Нет, нет, тут стоит бояться. На милость местных нечего надеяться. Скажут – старая. Скажут – полоумная. Скажут – недостойная. И отберут Куприньку. Как пить дать отберут. Потом еще насмехаться будут: «Так вот какой он, твой домовенок». И вновь одна останется баба Зоя. Одинешенька. Вся насмешками облепленная. Нет уж! Не бывать этому! Пока не придумала, как его запирать, чтобы не убег, никуда из дома не выйдет баба Зоя – таково было решение. Еды хватит на неделю минимум. Если не деликатесничать, и того более. Подумаешь, без свежего хлеба посидят. Сухари вон для желудка полезнее! Можно, конечно, закрывать на время отлучения баб Зои из дома Куприньку в подвал, так там оконце крохотное имеется: не хочется и проверять, пролезет в него мальчишка или нет. Можно в чулан посадить, замок только от него найти и посадить. Так чулан вон тут, при входе.

Что, если расшумится Купринька? Баба Зоя в магазине, в доме шум. Кто услышит, дверь выломает и проверит, кто шумит – уж не воры ли. И обнаружит Куприньку. А дальше что – вы знаете. Хорошо, если не решат, что она его вот только что украла. Преступление налицо. Нет уж, спасибо и без чулана. А просто в доме закрывать – бесполезно. Этот пройдоха найдет как сбежать. Окно вон выломает – и был таков. Посидит пока баба Зоя дома. К тому же Марье больной сказалась, нужно выждать время.

Вот только корову нужно доить, кормить. И курицам зерна бы насыпать, воды налить, яйца проверить. Скотный двор, конечно, пристроен прямо к дому, но вот коровник у самой дальней стенки. Молоко по подойнику звонко бьется, пока корову доишь. Курицы вечно раскудахчутся, разлетятся, поднимут гвалт, мол, зачем наши яйца отбираешь, старуха? Словом, можно и не услышать, как Купринька из дома на улицу выбирается. Беда. Надобно с собой его брать. Прихватила баба Зоя ведро, вытащила Куприньку из шкафа (пока еще неотмытого), подняла на ноги и тычками направила к двери. При выходе сняла с гвоздя ошейник с цепью, потрясла для острастки им перед лицом мальчика. Тот отдернулся в испуге.

– То-то же, смотри мне, – довольно промолвила баба Зоя. Сначала Куприньку в курятник затолкала, курятник закрыла. Воды курам налила, зерна насыпала, яйца собрала, сунула их в руки Куприньке. А вот корову доить как? Та прижалась к стене и не двинется. Ежели сесть на скамеечку для дойки, то уставится баба Зоя в коровий бок и все ту же стену, не увидит ничего, что творится в хлеву. Беги, Купринька, не хочу. И вот тогда-то и нарушила баба Зоя еще свежее, обеденное обещание: накинула ошейник на шею Куприньке, а цепь – на гвоздь в стене подле коровы. Не сбежит. Купринька весь сжался, двигаться боится, дышать боится – не хочет, чтобы шипы вновь впились в шею. А та еще саднит, ноет. Больно даже от прикосновения к ней холодного ошейника. Крупные слезы катятся по Купринькиным щекам.

– Да ты сядь, – приказывает ему баба Зоя. А он не может. Он боится шевелиться. Даже попытка нагнуться, чтобы придвинуть скамейку, закончится очередной порцией шипов в шею. Повторно эту боль испытывать не хочется. А баба Зоя, словно не понимает, что это Купринька застыл. – Сядь, кому говорят! – гаркнула.

– Нибуду, – полепетал Купринька.

– СЯДЬ!

Корова, обычно спокойная, вздрогнула и перестала молоко давать.

– Ни котю. – Слезы градом катятся-катятся-катятся.

– Я должна тебя видеть, – процедила сквозь зубы баба Зоя, поглаживая при этом корову, надеясь, что та успокоится и отдаст остатки молока. – Стой, если так хочешь, но во-он сюды передвинься.

– У-у-ум, – простонал Купринька и не сдвинулся с места.

– Сюда, кому сказала! – взревела баба Зоя и дернула за цепь. Купринька, предугадывая это ее движение, на доли секунды раньше схватился за ошейник, чтобы не впился вновь в шею. Но все равно больно. Несколько шипов все же процарапали кожу, опять до крови. Купринька вскрикнул и тут же умолк под грозным взглядом бабы Зои. Та молча смотрела на него с минуту, а после сказала: – Так мы с тобой и за год твою шею не излечим. И принялась вновь наглаживать корову, выпрашивая у той молоко.

Молились тоже теперь с цепью: чадящие, Куприньку не щадящие свечи, пристальный взгляд Богоматери и лежащий перед иконами ошейник. Ни о чем другом, кроме него, не мог думать Купринька и в мысленных молитвах своих просил младенца Иисуса уничтожить эту цепь, сделать так, чтобы пропал ненавистный ошейник.

Иисус прижимался к Богоматери, смотрел на Куприньку грустно и ничего не мог поделать. Божье дитя, нареченный Купринькою, истекал кровью, что лилась из дыр в его теле, а Бог безмолвствовал. Видать, сам цепи побаивался. И ошейника с шипами.

А потом баба Зоя придумала развлечение. Едва темнело (ну чтобы людей по улице меньше шастало, ставни-то и без того который день не открывались), она выволакивала Куприньку из шкафа, накидывала на шею ошейник, наотмашь била по губам, если мальчик начинал выть, цепь прикрепляла на гвоздь посреди комнаты (специально для такого случая вбила, днем и на сон прикрывала банкой полуторалитровой, чтобы случайно не наступить на него) и заставляла Куприньку танцевать. Вроде циркового медведя. Баба Зоя весело хлопала в ладоши и напевала:

– Тритатуши, три-та-та, да вышла кошка за кота! За Кота Котовича, за Петра Петровича! Ай, тритатуши да три-та-та!

Купринька конвульсивно дергался посреди комнаты. Движения его больше походили на судороги, эпилептический припадок, чем на танец. Мальчик боялся неверного шага, неправильного взмаха руки, потому как ошибки приносили ему новую боль. Кожа на шее была содрана в нескольких местах, по всей ее длине со всех ее сторон тянулись кровавые царапины, на которые то тут, то там нанизывались глубокие проколы.