– У нас ночь впереди, – прошептал он. – Утром схлестнемся в последний раз…

Добрыня застыл, рядом ахнул Алеша. Илья без посторонней помощи не взберется и на лавку. Значит, утром вступать в бой кому-то из них!

На рассвете Алеша, который почти не смыкал глаз, тихонько слез с охапки мелких веток и пучков сухой травы. За сторожкой фыркали кони, но ласково, словно не врага чуяли, а переговаривались о чем-то своем лошажьем.

Когда он приблизился, Добрыня заканчивал седлать коня. Затянул ремни подпруги, оглянулся на тихий шаг:

– Чего подкрадываешься?

– Илью не хотел будить, – ответил Алеша. – Ты… хочешь ехать?

– Надо, – ответил Добрыня просто.

– Лучше я, – возразил Алеша. – Я увертливей. А он тоже ослабел от илюшиных ударов.

Добрыня помедлил с ответом. Алеша в самом деле самый быстрый, но он, Добрыня, почти не уступает ему в скорости, зато превосходит в силе, умении, выносливости. Он умеет, как и Илья, распределять силы на всю схватку, угадывая ее конец.

– Нет, – сказал он тяжело, – рисковать нельзя. Поеду я.

Алеша не успел возразить, как сзади раздался хриплый, словно простуженный, рев:

– Кто поедет?

Илья стоял, держась за столб сторожки, покачивался, бледный, как привидение, как его нательная рубаха. Лицо за ночь осунулось еще больше, а кровоподтеки стали зловеще черными.

– Илья! – воскликнули оба в один голос.

– Что задумали, мерзавцы, – проговорил он с отвращением.

– Илья, – сказал Добрыня убеждающе, – ты вон шагу ступить не можешь…

– Но сидеть могу?

– То сидеть…

– Я буду сидеть, – сказал Илья. – но не на лавке, а на коне. А вы… Как можно? Где доблесть, где ваша воинская честь? Он враг наш, но ему еще тяжелее. Вы хоть кружку воды мне подавали, а ему кто? Он один лежит в своем шатре!.. У кого из вас хватило бы совести вступить в бой с раненым?

Голос старого богатыря был полон горечи, и оба молчали, рыли взглядами землю. Алеша дорылся до кладов, потому что лицо внезапно просветлело:

– Но он сильнее!.. Это значит, мы только уравнялись бы!

– Нет, – сказал Илья угрюмо. – Вот если я не вернусь…

Алеша снова потупился, а Добрыня сказал мудро:

– Тогда его искать не придется. Сам найдет.

– Тогда поступайте, как знаете, – рассудил Илья. – А сейчас надо жить так, как велит честь и воинская совесть… Но на коня взлезть все же помогите, остолопы.

Конь шел тяжело, словно тащил гору. Противник, такой же вороной, как и он сам, оказался моложе и злее, в обеих схватках умело бил передними копытами, хватал зубами, пытался сбить грудью. Если бы не пришлось побывать в сотне таких схваток, то этот молодой мог бы победить еще в первый же день. А так удалось продержаться до сегодняшнего утра…

Муромец обречено смотрел на медленно вырастающий шатер. Оба коня паслись неподалеку, один уже под седлом. Полог шатра откинулся, оттуда шагнул, пригибаясь, высокий воин в дорогой кольчуге, поверх которой блестят широкие булатные пластины. Завидев Муромца, тут же бросился к оседланному коню. Двигался быстро, легко, хотя Муромцу показалось, что левую ногу слегка подволакивает.

Когда приблизились к стоянке, незнакомый поединщик уже развернул коня навстречу.

– Ты дрался хорошо, старик, – крикнул он звонким звучным голосом, – но сегодня твой день!

– Или твой, – ответил Илья угрюмо.

Воин захохотал:

– Не скрою, мне досталось. Никто и никогда так раньше… Но взгляни на себя!

– Ты трусишь, – обронил Муромец равнодушно.

– Я?

– Ты. Я не первый раз в поединке. Вижу, когда кто вот так…

Воин онемел от изумления. Потом медленно выдохнул сквозь зубы, грудь его опала, и Муромец понял, что попал в самую точку.

– Да как ты… – воин прошипел зло, но вместе с тем растерянно, умолк, поперхнулся, провел ладонью в рукавице из буйволиной кожи по лицу. – Впрочем, ты в самом деле способен напугать!.. Но я вижу сколько в тебе осталось жизни. И вижу, сколько во мне. Тебе не выстоять.

Муромец снял с седельного крюка булаву, до чего же тяжела, сказал приглашающе:

– В ваших землях воюют языком?

Воин всхрапнул оскорблено, его конь тут же сделал скачок вперед, еще, еще… Булава взлетела над головой Муромца, воин закрылся щитом, грохнуло так, что в земле хомяки спрятались поглубже, птицы улетели на край неба, а на далекой заставе Добрыня и Алеша вздрогнули и замерли, вслушиваясь в страшный грохот и лязг.

Солнце поднялось на самую вершину, головы и плечи накалились под жгучими лучами. Над обоими колыхался струями перегретый воздух, как над раскаленными слитками железа. С грохотом и лязгом оба тяжело били друг по другу, измученные кони стояли, лишь вздрагивали, когда всадника сотрясало от удара, и та дрожь уходила через их тела прямо в землю.