследованная, может-быть, еще от разбойничьих шаек новгородской вольницы. Впрочем, Пермь являлась на великом восточном пути только передаточным пунктом, и настоящие сибиряки здесь являлись в качестве проезжающих. Все вздохнули свободнее, как поезд отошел. Сережа даже принял воинственный вид, как человек, который приготовился к решительному шагу. Его поразило в публике, собравшейся на вокзале, почти полное отсутствие военных и, в частности, дворянства. Начиналось какое-то мужицкое царство. -- Да, тут нужно держать ухо востро,-- цедил Сережа сквозь зубы.-- Какия-то разбойничьи физиономии... Сережу еще с Казани охватило какое-то недоверчивое чувство, и он подозрительно осматривал даже скамейку, на которой сидел. Вся экспедиция ехала в третьем классе. Вагон был просторный, светлый, и публики ехало сравнительно немного. После мертвой Перми приятное впечатление произвели на всех два бойких пункта -- казенный пушечный Мотовилихинский завод и пристань Левшина. Последняя красиво занимала угол, образованный рекой Чусовой при ея впадении в Каму. Здесь чувствовалась жизнь, движение и бойкая работа. Княжна имела самый жалкий вид и молча сидела в уголке, как наказанный ребенок. Окоемову сделалось ея жаль. -- Надеюсь, вы здоровы, Варвара Петровна?-- заговорил Окоемов, подсаживаясь к ней.-- У вас такой несчастный вид... -- Чему же радоваться?.. Уже завезли меня на край света. Все чужое... Чужия лица... Мне даже страшно делается. -- Ничего, привыкнете помаленьку. Вы только посмотрите, какая здесь природа. Как легко дышится... Когда я уезжаю из Москвы, у меня является такое чувство, точно я снимаю с себя какую-то тяжесть... Окоемов действительно чувствовал себя прекрасно, как никогда. На его бледном лице даже выступил бледный румянец. Он, чтобы развлечь приунывшую княжну, разсказывал ей историю колонизации Сибири, причем Урал являлся роковым порогом, задерживавшим исконную тягу русскаго племени на восток. В коротких словах Окоемов разсказал несколько биографий знаменитых сибирских землепроходцев, проявивших изумительную энергию, хотя и направленную иногда не по надлежащему руслу. Вообще Сибирь стоила русскому племени страшной затраты сил, а результаты еще в будущем. -- Вся Сибирь в будущем,-- говорил Окоемов, воодушевляясь.-- И даже страшно подумать об этом будущем, настолько оно грандиозно, начиная с неисчерпаемых сибирских сокровищ. Где теперь живут 5--6 миллионов населения с грехом пополам, будут жить сотни миллионов. Поверьте, что я не преувеличиваю... И мы с вами являемся в своем роде пионерами, хотя и с очень скромной задачей. Грандиозныя дела и не делаются вдруг... Посмотрите, какой особенный здесь народ, сравнительно с коренной Россией. Вообще хорошо... По крайней мере я себя так чувствую. -- А я уже не понимаю...-- грустно ответила княжна.-- Напротив, мне кажется, что я такая уже маленькая и никому ненужная. -- Ничего, скоро привыкнете... Сережа вслушивался в эту беседу и недоверчиво улыбался. Ему казалось, что и мелькавшия по сторонам дороги ели и пихты не настоящия, а что-то в роде замаскированных сибирских разбойников. Эх, что-то теперь делается там, в Москве?.. Сережа даже закрывал глаза, стараясь вызвать дорогия картины бойкой столичной жизни. У него являлось даже малодушное желание просто бежать... И зачем он едет, в самом деле, и какой он главный управляющий золотых промыслов? Нет, положительно, было бы недурно улизнуть из этого прекраснаго далека... Окоемову хорошо: он привык шататься по белу свету. Спускались быстрыя летния сумерки. Поезд летел по слегка всхолмленной равнине, ничего не говорившей о близости могучаго горнаго кряжа. Окоемов часто выходил на площадку вагона и любовался открывавшейся далью, хвойным лесом, редкими деревушками,-- чем-то спокойно-строгим веяло от этой картины уральскаго предгорья. Чувствовалась какая-то сила, о которой можно было догадываться. -- Хорошо...-- шептал Окоемов, вдыхая чудный воздух. Собственно горы начались только со станции Чусовой, где железная дорога легким мостом перекинулась через реку того же названия. Это было уже ночью. Окоемов видел реку, подернутую туманом, правый гористый берег, какой-то завод, дымивший десятками труб сейчас за мостом,-- вот начиналось то новое, о чем он мечтал столько лет. Это был еще первый настоящий уральский вид, полный своеобразной дикой поэзии. Уральская железная дорога делала от Чусовой очень крутой подем, взбираясь по гребню одного из отрогов. С каждым шагом вперед горная панорама делалась все суровее. По сторонам высились каменныя громады, чередуясь с глубокими падями. Дорога извивалась лентой по горным откосам, врезывалась в толщи камней и забиралась смело все выше и выше. Смешанный лес остался далеко позади, около Чусовой, а теперь неслись мимо стройные ряды елей. Высота подема чувствовалась даже на деревьях -- густо-зеленая, мохнатая ель сменилась тонкой, вытянутой, обросшей бородатыми лишайниками. Растительную жизнь здесь точно глушила какая-то невидимая рука. Исключение представляли только сибирские кедры -- это могучее дерево стояло такое зеленое, пышное, красивое неувядающей красотой. И какая чудная, нетронутая глушь... Поезд несся по горной пустыне, оглашая вековой покой радостным гулом, точно летел сказочный Змей Горынич. Окоемов стоял, смотрел и не мог оторвать глаз. Очень уж хорошо... Кажется, еще никогда он не чувствовал себя так хорошо. Его возмущало, что его спутники спали самым безсовестным образом. Разве можно спать в такую ночь, среди таких картин вечно-юной природы... Одиночество Окоемова было нарушено каким-то стариком в полушубке и зимней шапке. Он сел где-то на промежуточной станции и тоже вышел на площадку. -- Хороши Камешки,-- проговорил старик с мягким уральским акцентом.-- Благодать... -- Почему ты в шубе, дедка? Болен? -- Я-то? И то болен... На восьмой десяток давно перевалило, так своя-то кровь не греет. Они разговорились. Старик оказался старым приисковым волком и сейчас возвращался "с севера", с каких-то разведок на одном из притоков реки Вишеры. -- Лет с пятьдесят около этого самаго дела околачиваюсь,-- обяснял он, улыбаясь.-- Еще при казне заразился, да так и пошел... -- Что же, жить можно? -- С умом отчего не жить... Дело самое правильное. -- А Барышниковых знаешь? -- Еще старика Барышникова помню... Как же!.. А после него остались Яков Евсеич, он уже помер, потом Прокопий Евсеич, Андрей Евсеич, Гаврила Евсеич -- тоже помер. Богатые люди были, т.-е. Яков-то Евсеич нажил, ну, а братья около него. -- А теперь как у них дела? -- Кто их знает... Сказывают, на Москве живут. У них сейчас Марк Евсеич руководствует всем... А денег не должно быть. Так, на прожиток разве что осталось. -- Говорят, у Якова дети остались? -- Как же, есть: парень Григорий да девушка Настасья... Как же, помню. Так, семья распалась, капитал разделился, и все на нет сехало. -- А здешние промыслы как? -- Да в ренду сдают... Так, из-за хлеба на квас. Хорошаго мало... Выработались промыслы-то еще при Якове Евсеиче, а теперь крохи подбирают. Как и подозревал Окоемов, барышниковские капиталы оказывались легендой. Он даже был рад этому и с какой-то тоской подумал о чудной девушке-раскольнице, которая сейчас была для него вдвое дороже. Ему нравилось думать о ней среди этого дикаго горнаго приволья, где все дышало еще нетронутой силой. -- У нас завсегда так,-- продолжал старик, передвигая шапку на голове.-- Редко богатство удержится... Родители наживут, а детки все спустят. Богатство, как вода, переливается с рук на руки. По своей золотопромышленной части старик оказался очень сведущим, и Окоемов долго его разспрашивал, удивляясь разумным ответам. Чувствовался промысловый сибирский человек, далеко опередивший своего брата, разудалаго расейскаго мужика. -- Вот теперь, мы как перевалим через Камень, все другое пойдет, барин,-- обяснял старик.-- Точно в другое царство приедем... Там беднота останется, к Перме, а здесь богатство разсыпалось. Что заводов, что промыслов, рудников, всякаго угодья -- не сосчитаешь, пожалуй. И все новое открывается... И народ другой. Насмотрелся я по промыслам всячины. А вы-то дальний будете? -- Почему ты так думаешь? -- А слова не наши, разговор другой. Нашибает на московскаго купца... -- Около того. -- То-то я смотрю на вас, что не здешний будете. Окоемов простоял на площадке до утренней зари, когда восток заалелся и горы покрылись предразсветной молочной мглой. Он заснул хорошим, молодым, здоровым сном, как уже давно не спал. Его разбудил какой-то шум. -- Станция Кушва!-- кричал голос под окном.-- Поезд стоит семнадцать минут... Станция Кушва... На платформе происходила настоящая давка. Не проснувшийся хорошенько Окоемов не вдруг мог сообразить, где он и что такое происходит. -- Здесь народ как вода в котле кипит,-- обяснил ему проходивший мимо с мешком вчерашний старик.-- До свиданья, барин... В Кушве в первый раз пахнуло тем промысловым духом, который был так дорог Окоемову. Какое движение, какия оригинальныя лица! Действительно, начиналось другое царство. Знаменитая гора Благодать, заключающая в себе несколько миллиардов пудов лучшей в свете железной руды, виднелась только своей верхушкой. Сравнительно, это была даже не гора, а маленькая горка, но это не мешало ей быть рельефным доказательством несметных уральских сокровищ. За Кушвой начались уже другия красоты. Суровый горный пейзаж сменился более мирными видами,-- красивым бордюром выступал смешанный лес, зеленели покосы, попадались изредка пашни. Природа здесь точно сразу отмякла. -- Да, недурно,-- заметила княжна, любуясь горною цепью, продавленной линией замыкавшею горизонт справа.