Она встала на колени, а я был рядом, совсем близко, хотя и не мог прикоснуться к ней. Я также преклонил колени и взглянул на длинный низенький холмик. Ужасное потрясение охватило меня, так как я наконец-то понял, что я — мертвец и стою перед собственной могилой.

«Я умер! Умер!» — в отчаянии воскликнул я. — «Нет, не может быть! Ведь мертвые ничего уже больше не чувствуют! Они — прах! Они разлагаются и превращаются в ничто! Для них ничего больше не существует! Они же ничего не ощущают, иначе вся моя хвалёная жизненная философия — ложь, обман и тогда выходит, что душа умершего продолжает жить, даже после того, как тело превращается в прах».

Так учили меня священники из моей церкви, но я, слепой озорник, презирал их как глупцов, которые с какой-то своей целью учили, что человек оживает снова, чтобы попасть на небеса, пройдя вратами, ключи от которых находятся лишь в их руках, ключи, которые поворачиваются только при блеске золота и по велению тех, кому платят за то, чтобы они произнесли заупокойные мессы за души усопших. Эти священники затуманивали головы глупых напуганных женщин и слабохарактерных мужчин, которые, поддаваясь страху, внушённому им ужасными рассказами об Аде и Чистилище, отдавали всё, и тело и душу, чтобы купить себе иллюзорную привилегию, которая была им обещана. Я никого из них не слушал. Я слишком много знал о священниках, об их тайной для посторонних глаз жизни, чтобы слушать их праздные рассуждения, их пустые обещания прощения, которого они не могли дать. Я говорил им, что, когда придёт время, я встречу свой конец с мужеством человека, знающего, что смерть означает для него конец всего; поскольку, если священники ошибаются, кто тогда остаётся прав? Кто знает, что ждет нас в будущем и верно ли, что Бог существует? Только не живые, ибо они лишь теоретизируют и строят догадки. Но и не мертвые, ибо ни один из них не вернулся, чтобы рассказать нам об этом. И вот теперь я стою рядом с этой могилой — собственной могилой! — И смотрю, как моя возлюбленная, взывая ко мне, мертвому, возлагает на неё цветы.

Под моим взглядом могильный холм постепенно стал прозрачным, и я увидел внизу гроб, на котором стояло моё имя и дата моей смерти. Сквозь крышку гроба я увидел внутри белую неподвижную форму, в очертаниях которой я узнал себя самого. К своему ужасу, я заметил, что это тело, уже тронутое следами разложения, могло вызвать не более, чем отвращение. Красота исчезла, черты стали почти неузнаваемыми; а я стоял там, в полном сознании, переводя взгляд то на тело в гробу, то на себя. Прикосновением рук я осязал каждый член своего тела, каждую знакомую черту своего лица. Понимая, что умер, я, тем не менее, ощущал себя живым. Если это — смерть, выходит, те священники были правы. Мертвые живут, но где? В какой стране? Возможно ли, что эта тьма — Ад? Должно быть, для меня не нашлось иного места. Я был таким пропащим, таким недостойным их церкви, что для меня не нашлось места даже в Чистилище.

Я отринул всё, что связывало меня с их церковью. Я так презирал её, размышляя, что церковь, которая знала о том, что многие из самых уважаемых её служителей не имели права быть духовными пастырями для кого бы то ни было, попустительствовала им. В церкви были достойные люди, это так, но была также и масса бессовестных злодеев, подробности, жизни которых были у всех на устах, те, кого откровенно повсюду высмеивали; церковь, претендовавшая на то, чтобы быть примером для людей, вместилищем истины, тем не менее, не изгоняла из своих рядов этих бесчестных людей. Более того, она продвигала их на всё более высокие почётные посты. Никто из живших на моей родине и видевших ужасные злоупотребления властью не удивился бы росту революционного подъёма в попытке сбросить ненавистное иго. Тех, кто может вспомнить социальные и политические условия, которые сложились в Италии в первой половине этого века, и то, какую роль римская церковь сыграла в поддержке поработителей, опутывавших страну оковами, а также тех, кому известны подробности её внутренней организации, пронизанной густой шпионской сетью — как среди священников, так и среди обычных горожан — до такой степени, что люди страшились и шепотом выражать свои мысли даже в своём ближайшем окружении, боясь, как бы он или она не выдали говорившего священнику, а тот, в свою очередь, — правительству; тех, кто помнит тюрьмы, забитые несчастными людьми и даже теми юными мальчиками, которые не были повинны ни в каком преступлении, за исключением любви к своей стране и ненависти к угнетателям; тех, говорю я, кому знакомо всё это, не удивит горячее негодование и жгучая страсть, которая сжигала сердца сыновей Италии и которая наконец вступила в непримиримый конфликт человека с попранной верой в Бога и в Его так называемого Представителя на Земле и подобно урагану разрушила все связи с ним, стерла в порошок все человеческие надежды на бессмертие, если его можно было обрести лишь ценой подчинения церковным декретам. Итак, столь бунтарским, столь язвительным было моё отношение к церкви, в которой я был крещён, что в лоне этой церкви не было места для меня. Если исходящие из неё анафемы могли отправить душу грешника в Ад, то, несомненно, именно это и произошло с моей душой.

И всё же, думал я, глядя на свою возлюбленную, совершенно невероятно, что она оказалась бы в Аду, даже ради того, чтобы встретиться со мной. Она выглядела как все смертные, и, если она стояла коленопреклонённая около моей могилы, значит, я, без сомнения, всё ещё на Земле. Неужели мертвые никогда не покидают Землю и беспрестанно бродят вблизи тех мест, где протекала их земная жизнь? С такими и подобными мыслями, роившимися в моей голове, я сделал попытку приблизиться к той, которую я так любил, но обнаружил, что не могу этого сделать. Казалось, незримый барьер окружил её, не пуская меня. Я мог при желании ходить вокруг неё, удаляться и приближаться, но прикоснуться к ней я не мог. Тщетными были все мои усилия. Тогда я начал говорить. Я звал её по имени, я говорил ей, что я рядом, в полном сознании и всё тот же, что и прежде, хотя и мертвый. Но казалось, она совсем не слышит меня и не видит. Печальная и молчаливая, она всё так же плакала, всё так же нежно перебирала цветы, тихонько бормоча, что я всегда любил цветы и, конечно же, узнаю, что это она положила их здесь для меня. Снова и снова я взывал к ней так громко, как мог, но она меня не слышала. Она была глуха к моему зову. Она только беспокойно вздрогнула и словно во сне провела рукой по лицу, потом медленно и печально побрела прочь.

Я сделал рывок, чтобы последовать за ней. Напрасно. Я не мог и на несколько шагов оторваться от своей могилы и своего бренного тела, и тут я увидел — почему. Меня удерживала и привязывала к моему телу цепь, похожая на нить из темного шёлка, которая казалась не толще обычной паутины. Никакая сила духа не могла разорвать её. Если я двигался, она растягивалась как резиновая, неизменно притягивая меня назад. Что хуже всего, я начал ощущать пагубное воздействие на мой дух этого гниющего тела, как это обычно бывает на Земле, когда заражение, которое началось в одной руке, заражает ядом и заставляет страдать всё бренное тело. И новая волна ужаса наполнила мою душу.

Затем голос, принадлежавший, несомненно, какому-то царственному и высшему существу, раздался в тишине и сказал: «Ты любил это тело более своей души. Смотри и знай теперь, как превращается в прах то, что ты так боготворил, чему с таким рвением служил и за что так цеплялся. Познай, каким тленным оно было, каким мерзким стало, и взгляни на своё духовное тело. Смотри, как ты истощил его и иссушил, как пренебрёг им ради удовольствий земного тела. Узри же, какой жалкой, отвратительной и уродливой твоя земная жизнь сделала твою душу, бессмертную и божественную, обрекая её на страдания».

И тут я взглянул и узрел себя. Словно в зеркале я увидел перед собой собственное отражение. О, ужас! Без сомнения это был я сам, но — о! — Каким ужасным образом я изменился, каким мерзким, порочным и гадким я себе казался, какими отталкивающими были мои черты. Даже фигура моя деформировалась. Я отшатнулся в ужасе от собственного безобразия и начал молить о том, чтобы земля разверзлась под моими ногами и поглотила меня, скрыв навсегда. Ах! Никогда более не обращусь я к моей возлюбленной, никогда не пожелаю, чтобы она увидела меня. Лучше, гораздо лучше, если она будет по-прежнему считать меня мертвым, ушедшим от неё навсегда. Пусть лучше у неё останется только память обо мне таким, каким я был в своей земной жизни, чем она узнает об этой страшной перемене, о том, каким ужасным был я на самом деле.