Я спускаю ноги с дивана, встаю и падаю на колени. Если честно, даже униженной себя не чувствую. Сейчас невозможность свободно перемещаться в пространстве скорее на руку. Все надеюсь на какую-то гениальную мысль, но в голове крутится только один вопрос.

– Можно спросить? – шепчу, достигая его колен. Смотрю снизу вверх.

– Пока – отсосешь. Дальше видно будет, – мерзко ухмыляется Максим.

– Это понятно. Я о другом. – Я сглатываю и покусываю нижнюю губу, ожидая разрешения.

Максим раздраженно закатывает глаза.

– Ну, – рыкает он на меня.

– Почему я лицемерка?

– Ты, мать твою, еще спрашивать будешь?! – ревет он медведем и отвешивает очередную пощечину.

Я заваливаюсь вбок, прямо между низким деревянным столиком, вокруг которого расставлена мягкая мебель, и диваном. Судорожно выдыхаю, ощутив, что только что была на волосок от встречи с близкими, но настырно прошу:

– Пожалуйста, ответь. Я все сделаю. Все, что скажешь. Только ответь на единственный вопрос.

– Хочешь услышать, да? – смеется он зло. – А давай я тебе встречный задам, а? – Максим подается вперед и вбок, чтобы быть ближе ко мне и шипит: – На что же ты потратила те бабки, которые я оставил на аборт?

По спине проносятся мурашки, а лопатки сковывает могильным холодом. Я прикрываю глаза, делаю короткий неровный вдох. И на выдохе отвечаю:

– На памятник.

Минуту ничего не происходит. Я лежу неподвижно, чувствуя, как немеет рука. И когда слышу, как он шуршит одеждой и застегивает молнию на брюках, от облегчения по телу проносится волна дрожи.

Максим хватает меня под локоть, помогает снова встать на колени перед ним.

– На меня смотри, – рыкает он, но прежней злобы в голосе нет. Я открываю глаза и смотрю на него сквозь слезы. – Говори, – приказывает Максим грубо.

– Кровотечение на позднем сроке, – произношу я через силу. – Я ее не убила, Максим. Я ее потеряла, – последнее я уже еле договариваю.

Губы кривятся, сдерживать слезы нет никакой возможности. Я роняю голову и громко всхлипываю, опускаясь все ниже, пока не упираюсь лбом в его колено.

Максим возится, чем-то щелкает, а через пару секунд рукам становится легко и комфортно. Я сразу же подношу их к лицу и тру глаза. И не сопротивляюсь, когда он сажает меня к себе на колени. Ни на что уже сил нет.

– Все, не плач, – бубнит он, обняв меня. – Погорячился.

– Погорячился?! – взвизгиваю я, почувствовав прилив сил и открыв глаза.

Максим морщится и недовольно смыкает губы.

– Не визжи. Не режу.

Я кошусь на его руку, в которой он держит складной нож. Он пропускает его под стяжкой на моих щиколотках и разрезает пластик. А потом вонзает нож в подлокотник кресла одним безжалостным движением. Я только глаза пошире распахиваю, перестав рыдать.

– Когда ты таким стал? – бормочу я, ставя брови домиком.

– Когда я таким не был? – язвительно парирует Максим. Сворачивает голову в сторону, справляясь с раздражением. – Как это случилось?

– Не знаю. – Я апатично пожимаю плечами. – Все хорошо было. Седьмой месяц, никаких патологий. А потом вдруг такая резь… я на улице, возвращалась с работы. Частным сектором пошла, так быстрее до поселка. Упала, шевельнуться не могу. Пока нашли, пока скорая… Как меня откачали – неясно. Как и зачем.

– Херни не неси, – бурчит Максим. – Родишь еще. Девочка?

– Тихонова Маргарита Максимовна, – говорю я с дрожью, пытаясь снова не зареветь.

– Как мать мою назвала, – выдувает Максим. – Спасибо.

Кладет лапу на мою голову и целует в макушку. И так странно это… я чувствую, как его мелко трясет.

– Спасибо? – лопочу я плаксиво. – Спасибо? Ты велел мне избавиться от нее!

– Ну, велел. Я же знал, что ты сделаешь по-своему.

– В смысле?! – снова перехожу я на визг.

– В коромысле! – хамит Максим. – На ухо мне не ори, истеричка!

– Ты больной, – ставлю я диагноз и пытаюсь подняться с него, но он смыкает на мне руки. – Отпусти, – бесполезно пыхчу я, отталкиваясь от него.

– Я сейчас снова свяжу тебя, – шипит Максим негромко. – А перед этим раздену, чтобы потом не заморачиваться.

– И что? – Я дерзко вскидываю подбородок. – Трахнешь? Как страшно! Никогда такого не было и вот опять!

– Храбрая, да? – с трудом сдерживает он смех. – Трахнуть тоже можно по-разному.