Купринька от усталости прильнул лбом к полу да так и застыл. Бабушка Зоя его не смела трогать: думала, что это он в порыве молитвенном склонился, что думает сейчас о Богородице, просит помочь в беде так сильно, так упорно, что не может подняться. Пусть так. Хоть отстанет хоть немножко. Купринька закрыл глаза и с наслаждением принялся воссоздавать картину Задверья: шумящие травы, яркое солнце, облака боговы, жужжание повсюду. Вот, за что он готов молиться. «Бог, привет. Как ты выглядишь сейчас? Я тебя попросить хочу. Маму твою бабушка Зоя не велит ни о чем просить, а про тебя ничего не говорила. Так вот. Ты послушай, а там уж сам решай, выполнять или нет. Дай мне больше дней за домом. Дай мне больше трав и неба. Больше солнца. Больше бабочек и жуков. Больше этого всего. Мало мне дома. Мало мне бабушки Зои. И шкаф мне тоже уже мал».

Купринька чуть оторвал голову от пола, взглянул на икону. Взгляд Богоматерь перехватила. Небось и молитву Купринькину тоже. На правах матери Богу сказала: «Что это там такое ты слушаешь? Молитву? Дай-ка я сначала, вдруг тебе такое рано слушать». И забрала Купринькину молитву себе. И рассердилась, что он с просьбами такими лезет. И не передала ничего Богу. И пусть! Купринька дождется, пока бабушка Зоя уснет, вылезет из шкафа, проберется к Красному углу, приоткроет занавеску ровно на столько, чтобы только Бог был виден, и нашепчет тому на ухо все свои просьбы повторно. И никто не сможет их перехватить. Ни Божья Матерь. Ни баба Зоя. Спать обе будут. Наверняка.

Богу шептать не стал. Взглянул на Угол и Задверье. Уж больно сильно было желание выскользнуть из домового плена, из шкафной темноты. В первом Задверье темно. Наощупь пробрался ко второму – заперто. Руками по двери шорк-шорк-шорк, нащупал задвижку. Вверх подкинуть, и готово. Вот только бросать резко нельзя – задвижка забренчит-заверещит, выдаст Куприньку.

Осторожно ручонками ее приподнял, медленно опустил: бам-м – глухо стукнулась та о дверь. Замер Купринька, прислушался: не скрипят ли пружины на кровати бабы Зои, не шаркают ли по полу ноги в поисках тапочек, не раздаются ли шаги по комнате, затем по кухне, не надвигается ли гроза. Нет. Тишина. Крепко спит бабушка Зоя, не слышит ничего. Почти смело скрипнув дверью, выглянул Купринька на улицу. А там, вот беда, ни солнца теплого, солнца яркого, ни буйной зелени. Вместо жужжания привычного со всех сторон (кроме спины) раздается загадочное: «Скр-скр. Скр-скр. Скр-скр. Скр-скр». Словно кто-то цокает языком, упрекая Куприньку за ослушание. Иногда кой-где всполохнется и раздастся: «Уху!» А потом вновь тишина, разрезаемая цыканьем. Но хоть небо оставили? Задрал Купринька голову кверху, а та-а-ам… Все небо в дырочку, божий дуршлаг, а сквозь крохотные точки, коих на небе множество – не перечесть, виден свет. Наверно, это Бог зажег по всему своему дому свечи, не знает, что дом его продырявился со всех-то сторон и что льется божий свет не землю. Красота-то какая! А посреди красоты – тонкая желто-белая полоска, будто кот царапнул полукругом. И тоже светится. Не оторвать глаз от божьего дуршлага. Крошечные огонечки притягивают и не отпускают. Хочется смотреть на них безотрывно. Не моргать. Не дышать. Не упустить ни мгновения. И будто все вокруг тянется к божьим огонькам: травы для них шумят, ветер к ним дует, и песнь скрипучая для них раздается, и ухает тоже для них. И погрузилось все в темноту, чтобы не переманить на себя внимание – оно сейчас только огонькам предназначено, только им одним. А те мерцают загадочно, преисполненные благодарности. Хо-ро-ш-шо. И нет больше мыслей. Никаких. Ни хороших, ни дурных. Все к огонькам улетели. Быть может, Бог эти мысли сейчас читает. Вот, если бы темнота дома была такая же, как эта, – со светящимися по всему потолку дырочками, Купринька тогда не так скучал в ней, любил бы ее, ждал ее наступления с радостью. И как знать, быть может, чуть меньше тянулся бы к свету. Купринька шагнул из Задверья в траву, чтобы лучше видеть божий дуршлаг. А тот, оказывается, во все стороны простерся: от верхушек деревьев с одной стороны и края поля – с другой. Весь-весь в огоньках. Лег Купринька на землю, «скр-скр-скр» стало еще ближе, еще громче, травы склонились к лицу. Благодать. Закинул руки за голову Купринька, ногу на ногу. Лежит. Наслаждается. Мысли Богу посылает. Огоньками любуется. Бабушка Зоя подскочила на кровати с шумным выдохом, словно от кошмарного сна, которого она не помнила.

В доме темно. Мерно тикают часы. Отчего-то нервно. Неужто и вправду кошмар приснился? Но отчего же тогда его не припомнить?

Вслушалась бабушка Зоя: Купринька не хоробродит, умаялся, видать, тоже спит. Надобно перевернуться на другой бок, подушку тоже другой стороной переложить – это чтобы сон дурной ушел, не повторился-не продолжился. Легла баба Зоя лицом к комнате (обычно к стене отворачивается – так покойнее или на спине спит – так привычнее). Легла, а глаз сомкнуть не может, будто бы не слушаются. Какая-то подозрительно непривычная темнота вокруг, чужая. Осторожно, стараясь не скрипеть кроватью, поднялась баб Зоя, ноги свесила с кровати. Встать – не встать? Хочется, но отчего-то очень боязно.

Ладно, можно подняться, воды попить, чтоб успокоиться. И сон дурной окончательно прогнать из постели. Сонная бабушка Зоя прошаркала на кухню, зачерпнула ковшом воду из ведра и тут краем глаза заметила, что входная дверь приоткрыта. Головой тряхнула – а вдруг привиделось, но нет, так и есть – открыта. Где-то с минуту не могла Зоя Ильинична пошевелиться, руки и ноги сковало от ужаса. Хотелось броситься к шкафу, проверить Куприньку, но не получалось. А потом мысли всякие дурные в голову лезут: а вдруг вор, а вдруг убийца, а вдруг Анфиска с Марьей пришли разузнать тайну баб-Зоину? Еле справившись с оцепенением, шагнула Зоя Ильинична за дверь.

Господи! Вторая тоже раскрыта, да еще и настежь! Воры, не иначе!

Стоп. Отчего же тогда в доме тишина? Отчего же до сего момента никто бабу Зою по голове чем тяжелым не огрел? Вышла Зоя Ильинична на улицу, вгляделась во тьму и увидела Куприньку, раскинувшегося на траве. Нога на ногу закинута, болтает правой, паразит. Крикнуть бы ему: «А ну, марш домой!» – да нельзя. Тощие старческие пальцы сжали ночную рубашку, защипнув заодно и кожу. Зубы пришлось сцепить крепко, чтобы не раскричаться: нельзя, соседи услышат. Плечи задергались от нервного напряжения – танец разозленной.

Быстро подойти или подкрасться? Резко схватить или за руку взять и чуть потянуть на себя, мол, пойдем, дорогой мой человек? Если медленно все делать, то и заметить может, и убежать. И все пропало тогда. Если быстро, то разорется еще от страха ли, от нежелания ли уходить. И тоже все пропало. Решила баба Зоя действовать не резко, но и не мешкать особо. Подкралась к Куприньке (он и не заметил), наклонилась, закрыла собой небо, в плечо вцепилась мертвой хваткой и прошипела:

– Домой.

Купринька глаза от испуга вытаращил, поднялся (баба Зоя крепко за плечо держит, пальцы под ключицу полезли), к дому побрел. А баб Зоя его легонько так попинывает – это чтобы быстрее шел. Мало ли кто увидит, хотя, конечно, темнота и тут их спасает. И ведь ничуть не удивилась, но про себя отметила, что идет Купринька прямо, ногами, хома сапиис, понимаете ли. Задницу не отклячивает, на нелепые четвереньки не встает. Обманывал, значит, бабу Зою?

Интересно, в чем же еще? Что еще она про него не знает? На крыльце Купринька оглянулся в последний раз, бросил взгляд на небо, но тут же получил подзатыльник. И раздалось уже более громкое, более смелое баб-Зоино:

– Пшел быстро!

Следовало бы дождаться вечера, но очень уж не терпелось приступить к воспитательному процессу, поэтому впервые за несколько лет баба Зоя закрыла оконные ставни посреди бела дня.

– Выходи! – скомандовала она, долбанув кулаком по шкафу. Купринька вывалился на пол, начал вставать было на четвереньки, но баб Зоя гаркнула: – Оставь это! Видала я вчера, как ты ходишь. Если не делаешь добра, то у дверей грех лежать будет [12] . – Купринька выпрямился, дверь шкафа прикрыл, встал рядом, потупив глаза. Чуял он приближение бури, ведь никогда такого не было, чтобы его днем выпускали. Бабушка Зоя принесла из коридора цепь. На цепи – ошейник. Сосед Ванька дал еще год назад. У него пес умер, нового заводить не стал, а баба Зоя тогда подумывала посадить возле дома Барбоса какого-нибудь, чтобы лаял, когда кто приблизится, оповещал. Авось можно было бы и не прятать Куприньку днем в шкаф. Но отчего-то передумала насчет пса, а цепь вот осталась, а цепь вот пригодилась. На ошейнике железные шипы. Сосед говорил, это чтобы собака не рвалась на цепи: разок ринется, шипы в шею вопьются, поймет, что больно, и впредь дальше длины цепи не рыпнется.