— А где пожар?

— 1-е апреля, Ваше Величество. 1-е апреля.

Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:

— Дурак, любезнейший, и это уже не 1-е апреля, а сущая правда.

18

При Екатерине обер-полицмейстером был одно время Рылеев, такой же Башуцкий, такой же Мартынов, как и все коменданты. Однажды при утреннем рапорте Рылеев застает Екатерину глубоко опечаленную.

— Ах, батюшка, вот несчастье. Прикажи, пожалуй, с Сутгофки кожу содрать и набить чучело, да поискуснее. Да поскорее, сей час!..

И государыня ушла.

Пораженный, словно громом, Рылеев не верит ушам; проходит камердинер императрицы...

— Уж полно ли, так ли я слышал. Неужто Сутгоф?

— Правда, правда, приказано кожу содрать и чучело набить. Вас только и ждали...

— Да за что же?..

Но камердинер уже ушел. Нечего делать; надобно было приступить к исполнению Высочайшей воли. Рылеев, скрепя сердце, берет жандармов, оцепляет дом Сутгофа и ни жив ни мертв входит к испуганному банкиру.

— Что такое случилось, генерал?

— Вы должны лучше знать. Я только палач, а вы преступник. Пожалуйте за мной! Я скрывать перед вами ничего не стану. Приказано с вас кожу содрать...

— Кожу содрать!..

— Решительно!

Поднялся во всем доме плач и скрежет зубов. Жена, пять человек детей, банкир и сам Рылеев — все плакали навзрыд. Сутгоф, известный честностью и домашними добродетелями и постоянной милостью у Екатерины, не мог понять причины такого страшного гнева и такого странного приговора. Он объяснил Рылееву, что тут есть какое-нибудь недоразумение, и ему стоит только явиться, и он обнаружит клевету. Рылеев был неумолим, но вопли детей и жены тронули доброе сердце. Он позвал в кабинет четырех жандармов, выгнал жену и детей. Приставил караул к воротам, крыльцу и выходам, а сам поехал во дворец.

Государыня, печальная, гуляла в Эрмитаже. Приезд обер-полицмейстера по экстренно важному делу еще более ее обеспокоил.

— Зовите! Что там еще случилось?

Входит Рылеев и бух в ноги.

— Матушка-Государыня, помилуй! Повинную голову меч не сещет. Преступник не уйдет, я принял меры. Но выслушай!..

— Что такое? Растолкуй порядочно...

— Жена, пятеро детей, как стали выть, разжалобили.

— У кого это?

— У Сутгофа!

— У какого Сутгофа?

— У того банкира, что Ты всемилостивейше повелела с живого кожу содрать...

Государыня не могла удержаться от смеха: «Перепутал опять, батюшка! За кого ты меня принимаешь, чтоб с живых кожу сдирать. Я велела содрать кожу и чучело набить с той милой собачонки, которую мне год тому назад Сутгоф из-за моря достал! Поди, батюшка, перестань страмиться!..»

19. Каратыгин 2-й[63]

Один из лучших артистов 2-го класса, Максимов 1-й, вследствие усердного поклонения стеклянному богу[64], дошел до такой худобы, что поистине остались только кости да кожа, так что когда, после смерти Каратыгина, он затеял играть роль Гамлета, артисты смеялись и хором советовали ему взять лучше в той же пиесе роль тени.

В Красном Селе, где находился постоянный лагерь гвардии, устроили театр, на котором играли петербургские артисты; а коли им жить там было негде, то и для них на случай приезда построили домики, кругом коих развели палисадники. Наследник, нынешний государь, проездом остановился у этих домиков; Самойлова, Каратыгин, Максимов и другие артисты выбежали на улицу.

— Поздравляю с новосельем,— сказал наследник,— хорошо ли вам теперь?

— Прекрасно! — отвечала Самойлова.— Жаль только, что недостает тени.

— Как недостает? — перебил Каратыгин. — А Максимов?

20

Петр Каратыгин вернулся из поездки в Москву. Знакомый, повстречавшись с ним, спросил:

— Ну что, Петр Александрович, Москва?

— Грязь, братец, грязь! То есть не только на улицах, но и везде, везде — страшная грязь. Да и чего доброго ожидать, когда там и обер-полицмейстером-то — Лужин.

21

А. С. Шишков[65] любил рассказывать о первом своем подвиге храбрости. Обер-гофмаршалом тогда был гордый князь Борятинский, а Потемкин на вершине величия.

Случилось, что Шишкова, молодого тогда офицера, назначили в караул во дворец. Камер-лакей, а тогда камер-лакеи больше значили и больше важничали, чем нынешние камергеры, так один из таких придворных чинов, которому было поручено заботиться о продовольствии караулов, как-то не угодил Шишкову. Заспорили. Дошло дело до крупных выражений. Шишков, не долго думая, принял камер-лакея в руки и поколотил весьма убедительно. Тот с жалобой к Борятинскому. Поднялась буря. Борятинский воспылал гневом: «Я им шутить с собой не позволю. Позволь одному, пойдут буянить. Я их заставлю уважать законы Ее Величества. Завтра же доложу Государыне...»