Мы вышли на главную лестницу, ведущую к трибунам. Над ареной уже ревела толпа студентов. Флаги, пыль, жар. Запах металла и жареного мяса. Люди сбивались в группы, искали места, спорили, смеялись, предвкушали бойню. Для них всё это — праздник. Для меня — шумная пауза перед чем-то худшим.

— Ну, я туда, — сказала Юна, указав на трибуну учеников. — Удачи тебе... в сидении рядом с королевской персоной.

— Да уж, постараюсь не уснуть от восторга, — пробормотал я.

Мы обменялись взглядами.и я пошёл в сторону первого ряда, где, как и ожидалось, меня уже ждала Ева.

Принцесса сидела с прямой спиной, лицо — маска вежливого спокойствия, натянутая с точностью до миллиметра. Но когда я подошёл, она едва заметно кивнула. Почти тепло.

— Лорд Айронхарт, — сказала она.

— Принцесса, — кивнул я в ответ, присаживаясь рядом.

Грохнул гонг. Толпа взорвалась.

Турнир начался.

Первым на арену ступил Лорен — без малейшего признака показной бравады или демонстративной важности. Его движения были спокойны, экономны и точны, как у человека, обладающего не только техникой, но и внутренним знанием. Против него вышел студент старшего курса — физически развитый, уверенный, с выраженными признаками “боевого” опыта. Однако на лице Лорена читалось скорее сдержанное любопытство, нежели напряжение.

Они заняли позиции. Поднявшаяся пыль окутала их подобно дыханию арены — символическому напоминанию о древности этой практики. После условного сигнала судьи Лорен начал движение. Оно не отличалось резкостью — наоборот, в нём ощущалась плавность, почти текучесть, напоминающая природные формы: воду, текущую вниз по склону. Он парировал первую атаку не столько усилием, сколько предвосхищением. Ловко уйдя с линии удара, он дезориентировал соперника минимальным движением корпуса, исполнил точный финт и с техникой, близкой к учебному эталону, перекинул противника через бедро. Всё произошло за доли секунды. Судья немедленно прервал поединок, а толпа взорвалась криками восхищения.

Никакой театральности. Никакой бравады. Лишь демонстрация абсолютного владения телом и ситуацией.

Затем на арену вышел Ланверн. Его появление контрастировало с предшественником во всём. Подбородок высоко поднят, походка избыточно уверенная, выражение лица демонстративно-ленивое. Он двигался, как актёр, предваряющий выход на сцену, а не как участник соревновательного поединка.

Против него был студент младших курсов, заметно менее уверенный и скованный. Ланверн начал с демонстрации вращающихся движений клинком, больше напоминающих элементы сценического боя, чем подготовку к атаке. Его первый удар был размашистым и избыточным, а реакция противника — запоздалой, но достаточной для блокировки. Когда раздались восторженные выкрики толпы, Ланверн сделал нечто поразительное — он поклонился. В рамках поединка подобное действие выглядело как сознательная пародия на честь.

Каждое его успешное действие сопровождалось демонстративной паузой, жестами в сторону трибун, неуместным самодовольством. Он не сражался — он выступал.

Это вызвало во мне волну неприятия. Не зависть — брезгливость. Всё, что он делал, не имело ни тактической цели, ни стратегического смысла. Это был спектакль, в котором противник играл заранее определённую роль.

Я поймал себя на мысли: он платит. Платит, чтобы его не трогали, чтобы проигрывали. Ни один боец, для которого результат имеет значение, не будет терпеливо дожидаться, пока противник театрализует бой.

И тогда — знакомый внутренний отклик. Холод, словно обнажённый клинок вошёл под рёбра.

Давай покажем им, кто мы. Покажем им настоящий поединок.

Это был не голос. Это был импульс. Импульс изнутри, из глубины тела, из того самого места, где стучит сердце. И этот ритм заглушал весь внешний шум. Даже пульс толпы стал тише, чем этот шёпот.

Меня накрыло. Воздух сделался плотным и вязким, а собственное тело — чуждым, словно я смотрел на себя изнутри и не узнавал. Я вцепился в подлокотники кресла, будто они могли удержать меня в реальности.

— Максимус? — голос Евы был формально ровным, но я уловил нотку тревоги. Она склонилась ближе, и её взгляд стал внимательнее. — Всё в порядке?

Я кивнул.

— Просто… душно, наверное.

Она не поверила. Это было очевидно. Но воздержалась от дальнейших расспросов. А я продолжал смотреть — на Ланверна, раскрывшего руки к трибунам, как актёришка, собирающий аплодисменты в последнем акте.

Такие люди настораживают. Их стратегия не в прямом столкновении, не в честной конфронтации, а в манипуляции впечатлением. Я знал таких — внешне обаятельные, учтивые, социально адаптированные, но внутренне подверженные трусости и склонноые к насилию, когда контроль ослабевает. Именно такие, как Ланверн, могут быть особенно опасны: они не демонстрируют агрессии до тех пор, пока обстоятельства не позволят им проявить свою истинную натуру — извращённую, лишённую эмпатии, жаждущую господства над теми, кого считают слабыми.

Он производил впечатление человека, способного с улыбкой на лице участвовать в светском приёме, а затем — столь же непринуждённо — издеваться над пленником в подвале. Не потому что он вынужден это делать, а потому что это доставляет ему удовольствие.

Меня беспокоило не наличие в нём фальши — её много у кого. Меня тревожила лёгкость, с которой он маскировал отсутствие подлинности. Он не пытался быть настоящим. Он играл роль — и делал это слишком хорошо.

Толпа больше не просто гудела — она буквально ревела от возбуждения. Один бой сменял другой, и каждый из них становился короче предыдущего. Участники явно уставали, но зрители, наоборот, только сильнее заводились. По расписанию оставалось всего около двенадцати боёв до финального сражения. И всем было понятно, кто в итоге окажется в финале.