– Это я, Антон Антоныч, художник Мокин.
– И толстый, кругленький человек прошел через калитку.
– Здрасте!
– сказал толстый, круглый человек в огненных кудрях.

– Что это у вас, и почему Олимпиада Ивановна без движения?

– Да ничего особенного... Письмо мы получили из Берлина. Лушка!

– Чего?
– ответил из дому неторопливый голос.

– Воды барыне принеси и нервных капель.

– Принесу, - ответил голос из дому, но в доме все оставалось тихо.

Антон Антоныч Хропов стоял над Олимпиадой Ивановной, размахивая носовым платком.

– От неожиданности, - объяснил Хропов художнику.

В это время из дому вышла Луша со стаканом воды на подносе, с рюмкой и пузырьком.

– Вот вам лекарство, накапано... Накапала...

– Накапала, накапала... Да верно ли ты отсчитала?
– спросил Антон Антоныч, взглянув на пузырек.
– Может, ты на глаз накапала. Сколько капель отсчитала?

Луша покачала головой, задумалась:

– Будто... пятнадцать...

– Ну, я сам налью, - сказал Хропов и выплеснул рюмку.
– Липушка, да очнись ты, господи... Какая у тебя порция для лекарства?

– Пятнадцать, - расслабленным голосом ответила Олимпиада Ивановна.

– Черт, так и знал.

– Зря добро спортили, - сердито сказала Луша и, нарочно зазвенев подносом, ушла в дом.

– Слышал, Яша?

– Что, Антон Антоныч?

– Как народ отвечает.

– Свобода личности, Антон Антоныч, кончен старый режим, умер старый Фирс.

– Какой такой Фирс, Яша?

– Так это, из одного сочинения... Что ж Берлин... Берлин - выгодный, наверное, город. Вот я разживусь, тоже поеду в Берлин картины писать, сказал Мокин, рассаживаясь на скамейке и закуривая.

– Ишь, корысть-то тебя заела, - рассердился Хропов, - заладил: в Берлин. Сиди здесь... Русский человек обязательно в России должен жить... что мы свою работу в Берлин будем совать?

– Не корысть, Антон Антоныч, а житейское дело. К примеру, зовет меня ваш поп...

– Какой он мой?

– Ну, я к примеру... Распишите, говорит, церковь и подновите старое, то, се... Пожалуйста, могу, деньги на бочку. А он торгуется, для богородицы, говорит, уступите. Вот серость! А я ему говорю: мне на вашу богородицу работать не расчет. Вообще искусство нынче эксплуатируют. Тоже в Совете портреты пишу, и Парижскую Коммуну им надо - гроши предлагают. Вы, говорит, разве не из революционной совести работаете? Совесть-то совестью, а кто будет совесть мою кормить?

Олимпиада Ивановна, будто что ее кольнуло, вскочила, услышав такие слова, и в страшном негодовании закричала на Мокина:

– Хоть вам и даден дар, а вы, Яша, прохвост! Больше я ничего не могу сказать.

– А ведь ты действительно прохвост, Яша, - после долгого раздумья сказал Хропов.

– Я... прохвост? Это вы серьезно?

– И не только прохвост, ты хулиган, Яшка.

– Я... хулиган?

Мокин побагровел.

Но Антон Антоныч не унимался.

– Подлец даже ты, Яшка, уж я тебе прямо скажу.

– Я... подлец? Что же это такое, граждане?
– в растерянности развел руками Мокин. Но быстро оправился и, надев круглую шляпу-панаму, странно улыбнулся.
– Я мстительный, Антон Антоныч, смотрите.

– Не запугаешь меня, Яшка, дар тебе дан, а все же ты от двух отцов рожден: один делал, а другой доделывал, вот потому и нет в тебе соответствия.

– Ах, так!
– вскричал художник.
– Вы храпоидол сами. Мало вас давили, капиталистов.

И стремительно выскочил из палисадника.

Вот из-за какого пустяка началось все происшествие.

Вечером Мокин сидел в трактире и, напившись в долг, хвастался соседям:

– Вот так, и не плачу... А почему я не плачу?.. Никто не знает, почему не платит Мокин. А потому Мокин не платит, что Мокин неприкосновенность личности имеет. Ну, а скажите, пожалуйста, почему бы мне не иметь неприкосновенность личности? А потому он имеет неприкосновенность личности, что имеет советский заказ на праздник Октябрьской годовщины. И вот он сидит и подымает за искусство бокал. Мироныч, дай еще пару!

Ночью Мокин ходил пьяный по Посолоди, бросался грязью и кричал на всю улицу:

– Хропов! Держи карманы! Держи карманы шире!

Псы страшно лаяли, и многие встречные люди, увидев Мокина, отходили от греха в сторону, даже не стесняясь прыгать в канаву.

Поп Паисий, глядя на эту картину из церковного дома, неожиданно для себя перекрестился и сказал матушке:

– Встань, мать, посмотри, как нализался наш художник Мокин. До чего доводит человека талант!

Надо прежде сказать, что против церковного дома стояла чудесная липа, а так как Мокин, может быть, не желая терять направления, держался середины, то в пути своем он наткнулся как раз на эту самую липу и, наткнувшись, упал. Полежав у дерева, он встал и оправился, но направление все равно было спутано, и потому около этой чудесной липы он заблудился. А может быть, ему понравился воздух, и потому он ходил кругом дерева и кричал, все более размахивая руками: